Шарлотта Лис
Край воронов, или Троянский цикл
– Наоборот, я отбивался от лишней близости. Узнал его хорошо – и бил стандартно. Как среднестатистического врага.
– Нет, – сказал Артем, – так дело не пойдет. Ты мне зубы заговариваешь! Обещал про страхи, а свел все на свои драки. Или ты его колотил со страху??
– Да не колотил я его. Просто стукнул. Он отлетел – и все. Они драться-то совершенно не умеют.
– И все-таки за что ты его огрел? Он к тебе лез – и ты боялся? – допытывались по другую сторону столика.
– Я этого тогда вообще не боялся. Но мне показалось, что он может пристать к моему другу. Что в этом хорошего?
– И только-то? Весь страх в навязчивости, якобы кто-то к кому-то пристанет? Ты, Восторк, конкретно, по-мужски скажи, в чем проблема!
– А ты не веди бесконечный диалог – тогда и расскажу.
И тут Артем понял, что мешает какому-то другому занятию, хотя можно было привыкнуть к тому, что Восторковы глаза всегда отъезжали от лица собеседника в сторону в скучающем безнадежном поиске; на этот раз по ту сторону взгляда находилась классная мужская фигура, обращенная лицом к Дезару. Субъект монотонно тянул аперитив из бокала, на руках его, вырастающих из пройм темной безрукавки, угадывались по вздутым белым отметинам шрамы. На спине красовалось осветленное на черном фоне изображение дракона с закрученным хвостом; из этого клубка отчетливо тянуло в душу дурманом свежей данаевской крови. Артем пошевелил мышцами на макушке и недоуменно воззрился на картину явления царя народу, написанную на Восторковом лице. Минут пять так сидели. Потом Дезар вынырнул из-под прилавка и уселся на высоком табурете напротив незнакомца, тот заговорил глухим, замогильным голосом. Восторк вздрогнул и отвлекся от него, также обретя дар речи. Заговорил он о старом, и Артем решил, что приятель обознался, поэтому не стал спрашивать, хотя рассказ о том, кто был похож на Денисова кореша, мог оказаться интересным.
– Когда я с одним расправился, второй решил дать мне сдачи, только не знал, с какого места с этим подойти – и навалился, как медведь, давай сжимать, будто я из резины… У меня все силы сразу куда-то делись, стало душно и мерзко, будто насилует женщина.
– И только поэтому ты решил, что они гомосексуальны?!
– А еще они оба дивные, как цветники!
– Восторк, на себя посмотри…
– Не приписывай меня к ним. Что во мне? Что ты – что я… все мы традиционно темные. А они? Один блондин синеокий, второй – медного, предзакатного цвета, и зелень ядовитая брызжет из глаз…
– А ты расист, парень!
– Я-то? У моего друга один глаз тоже зеленый, но это не выглядит так вульгарно!
– Ну все с тобой ясно! Ты его любишь наполовину: с одной стороны, он тебе близок, а когда видишь его с другого бока, то завидуешь…
– Не понял? – жестковато спросил Восторк, хотя Артем повествовал достаточно шутливо.
– Видишь ли, синева, а тем более зелень в глазах вовсе не свидетельствуют о гомосексуализме. Просто лучезарные блондины часто девушкам нравятся. Здесь я тебе свояк на оба глаза. Сам страдаю.
– Женщин мы не делили…
Тут Артем хлопнул себя по лбу и заголосил:
– Точно! Вы же товарища делили – того, который с зеленым глазом! В некотором возрасте лучший друг дороже возлюбленной…
– Кажется, ты сейчас в таком возрасте. Именно под эту теорию подходят преследования в ночные часы…
– И теперь я буду знать, что все трезвенники есть язвенники! У меня другой случай – вторичного погружения в мальчишник из-за одиночества. Я ведь даже самого никудышного друга не нажил в юности. А вон – видишь – у стойки стоит Догмар, с ним Денис уже сто лет общается…
Эффект был достигнут: Восторк снова дико устремил взоры в указанном направлении. Артем продолжал наигрывать:
– Чего ты на человека уставился? Неприлично.
Но было уже поздно. Белый дракон чутко вздрогнул и развернулся в приделах прямого угла.
