Сергей Николаевич Прокопьев
В Одессу к батюшке Ионе
И не только моряки, отца Виталия знали на многих предприятиях Одессы, в хозяйствах области. Мог обратиться в частном порядке к директору завода с проблемами монастыря, в свою очередь обитель в долгу не оставалась. Политику и дипломатию вёл тонкую. Уполномоченному по делам религии то одно, то другое везли из монастыря. Я однажды участвовал в распилке и погрузке дров для его дачи. Монастырское вино время от времени ему отправляли. Славное делал молдаванин отец Ефим. В продажу не шло, а в качестве валюты отец эконом использовал. Скажем, начальство Госавтоинспекции задобрить. Как-никак в монастыре парк машин, водители.
Хозяйство обители строилось в советское время по принципу – государство в государстве. Своя монастырская насосная станция – воду из скважины качать в случае отключения или поломки городского водопровода. Дизельная подстанция – вдруг город электричество отрубит. От безбожной власти любых козней жди. И воду отключали, и электричество, брали на измор, делали жизнь насельников невыносимой, стремясь выдавить «долгогривых» из монастыря. Расстреливать уже не расстреливали, как в двадцатые-тридцатые годы, но в покое не оставляли.
Мне однажды отец эконом доверил информацию о наличии в монастыре секретного склада бензина. Об этом знал узкий круг лиц. На территории монастыря была тайно зарыта в землю большая ёмкость, в которой на экстренный случай, вдруг на заправках не станет горючего, хранился бензин. И ведь случалось – в городе возникали перебои с горючим. Не один раз отец эконом посылал меня к ёмкостям с канистрой. Делалось это со всеми предосторожностями. Чаще по темноте, это если кому-то срочно понадобилось ехать, и машину надо заправить…
Имелись склады продовольствия. В них держали продукты, овощи, фрукты, закрутки собственного приготовления, бочки с вином. Хранилища заполнялись не по щучьему велению. Свой огород на территории монастыря, виноградник. Всё грамотно организовано, продумано. На чердаках висели связки лука, чеснока, тут же орехи грецкие. Отвечал за обширное хозяйство отец эконом.
Монастырский гараж располагал набором легковых и грузовых автомобилей. Даже представительская «Чайка», редкая в Советском Союзе машина, имелась – патриарха встречать или высокого заграничного гостя. В этом случае отец Лаврентий, лучший водитель монастыря, садился в «Чайку» и ехал в аэропорт или на вокзал. При мне приезжал Касьян-сан, православный монах из Японии. Из Индии индус однажды пожаловал, имя не помню, тоже монах. И тому, и другому нравилось гулять по территории монастыря. Вся без исключения братия работает, они прохаживаются. Отцы не могли не пошутить, кто-нибудь посоветует мне:
– Виталий, взял бы ты на коровник Касьян-сана!
– Ага, – скажу, – корова хвостом зашибёт хлипкого японца, мне потом отец благочинный устроит Цусимское сражение, а отец настоятель – взятие Порт-Артура. Пусть лучше отец Геннадий даст японцу послушание по своей канализационной части. Подрясник у Касьян-сана самый подходящий для сантехнических работ.
Подрясники, что у японца, что у индуса светлые. Такие в монастыре не носили. Митрополит Одесский и Херсонский Сергий (Петров), жил он на территории обители в архиерейских покоях, мог себе позволить, из простых монахов – никто. Только архиереи. Это сейчас – без году неделя как он монашеский постриг принял, уже в светлом подряснике форсит. Тогда никто бы не понял, с чего ты вырядился этаким фертом. Касьян-сан вальяжно прогуливается по аллеям, и обязательно какой-нибудь наш нерадивый к нему пристроится, вроде как сопровождает гостя. Отцы иронизировали: сам сан палец о палец не ударит, ещё и наших лодырей искушает.
Даже фуникулёр, редкий на то время механизм, в монастыре имелся. Обитель на высоченном берегу. С него по тросу, к морю спускающемуся, ходила кабинка. В конце пирса имелась крохотная монастырская территория с небольшим огороженным бетонными плитами домиком – купальня для монахов. Но шли отцы на водные процедуры пешком, фуникулёр предназначался только на случай приезда патриарха в летнюю резиденцию. Монастырь патриарший, на его территории располагалась патриаршая резиденция, всегда готовая к приёму святейшего.