– Что надо? – свирепо бросил дракононосец в зал. Следом послышался Дезар:
– Брось, это младший брат с другом…
Прямо на Восторка, или скорее мимо него, обращены были два студенистых, наполненных наслаивающимися белковыми оболочками, органа зрения; цвета глаз не было, хрусталики тонули в облаке непроницаемого сероватого бельма. В верхней части лба ровный загар пересекался частыми тонкими нитками давних шрамов. Без сомнения, человек был слеп и озлоблен. При виде этого уродства Восторк сразу заработал головную боль. Всплывали и уплывали в сознании, вспыхивали десятками образы темно-зеленых Воркониевых глаз, затянутых катарактой…
… Цветочная Настя в ярких тонах, с зонтиком и в калошах стояла уже у двери, когда он, задыхаясь, взлетел по лестнице.
– Так я и знала, что ты разгуливаешь по ночам, – сказала она с апломбом.
– Насть… – бормотал он, без надежды отбиться. – Как мне не везет сегодня!
На циферблате начался отсчет в сторону десяти часов. Ключ с металлическим шипением вонзился в замочную скважину, Настя прошла вперед. Он закрыл за ней дверь с облегчением, не без желания забиться в угол, наблюдая, как она мило будет хозяйничать. Некоторое время Настя металась по наклонной, потом немного остыла и практично пересчитала ступеньки. Затем Настя принялась раскладываться: достала из рюкзака бутылку с розовой банной пеной, пару футболок и короткую курточку из тонкой лаковой кожи. После этого она совершенно предсказуемо погрязла в ванной, высунув из мыла макушку с носом и пятки. Восторка она усадила на кафельный бортик и болтала, гулко тонируя под сводами потолка.
– Когда взрослый видит ребенка в водоеме, то всегда норовит утопить его, а потом со смехом вытащить! Это считается прекрасным неожиданным поступком…
– Что же делать взрослому? Самому утопиться? – улыбнулся Восторк.
– Тогда станет под водой за ноги хватать, – отмахнулась Настя, – нет, надо что-то красивое…
– А твое «красиво» – это с прикосновением к тебе или без этого? – спросил он серьезно.
– По-разному будет красиво? – обрадовалась она.
– Не знаю я, Настя, что тебе нужно: или чтобы дружественно плыли рядом с тобой, или по воде на руках нежно носили…
– Нет, все глупо в общественных местах, – решила Настя, с умным видом закатывая глаза и не различая седьмого неба, – все прыгают, а вы нежно плывете! Глупо и незаметно. Пляж – это увеселительное заведение. А надо, чтобы вдвоем…
– Вот мы и вдвоем! В ванной. Никто сюда больше не влезет. Красиво? Как тебе?
– Мы же ничего не сделали, чтобы было красиво, – удивилась она.
– Как будто не бывает в мире красот нерукотворных, – проворчал Немеркнущий и нагнулся к ногам. В следующую минуту он уже погрузился по колено в Настину пену, слегка замочив отвороты подвернутых светлых брюк. Детские глаза восторженно наблюдали за ним, суживаясь будто от усилия что-то сделать или наоборот удержаться. Она всплыла на поверхность и толкала пену в его сторону, словно делилась.
– Ты только руками не двигай, – сказала она, – а то живо мне на нос мыло намажешь.
Тогда он шевелит под водой пальцами ног, находит ее пятки и ощупывает их с разных сторон.
– Это уже красивым не назовешь, – констатирует Настя, – потому что не видно. Зато приятно.
– Приятно, – соглашается вздыхающий Восторк.
После смены девчачьих маек они следуют в супермаркет; ей понадобилась еда, демократичная и не имеющая ничего общего с маслинно – сырными вкусами матери.
– Она какое-то кислое ест, – жалуется девочка.
– Интересно, ее квашеное лицо – причина этому или следствие этого? – не стесняется выражаться вслух Восторк. Ей нравится такое равноправие, и она не будет передавать, кто что говорит.
– Чего хочет человек Настя? – вопрошает он, таская ее между полками.
– Компоту, – она тянется, но не успевает схватиться за банку, рука ее висит у нее над головой, и она теряет равновесие, валится на него всем телом и увлекается в проход между мясом свежим и фаршем консервированным.
– Еще чего? Не желаешь ли жирных котлет?
– Да!
– С такой-то быстротой только по худой дорожке вперед батьки в пекло! Нет, Настя, как ни странно и как ни крути, тебе нужен творог. А мясное уже пора включать в рацион мне…
– А это от травы рождается… телячий восторг?
– Ты меня, однако, больным считаешь? Хотя знаешь, круговорот травы и мяса в природе – почти философская карусель… И при чем здесь я, не имею понятия. Но вот когда я учился в классе седьмом, две подружки Аня Семенова и Лена Ржева пошли гулять и попросили папу сварить им сорок пельменей на двоих. А отец не понял и сварил восемьдесят. Вот и поели! Осилили они все или нет, не знаю, а вот я до сих пор не съедал больше пяти штук за раз…
На выходе оказались с тремя упаковками фигурного печенья и мороженым тортом.
– А где у него кружева? – спросила Настя.
– Кружева пусть будут на твоем платье. А у мороженого внутри кусочки вишневого пирога. Ты еще жить без него не сможешь!
От кассы Настя убежала, и пришлось возвращаться, чтобы забрать ее от стеллажей с винной продукцией.
– Мама не покупает красивых бутылок…
– Продают не бутылки, а содержимое. Пойдем, Настя, оплатим твое чаепитие…
– А ты купи себе внутренности, а мне посуду, – попросила она почему-то шепотом.
– Я не пью этого, – он изо всех сил старался пропустить мимо ушей патологоанатомическую просьбу, чтобы не расхохотаться, как дома. – Смотри, от компота банка тебе достанется, она и красивая, и вместительная. Понесли ее домой, а то уронишь и разобьешь.
Настя все-таки стащила с нужной полки стеклянку с расплывшимися ананасовыми кольцами и теперь держала ее перед собой на уровне лица, не то пытаясь усмотреть нечто внутри, не то целясь ею в кого-то снаружи. Она сердито отвернулась и от вин, и от Восторка, сверкнула молнией на кармашке, застегивая его, и зашагала по ряду, сокрушенно качая головой.
Весь день Настя продержала Восторка на сладком – и вовсе не наоборот, как казалось бы. После того, как закончилось комбинированное мороженое, она в буквальном смысле не существовала без продолжения и готовила его сама, заливая раскрошенное печенье стуженым йогуртом. Это блюдо в разных вариантах дегустировали они и на обед, и на ужин, и перед телевизором, который часами издавал звуки поражения кота Тома.
– Я еще могу и не такое, – обещал Восторк, поглощая очередную миску. К вечеру он нажил предельную концентрацию гормонов радости и свалился под дурманом призрачного веселящего газа в области дыхательных путей. В седьмом часу звонил Оддин с учебными вопросами, но быстро понял, что преподаватель расслаблен по-пьяному. Настя появилась внезапно, хоть далеко и не уходила, с заявлением, что она захватила из маркета миниатюрную тару с вином, которая находится сейчас в кармане лаковой курточки, распробовала из горлышка, и теперь ее тошнит. Из всей пламенной речи Восторк выхватил последнее ключевое слово.
– Две таблетки активированного угля, – сказал он мгновенно, сразу переходя к перспективному развитию проблемы; смотреть на пресловутую не купленную им бутылочку ему вовсе не хотелось, а детские кражи его не впечатляли – сам он в шестилетнем возрасте тащил что-то у частных лиц. По поводу распития крепких напитков во младенчестве напрашивалось единственное резюме:
– Ты вся в своего отца!
Настя вела себя довольно мужественно, кротко улеглась в постель, не лезла на стенку и не распространялась больше о былом и думах. Он напоил ее лекарствами, вернулся на свою половину дивана, и они молча пролежали до темноты. Мигал индикатор соты – один раз в две секунды, и время, измеряемое этими вспышками, замедлялось вполовину, поэтому и шевелиться было лень, и звонить кому-то не одолевала спешка. Антония не проявляла беспокойства в ответ, и вдруг он сказал:
– А я не повезу тебя домой! Утром нам по пути – так зачем делать лишний бессонный крюк по городу?