Когда в девяностые годы ездил я в монастырь, уже иереем, от фуникулёра мало что осталось. Проржавела кабинка, исчез подъёмный механизм, как и домик на пирсе. Лестница, что к морю от монастыря спускалась (через сад проходишь, калитка, а за ней деревянная лестница) была в жутком состоянии – ступеньки полусгнившие… И вместо домов отдыха, что стояли рядом с монастырём, одни руины.
Отец эконом, не переносил нерадивых, зато, если видел, ты работы не чураешься, со всей душой к тебе относился. Приведу пример. Меня и ещё троих семинаристов отправил в колхоз за сеном. Привезти в монастырь прессованного сена на монастырской машине, заодно помочь колхозникам. Выезжали рано утром, накануне вечером, смотрю, отец Виталий везёт на тележке объёмистый фанерный ящик. Казалось бы, эконом, распорядись и без тебя всё сделают, нет, собственноручно. В ящике колбаса копчёная, сыр, масло, картошка свежая, хорошие консервы и трёхлитровая банка монастырского вина. Полный ящик еды собрал. И говорит: «Хлопцы, если что не съедите – не везите обратно, местным жителям оставьте!» И заговорщицки добавляет, мы-то не видим, что там в ящике: «Я вам немного кое-чего поставил, но только после работы. Колхозникам поможете, а вечером не возбраняю. День постный завтра, но у вас работа тяжёлая, вам можно». С пониманием отнёсся – молодые, работа напряжённая, весь день на свежем воздухе. И скоромное положил, и вина благословил после работы выпить.
Причём, всё предусмотрел. Заглянули, кроме еды и «кое-чего» в ящик уложены рабочие рукавицы, два или три полотенца, мыло… Работа на покосе ломовая, мы честно всё сделали, парни работящие попались, а вечером, помолившись, плотно поужинали, вина выпили и помянули добрым словом отца эконома.
Кроме сена монастырским коровкам, колхозники предложили набрать в обитель арбузов, из расчёта: сколько заберёте – всё ваше, всё равно пропадут. Бахча таких размеров, что устанешь от края до края идти. Колхозники арбузы, что получше, собрали, остальные бесхозно валяются, хоть в футбол играй. Спелые, вкусные и никому не нужны… Сколько могли набрали, привезли отец Виталий похвалил:
– Вот молодцы! Вот уважили! И меня, и братьев.
Любил арбузы.
Отец эконом редко служил литургию или всенощную, хозяйство требовало постоянного внимания. Но Божьей милостью однажды, в первый свой приезд иереем в монастырь, довелось с ним послужить. Сподобил Господь с таким батюшкой у Своего престола помолиться.
Отец Виталий после года моего житья-бытья в монастыре, пообещал провести кандидатом в семинарию. Дескать, замолвлю слово ректору отцу Александру. Замолвил, я месяц походил в кандидатах, на этом моё обучение окончилось. Снова ректор вызвал и один на один сказал: уполномоченный по религии всё равно не разрешит учиться. Ничего за год не поменялось в лучшую сторону. Установку «не пущать» людей с высшим светским образованием в «попы» КГБ не отменил. А значит, благоразумнее льва не дразнить и не высовываться пока, оставаться в тени. Я отцу Виталию доложил, он развёл руками, мол, ничего не попишешь, жди раб Божий, обшитый кожей своего часа.
***
В монастырь наведывались монахи из Почаева, Псково-Печерского монастыря, Киево-Печерской лавры, с кем-то сходился накоротке, приглашали в гости. Иногда отец Виталий отпускал, иной раз скажет: «Лучше воздержаться. У них нынче майор КГБ орудует, может аукнуться, как придёт время тебе постриг принимать или рукополагаться». Оберегал на будущее, не влез бы я в историю неприглядную, не подпортил реноме. Но и понимал, кругозор надо расширять, нужны впечатления от других обителей.
В Киев, в Свято-Вознесенский Флоровский монастырь, сам отправил: «Поезжай дней на пять, посмотри, как матушки живут». Попутно поручение дал, посылочку настоятельнице вручить. Первым делом пошёл я к благочинной, та послала к матушке Александре. Захожу, батюшки святы, как моя бабушка Анна сказала бы, – в келье русская печь. Крутобокая, белёная. И не для музейной красоты. Матушке Александре лет восемьдесят, она каждый Божий день у печи орудует. Назначила себе послушание – каждое утро печь пирожки, печенье, шанежки. Ведерную кастрюлю теста заводит, печёт и отправляет стряпню с монахинями в онкологическую лечебницу.
Захожу в келью, она:
– О, монах пришёл.