– Будем спать? – Настя крепче прижалась к нему.
– Ты можешь наверх подняться, – ответил он ей. – Какая красота спать здесь со мной по-солдатски? И темно, и глаза закрыты, и я брежу – вдруг отбиваться начну, как от кошмара??
– Но я не трогаю тебя руками.
– Все равно. Я тебя чувствую.
– А ты приятно чувствуешь или неприятно?
Он ответил, что скорее так, чем эдак… Прежний разговор пошел в обратное русло.
– А тебе становится лучше, когда к тебе прикасаются?
– Не знаю. По возрасту судя – должно!
Но она была слишком мала, чтобы провоцировать ее и себя. Несмотря на всю кажимость равноправия, они находились в различных плоскостях восприятия – ей легко давались некоторые поступки, соединить которые с ее мотивами Немеркнущему было уже трудно. Первый поцелуй по-детски пришелся ему в профиль, второй скользнул по губам – и тут независимо от себя самого он вставился в центр калейдоскопической красоты и в ответ на ее трагическое, как ему показалось, «Ты меня любишь?» ответил нечто свое, случайно оставшись в том же вербальном поле:
– Люблю!
– А ты любишь меня, потому что я дочка Троя?
– Но он мне как брат, а в родственников не влюбляются, поэтому не думай, что я могу любить тебя через третьи отношения…
– Родственников не любят? – прервала она его удивленно.
Он упал с небес на землю.
– Э-э-э… Я, конечно, люблю тебя, как племянницу…
– Следовательно, ты на мне не женишься! – воскликнула Настя.
– О, опять! – обрадовался Восторк и вслух горячо заспорил. – Конечно, женюсь! Это чудная идея. Мне просто необходимо это сделать. Я бы не придумал лучше! Ты истинная дочь своих родителей!! Спи, Настя, говорят, в эту ночь суженые снятся…
Он вполне доверял себе и верил в любовь к Насте и к Наташе Антоновой из 2У, и к Наталье Дегтяревой из группы ГМУ радиотехнического колледжа, в связи с чем осознавал себя педофилом, а иногда удивлялся, как это может быть…
14.
Первого апреля 1993 года в крытом бассейне отеля Labriz на Сейшелах столкнулись под водой два отлично сложенных парня примерно 23 лет. Всплыли над поверхностью две пары отливающих блеском очей, и серебристо-серые глаза утопились повторно в акварельно – зеленых. Оказавшись в одном замкнутом водоеме, люди норовят поздороваться, словно личностные границы уже нарушены и молчание неуместно, как с гостями и посетителями.
– What is your name? – проговорил один, по-прежнему болтаясь перед носом у другого.
– Dogmar. And your?
– I`m Vorkony. Where are you from?
– Айм фром Украния…
Ворконий вдруг расхохотался, запрыгал по вертикали на собственной волне и заговорил далее чистейшей русской речью:
– Что же мы по-английски баем? Я тоже с Украины!
– Земляк, – заметил сероглазый. – С какого города будешь?
– Житомир.
– Я из Харькова.
– И все же можем еще раз встретиться. Я сейчас на два города живу и поеду в Харьков, возможно, сразу после этого путешествия.
Догмар не улыбнулся очередному совпадению. Он был занят – оценивающе приглядывался и наконец одобрительно сказал:
– Если договоримся, встретимся непременно. Ты с женой приехал?
Ворконий смущенно взглянул на обручальное кольцо и отрицательно покачал головой:
– Нет, она ни самолетов не переносит, ни жару, ни гастрономические изыски… Я тут с младшим братом, с мальчишкой.
– Похвально! А я… с двумя амбалами. Еще с пареньком одним познакомился. Тоже из Харькова. Прошу всех вечером за мой столик…
– Он уже согласился?
Догмар пожал плечами:
– Посмотрим…
– Ребенок не помешает?
– Отставить расизм! – он внезапно заговорил остротами, составленными из лозунгов, чем выдавал в себе личность демонстративную, но подавленную; слова были на его языке неживыми, неосознанными, и он повторял их, как мрачную скороговорку. – И у меня не акционерное собрание, поэтому обойдемся без имущественного ценза: какая разница, кто сколько насчитал лет этой бесполезной жизни?
– Должно быть, пессимист, – решил Ворконий.
Догмар явно устраивал смотрины, где все заинтригованные и замотивированные неизвестностью боролись за главный приз симпатий ведущего, вследствие чего зверели и задевали соседа; сам Догмар пребывал в нескромности и выспрашивал подробности особо шумящих дурными интерпретациями признаний и намеков. Часу в девятом младший Данаев, сдавленный в плечах братниными ладонями, был представлен обществу.
– Это что за ведьмак? – удивился Догмар, приглядываясь к разноцветным Троевым глазам. Братки его размеренно пили пиво.
– Не надо делать сенсацию, – пробормотал Ворконий, отодвигая зрелище в сторону стула, – это генетическое заболевание.
– Мелочь пузатая! – отчетливо выразился один из стриженных под машинку – тот, что без ирокеза, отрываясь от кружки и обнажая румяное плотное лицо с не слишком умными глазами, но занимательным прищуром.
– В каком смысле? И в каком это месте? – возмутился оскорбленный в родственных чувствах Ворконий.
– Наболевшее с любой стороны видно, – изрек ирокез.
Вероятно, Ворконий сказал бы еще что-нибудь или Догмар украсил бы спор своими замечаниями, но в следующий момент прямо над гребешком ирокеза явилось новое лицо, и Догмар воспылал симпатией, которая лилась из глаз его и не скрывалась от глаз чужих…
Денису Азаренко минуло 18. Он был одним из многих, которые в разгар отпуска вдруг понимают, что ехали и дружили не с теми – в результате откалываются от прежних компаний и прибиваются к каким-то другим, оказываясь там при этом желанными и ожидаемыми! Денис был по-южному темен, задорен, в остальном имел внешность ординарную и выигрывал молодостью там, где проигрывал особой красотой. Он ловко вписался между Догмаром и Ворконием, не связанный с ними ничем, кроме внезапно вспыхнувшего интереса, подогреваемого жарой и замкнутым пространством.
– И как ты управляешься с ним? – тараторил он Данаеву – старшему, указывая на младшего. – Ты молодец!
– А чем тут особо управлять? – возражал слабо Ворконий.
– Ну не скажи! Я бы своего точно не повез никуда!
– А он у тебя с лихвой парень?
– Да вовсе нет! Он у меня за 12 лет столько книжек прочел и столько раз меня поучать брался, что я уже не могу уму запросто скомандовать: «Встал. Пошел».
– Да мой тоже читает. И пусть себе. Нас чем это унижает? А брата ты, кажется, унизил: бросил дома пацана, а сам на Сейшелах?
– А Ворконий как примерился к родительскому тону с первой брачной ночи, так и ходит молодцом. Слушай, старший брат ровесника твоего младшего брата тебе не сын! – сказал Догмар.
Все улыбнулись. А Денис вздохнул:
– «Чего не видел я на Сейшелах твоих?» – сказал мне он. И чего ради родители завели после нас каких-то отличников?..
– А я бы своему так сказал, – горячился Ворконий, – я мужчина, а ты, Трой, мальчик, и такую жену, как моя, тебе не видать, пока три раза вокруг женской планеты не обернешься до начала нового тысячелетия.
– Да она меня на свадьбе обнимала! – вставил брат.
– Это она на родительские чувства нацеливается, – опять глубокомысленно заметил Догмар. Иногда и на семь бед один ответ.
– А ты почему слушаешь взрослые разговоры? – ерзал Ворконий, словно уличенный в чем-то нехорошем.
– Да потому что у вас не акционерное общество! – ответил ему Трой Догмаровыми словами.
И тут братки раскрыли рты. Гоготали со стонами, наваливаясь друг на друга.
– Сейчас от смеха провалятся в Нирвану, – шепнул Догмар. – Отъехали в сторону лужи!
Они отсели из ресторана к бассейну – технично и с фруктами, пустили детей по кромке и вновь остались вдвоем.
– Хочешь прекратить знакомство? – спросил Ворконий про «амбалов».