На мне пальто батюшки Ионы. Прохладно было, батюшка настоял надеть его пальто. Позже, когда батюшка игуменом стал, в паломничества в нём ездил. Я в интернете нашёл и скачал фотографию батюшки в легендарном пальто. Серое в рубчик. Фасон не крик моды, но добротное и тёплое. Теперь у меня две фотографии этого пальто, на одной я в нём у главного входа Одесской киностудии, на второй – батюшка Иона на Святой земле.
Матушка Александра первым делом поручением нагрузила. Наладила на Крещатик – купить масла и ещё целый перечень продуктов, выделила сорок рублей, приличные деньги по тем временам. Крещатик рядом. Сам монастырь на Подоле, спускаешься по Андреевскому спуску и вот она обитель.
Быстро сбегал, вернулся с продуктами, матушка усадила за стол обедать. Объеденье, как у бабушки на Урале. Русская печь она и в Африке русская. Всё естественным образом парится, жарится… Отведал знаменитых матушкиных пирожков. Наелся, еле дышал. Поговорили, пока ел. Жизнь матушке досталось, никому не пожелаешь. Что удивило, хоть и пострадала в годы репрессий, прошла ГУЛАГ, гонения, начиная с двадцатых годов, коммунистов огульно не хаяла. Заговорили о них. Я было собрался свои три копейки вставить, дескать, приходилось видеть подлецов и проходимцев с партбилетами в кармане… Матушка твёрдо сказала: были и есть настоящие коммунисты, не надо путать их с негодяями. Настоящий коммунист отец и брат для всех. Ей доводилось сталкиваться с трагедией – коммунист стрелялся от бессилия. План в НКВД спускают: расстрелять триста человек, а он достаёт пистолет и пускает себе пулю в лоб…
– Нет, брат Виталий, – сказала, – были среди коммунистов настоящие люди…
Ни от кого из монахов не слышал такое… И в ГУЛАГе, говорила матушка, были настоящие коммунисты…
Благодаря Свято-Успенскому монастырю, узнал я жизнь монахов, монахинь, кто шёл в монастырь осознанно, выстрадано, наперекор обстоятельствам. Мирские власти, сам мир противостоял церкви, шельмовал её, гнобил в то время. Сегодня другое – мирское проникает в монастыри и храмы. Я пятнадцать лет прослужил, прежде чем стать протоиереем. Сейчас смотришь, года два как рукоположили юнца, уже камилавку получил, крест золотой. Понимаю, время другое, скорости не сравнить, да гордыня, тщеславие – те же… Без году неделя иной в церкви, уже свысока на всех взирает, через губу речь ведёт. Закачивает в ютуб свои ролики, мнит себя почти старцем, а ещё румянец на щеках. Злопыхатели рады радёшеньки, тычут пальцем: церковь такая-сякая… правда, Господь Бог это дело не пускает на самотёк. Я заметил, если человек (хоть светский, хоть духовного сана) увлекается говорением на публику, Бог потерпит-потерпит, подождёт-подождёт в надежде, что поумерит язык, а потом раз и выставит в глупом свете – знай, человек, ограничен ты умом, не возносись. Говорун продолжает вещать с умным видом, да всё уже с ним ясно…
Вернулся я из Флоровского монастыря, отец Виталий спрашивает:
– С матушкой Александрой познакомился? Как тебе старушка?
– Уникум, – говорю, – пирожки вообще объеденье.
– Что верно, то верно! Этого у неё не отнять! И молитвенница!
***
Если отец Виталий был на виду, брат его отец Арсений в тени держался. Служил в храме в свою седмицу, но чаще на коровнике смирялся. Работа ломовая. Жилы на руках, как канаты. А сам по себе непритязательный и добрый. Заправляли на коровнике две монахини. Вот уж гром женщины. Все их боялись, даже отец Виталий старался не связываться. Им слово, они сто на тебя. Отца Иону, когда ещё в послушниках ходил, помоями облили, рассказывал, стал перечить коровницам, ну и получил из ведра. Одна мыла подойник, батюшка заспорился с ней. Недолго думая окатила с ног до головы, чтобы в следующий раз при себе держал особое мнение на предмет правильных порядков на коровнике. Смиряли всех. Ничего не стоило пожаловаться митрополиту Сергию, матушки ему молоко носили, ну и докладывали, если что не так в мычащей епархии.