– А чем они не цельная компания? – уклончиво ответил Догмар. – Знакомство я как раз хочу продолжить, а из былого иногда вырастаешь, – даже всегда! Логично вырастаешь. И былое станет былью. Никто не виноват.
– Ты был таким, как они? – осторожно спросил Данаев.
– Ведь это уже быль, – ответил Догмар твердо. – Никто не проверит, не поверит, не вспомнит. И они не вспомнят, я тебя уверяю. Случайно или специально забудут – нет пути назад. А только вперед.
И оба посмотрели перед собой, на Дениса с Троем, которые, скрестив руки, скользили по влажным синим плиткам…
– И как он тебе? – спросил Догмар.
– Ты с ним раньше встретился, тебе и спрашивать бы у него про меня, – удивился Ворконий.
– Но, как видишь, произошло иначе…
– Боишься, что он не дорос?
– Не боюсь. Хочу, чтоб дорос…
Грянула приятная музыка. Ворконий зажмурился на солнце. Ему еще была незнакома мода брать друзей на вырост. Чувствовалось в Догмаре нечто титаническое, величественное, торжественное, что вселяло уважение и требовало оставить себя в покое. «Знаем мы таких нежных ребят в громоподобном обличии, – запускал Ворконий струю цинизма в свое уважение, – все это веяние классического рока…»
«И что он нашел в нем?» – спрашивал Данаев себя, совершенно не раздумывая, а что собственно Догмар нашел в нем самом. Ответ, тем не менее, нашелся на второй, незаданный вопрос: «А меня он выбрал, потому что я вожусь с мальчишкой, умею обращаться с младшими…»
Три дня бродили они по-сентименталистски около воды из одного края курорта в другой. Песок разъезжался под ногами и принимал в себя их следы. На пляже царила вакханалия, люди нестройно, не в шахматном порядке рассиживались, разминались, раздевали детей – обычная нефотогеничная суетливая картина, на заднем плане которой мятые потные полотенца, шуршащие обертки и средства от переохлаждений и перегревов россыпью… Никакой выставочности, никакой красоты и попытки демонстрации оной, а с другой стороны – и ни стыда, ни задней мысли.
– Да и что красивого может быть в массе оголенных тел! – плескался Ворконий в фонтане своего фанатизма. – Говорят, естественное не безобразно, но вот это совсем не естественно, это нечто площадное… Разумеется, в своих постелях, рядом со своими супругами они смотрятся гораздо симпатичнее…
– Вах! – восклицал Догмар. – А я совсем не наблюдаю площадного секса!
– Конечно, эта девица с нагой грудью, кажется, крепко убедила себя, что она раздета не для секса, но я-то, я-то вовсе не убежден…
– Правильно, ты человек женатый, не смотри!
– Тут и не на что! У меня другие вкусы. А мысли все те же! И здесь я словно укладываюсь в чужие объятия, в которые не хочу, здесь я словно смотрю на то, чего не заказывал… Отчего они все такие толстые?
– Не все. Худые незаметны просто. А у тебя комплексы развиваются вдали от жены. Не пойму только: ты ей патологически верен или наоборот. Но это в сторону. Как же незамутненному ребенку прикажешь на это смотреть?
– Кстати, – оживился претенциозный муж, – ты объясни, почему с детей снимают трусы? С какой радости? Слышишь, Трой, может и с тебя штаны спустить, коли такое дело?
– Себе спускай, – предсказуемо огрызнулся брат, болтающийся сзади, к разговору не прислушивающийся, но на свое имя среагировавший.
– Не подогревай, – бросил Догмар через плечо. – Он, кажется, вовсе на твоей стороне.
– А мужчины… – стенал Ворконий. – Что распрекрасного в их животах?
– А я вот думаю, – перебил его Догмар, по всей видимости, начинающий класть конец этому брюзжанию. – Я вот думаю, не думают ли они все, что у тебя под рубашкой лишай водится.
Он резко остановился и поворотился к остальным. Они стояли перед ним на подбор в белых брюках и черных футболках с изображением огненного дракона на спине.
– Какие-то вымуштрованные вы у меня, ребята! А раздеться – ка всем быстро! По наблюдениям друга нашего Воркония, мы единственные красавцы на этом курорте – кому же раздеваться, как не нам? Или вы обездоленное меньшинство – еще этого не хватало! Прочь драконов, как вам не жарко! Ура!
Все дружно стащили наряды через голову.
– Батюшки, они еще и загорелые. Когда успеваете? Или вы краской для одежды выкрашенные?
– Не сотрешь, – улыбнулся Ворконий. – А что до красоты, мы же еще ничего не сделали, чтобы было реально красиво…
В следующий момент он, действительно, очень круто проносился по волнам.
– Как будто не бывает красоты нерукотворной, – пробормотал Догмар, с ног до головы оглядывающий выброшенного с размаху на песок Дениса…
… Отчего-то не померещились ему тогда кровавые пятна, сползающие по векам – наверное, он был уже слеп? Но даже и другими чувствами не смог он ощутить всю тяжесть земли, что мягко толкается в спину при отливах. Зато вспомнился потом ловкий скользящий по берегу юноша – воздушный, невесомый! – и напомнило странным резким свистом о его природной телесности, и навалилась вдруг вся его боль, словно переданная на расстоянии. Целы были ноги – и вроде не его переламывало пополам бортом катера, но не подняться отчего-то, и ломит в коленях больше, чем на лбу, за который так отчаянно хочется хвататься. Никогда раньше не приходилось выныривать из морской волны, а глаза протирать от крови. И уже давно кануло в пропасть то время, когда несчастный маленький нищий пацан с подходящей по случаю фамилией Вечный вот так же стоял, скрючиваясь и зажимая руками разбитое лицо. Тогда он решил, что на этом мясорубка и кончится. И она прекратилась! Но почему-то началась теперь снова, когда он признанно стал круче всех… Сознание немного меркнет на некоторые мгновения, представляются каскадом мучительные ужасы; он хлопает ладонями по воде и вновь подставляет их к лицу, пытаясь рассмотреть, не разъедает ли кожу – не вляпался ли он в реальную кислоту. Потом судорожно ищет волосы выше лба – лишь бы они оказались на месте.
На секунды он приходит в себя, потом стремительным приступом вновь сходит с ума: Ворконий совсем рядом, куда-то валится, будто еще не успел как следует завалиться; широкой горизонтальной рекой через горло течет свежая артериальная смесь влажного и мокрого. Догмар выпускает себя из цепких объятий своей воли, рушится наземь, уверенно хватает Данаева за шею и запускает руки в его кровь, но она лишь размазывается, и пальцы скользят по гладкой, ничем не рассеченной коже. Теперь становится понятно, что струей бьет из разорванного уха. Сам Ворконий немного оживляется полубредом:
– Догмар, Догмар, что ты делаешь? Ты перестань кусаться!
– Ухо, – шепчет тот, – всего лишь ухо. Я же думал – глотка… Я же думал – навсегда… ВорКон, ВорКон, я же тут совсем про тебя забыл. Нас сколько вообще, а?
Ворконий же дергается во все стороны, суетливо нащупывая руки и ноги; плечо одно, подтянутое к уху, никак не разгибается, деревенеет и нервно вздрагивает.
– Вспоминай давай, – твердит Догмар. – Это авария, так? Больше нечему.
– Не-а, не помню, не догоняю, быстро все, слишком быстро…
Он отдирает, наконец, плечо от уха и встряхивает головой, рассыпая вокруг капли крови, которыми обильно пропитаны отдельные пряди слипшихся волос…
В себя приходят уже на твердых сидушках лицом к лицу; оба, не отрываясь, созерцают друг у друга трепещущие, еще более изуродованные присборенной кожей порезы.
– Неужели я выгляжу, как ты? – говорит Догмар окрепшим голосом. – Черт-те что! Мне плохо вообще. Что я делаю в этой игрушечной клинике, положите меня в суровый госпиталь. Там хотя бы привяжут к кровати, а тут выкинули из операционной практически с открытыми ранами. Эта медсестра – просто вышибала…
Означенная девушка появляется из-за угла и подходит на административный пункт к компьютерам.