Кстати, с владыкой я однажды столкнулся у святого источника. Он шёл с каким-то важным человеком. А я выруливаю в застиранном, рваном подряснике… В монастыре в свободном доступе были подрясники для использования в качестве рабочих халатов. Я вырядился в подрясник последней ветхости и везу на тележке в трапезную картошку. Владыка меня подзывает… Над источником купол, его изнутри покрасили… По задумкам маляра был изображён небесный цвет, на самом деле небесным и не пахло. Что-то зелено-жёлтое. Митрополит подзывает меня:
– Ну-ка посмотри, что-то мне цвет не глянется.
– Да, владыка, – говорю, – намешали какой-то бодяги.
– Я тоже чувствую – не то.
И говорит спутнику:
– Вот, видите, трудник тоже не согласен.
Шла подготовка к 1000-летию Крещения Руси. Монастырь ожидал много гостей. Не исключено, как раз спутник владыки приложил руку к покраске купола. Я его, получается, подставил, сам того не ведая. Владыка откровенно спросил, я честно ответил.
Возвращаясь к матушкам-коровницам надо сказать, работали с утра до вечера не за страх, а за совесть. Послушание – не позавидуешь. Кроме коровника ещё и свинарником командовали. Монахам мясо не положено в рационе, поросят для семинаристов откармливали. На коровнике да свинарнике матушки закалили железный характер. Железобетонный.
Я жил рядом с коровником. Бывало, ночью попадал под раздачу: то корова телится, то ещё какая загогулина. Только прилёг, тарабанят в раму, да так, что того и гляди – все стёкла полетят по закоулочкам: «Вставай, бисова семя! Коривка мукает, порося хрюкает, вин лэжит!» У матушек неподалёку, тут же на территории монастыря, стоял домик, огороженный отдельным забором, к домику вёл от коровника проулочек. Всё под охраной злющих собак – никто свободно не мог пройти ни к матушкам в келью, ни на коровник. Меня, отца Арсения, отца Иону, отца эконома собаки хорошо знали, проблем не возникало. Хотя однажды я забылся… Был такой Рекс, самый злющий пёс, я с ним отлично ладил – запросто его гладил. Хотя всегда старался задобрить – кусочек какой-нибудь дам в знак дружбы. Однако не вздумай приближаться к нему, если кость грызёт. Я в тот вечер забылся, подхожу, Рекс меня хвать. Дружба дружбой, но косточки врозь… Посчитал, претендую на его лакомство. Кость бросил и в первое, что было ближе всего, вонзил клыки. Страшно повезло, прокусил туфлю в миллиметре от пальцев. Летние лёгкие туфли, как сейчас помню, чешские фирмы «Цебо», поизносились уже, вид не парадный имели, только на коровник ходить. Рекс клыками прошил верх и подошву, рычит, тащит на себя. Я на задницу упал, пытаюсь вырваться… Руками в землю упираюсь. Боюсь, подтянет меня и цапнет за живое – отчекрыжит полступни. Зубы такие, свиные косточки, как сушки хрумкают. И туфлю, как ни силюсь, не могу сбросить – Рекс в землю ногами упирается и со страшной силой тянет на себя. Кое-как удалось мне исхитриться, при помощи другой ноги освободился от туфли. Отпрыгнул и бежать. Рекс туфлю в будку затащил. На следующий день как ни в чём не бывало, завидев меня, завилял хвостом. А туфля у будки валяется, в мочалку её превратил, так был зол – на его кость позарились.
Основная братия вообще о монастырском коровнике имела туманное представление. Тем более прекрасно знали, лучше не соваться – не собаки, а смерть. Если возникала срочная необходимость, допустим, отца Арсения искали, на забор, отделяющий коровник, залазили и кричали оттуда.
Сколько раз, особенно по первости, монахини жаловались на меня. Могли настоятелю настучать, а то и митрополиту – трудник ведёт себя не должным образом, дерзит, норовит по-своему делать. Отец Виталий придёт на коровник и ну отчитывать: «Шо ж ты зробыл окаянный, как тебе не стыдно?» Я начну каяться: «Виноват, батько, всё исправим!» Пошумит-пошумит, увидит, монахини отошли, не слышат, сменит тон: «Не журысь, Виталий, опять наговорили владыке. На, поешь». Сунет пару пирожков или горсть конфет. Владыка Сергий поручил ему отреагировать на жалобу коровниц, он, выполняя наказ митрополита, демонстративно отчитал меня.