– Где тут влетевшие в мангровые заросли? Подойдите заполнять страховку…
Они выстраиваются перед ней беспомощными экспонатами, созданными на поглядение всему персоналу.
– А где ваш туроператор?
Хорошая девушка, только нерусская. Губы слишком толстые.
– Где мой туроператор? – передразнивает Догмар. – Да вы спросите, где мои мозги!
Глаза у нее тоже огромные, ни к чему; неприятно в них отражаться. Он уже готов требовать, чтоб перед ним, как перед мертвецом, закрыли все зеркала.
– Я не понимаю вашего скверного русского, девушка, – говорит он, хотя на самом деле попросту пропустил ее слова мимо ушей.
– Хотите, чтоб я заставила вас мучить тут ваш скверный английский?
– Она со мной еще и заигрывает! Да посмотрите, в каком я виде! Хотя… Какая такая во мне перемена, – перешел он наконец на примирительный тон, поворачиваясь тем не менее к ней спиной и обращаясь к Ворконию. – Я и в жизни чуть глаже обезьяны. А тебя действительно жалко. Твоя жена не из таких, которые бегут из брака со страху?
– Вы как близнецы смотритесь сейчас, – отзывается она из-за его спины. По ее тону, это должно кого-то из них утешить. – А вот на вашем третьем нет ни царапины. Ноги, конечно, будут напрягать больше и дольше.
– Что?! Обе?! Я умру сейчас, – и его кулаки едва не разносят ей кафедру.
– Больной, вы, кажется, ранены или только прикидываетесь?
– Точно, точно, – сбивчиво и почти равнодушно, самому себе удивляясь, пробормотал Ворконий. – Он же под низ ушел, а нас поверху. Я как взлетел, так уже и не вспомню больше ничего… от счастья.
Внезапно переломившись в туловище, он возвращается в исходное сидячее положение и утягивает Догмара за собой. Продолжают разговаривать, глядя в одну точку.
– Вот вроде и произошло все, а как подумаю о Денисе, так и маюсь: что же теперь будет?..
– Домой поедем… Что обычно бывает после таких случаев…
– Кончено, это ноги, это финиш. Так я и думал, так я и знал. К чему устраивать эти театры… А ты сиди и молись, что Трояна мы с собой не взяли… Ты бы гроб сейчас отвез, понимаешь ты?
– Да отсядь ты от меня со своими мистическими гробами, ты опасен. Говорят, иногда от удара головного мозга случаются у человека сюрпризы гипнотического искусства. И я нестабильный – поверю еще…
– Раз так, можешь не верить, – усмехнулся Догмар, – но я вижу, как брат твой идет по коридору…
– Уходит вслед за ангельским свечением? – разводит Ворконий риторическую демагогию, близкую к стебу.
– Наоборот, приходит. И правда – очароваться успел кладбищенскими мотивами, – заключил он с досадливой улыбкой. – А я пока в этом мире и сквозь стены не вижу.
Когда воскрешенный в сознании Воркония Трой встал рядом, жизнь приобрела характер суетливой, слезной демонстрации. Что-то надо было говорить или оправдываться – и почему-то младший столбом стоит… (Хотя что тут принято делать, что бы я сделал на его месте?) он ставит брата перед собой, мужественно берет его за плечи и деловито соображает вслух, что надо звонить отцу, который вдругорядь пропашет его домашним веником на сей раз.
– Не кричи, – говорит Трой.
– Гляди-ка, встречает тебя, как врага народа после 15-летней каторги, – вставляет Догмар.
– Как тошно с вами! Почему вы такие неадекватные, нет в вас ни капли добра, ничего святого…
Он все более слабел и пылал – и, по сути, расписывался в своей боли, но все-таки старался говорить о чем-то другом, чтобы откровенно не жаловаться. Еще один равнодушный человек, – искомый администрацией представитель фирмы – с которым и пришел Трой, выписывал их из больницы. Потешно звучали их фамилии из иностранных уст. Когда вывезли Дениса на инвалидном кресле, все смотрели в разные стороны, а Догмар с уже философским спокойствием осилил по случаю пару афористических фраз:
– Кто же я: старик грешный или дьявол? Стоило мне найти радость, как я тут же погубил того, кому обрадовался <…>