И отец Арсений меня подкармливал. Подоит коров, баночку молока оставит, причём, с учётом острых языков коровниц. Им всё равно – архимандрит или кто. Ничего не стоило сказать, что отец Арсений монастырское молоко разбазаривает почём зря, тогда как каждый литр на учёте. Он баночку накроет от бдительных глаз, а мне тихонько скажет: «Попей, брат, парного, под скуфьёй оставил». Или грушу принесёт в качестве угощения, гроздь винограда зимой, а то из одежды что-нибудь: «На, пригодится».
Отец Арсений в своё время спас батюшку Иону. Его сразу не приняли трудником в монастырь, жил в пещере, вырытой в обрывистом берегу. При мне её можно было увидеть со стороны моря: высоченный яр, в нём пещера. А под стеной монастыря со стороны коровника были заросли грецких орехов с густыми кронами, Паломники из сёл располагались под ними на ночлег, а утром шли на раннюю службу. Отец Иона больным пришёл под стену. Спал, подложив под себя фуфайку. И занемог так, что температура под сорок, всего лихорадит, ослаб… Отец Арсений увидел его и на свой страх и риск взял доходягу на коровник. Того уже ноги не держали, на себе дотащил, уложил в ясли на сено. Отпаивал парным молоком и молился за здравие раба Божия Владимира, батюшка при рождении Владимиром был крещён. Отмолил его отец Арсений. Батюшка пошёл на поправку, начал крепнуть, фигуристость появилась. Хотел остаться в монастыре, но его не взяли. В шестидесятые хрущёвские годы был строжайший запрет властей брать в монастырь трудников и послушников… Батюшка лишь в 1971 году попал в обитель…
***
Монастырь – незабываемо счастливый отрезок жизни. Не знаю, дала бы столько семинария. У семинариста другой статус. Учёба отгородила бы от батюшки Ионы, остальной братии, с кем был рядом в повседневной работе, в церкви… Первое время думал, ну ещё месяц побуду, да поеду в Омск. Месяц пролетит, а уезжать не хочется. Потом назначил срок до весны. Наступила весна, продлил до осени, руководствуясь мыслью: разве плохо лето провести у моря… Жизнь обители незаметно захватила, вовлекла в свой ритм. Это как в семье, ты становишься частью родного коллектива…
В два года столько хорошего вместилось, а сколько светлых людей узнал… В семинарии несла послушания Анна Храмцова. В монашестве матушка Мариам, насколько помню. Почему-то не отложилось доподлинно в памяти. Моя землячка, родом с Урала, а после войны осела в Одессе. По-матерински ко мне относилась. Дня через два, как познакомились, подзывает и дарит сорочку с длинными рукавами. Красивую и модную. Я опешил:
– Зачем, не надо! У меня есть!
– Бери, бери, – настояла, – ты молодой, должен красиво одеваться.
Ещё раза три-четыре дарила отличные сорочки. Собираясь на Одесскую киностудию, обязательно одевал какую-нибудь из ею подаренных. Жила матушка Мариам в городе. Неоднократно ездил к ней в гости. Старался чем-нибудь помочь по дому – прибить полочку, розетку поставить новую, прокладку в кране поменять. Несколько лет переписывались с ней, как вернулся в Омск. Рассказывала монастырские новости, я описывал свою жизнь. Наставляла: «Виталя, что бы ни было, от Бога не отходи, от церкви не отдаляйся!» Радовалась, что на клиросе пою: «Как можешь, славь Бога!» Её слова воспринимались материнским наказом.
В монастыре был монах Лаврентий. Рослый, красивый парень. Семинарию окончил. Артистически красивый, Бог наделил и лицом, и статью. Девчонки табунами бегали. Да назойливые, приставучие. Сказано – одесситки. Оторви да брось девки. А он скромняга. У матушки от бесстыдниц прятался. В буквальном смысле скрывался, был в ту пору ещё послушником. Не давали прохода, как бесы неотступно кружили около него, на всё были согласны, только бы в монастырь не пустить. Предлагали себя в качестве матушек, дескать, не ходи в монахи, что ты себя заживо хоронишь? Лучше давай на крайний случай в белые священники! А то бросай к едрене фене монастырь… Искушали со страшной силой. И девки-то одна другой краше. Одесские штучки. Особенно активизировались перед постригом, почувствовали, ускользает парень из рук. Готовы были выкрасть. Матушка Мариам одну такую привязчивую отогнала и говорит: «Виктор, поехали ко мне! Не дадут хабалки покоя! А у меня не достанут!» Прятался у неё до самого пострига. Так ведь и там нашли. Матушка Мариам жила на первом этаже, приехали под вечер и давай в окна стучать. Матушки не было. Виктор, как подпольщик, забился в дальний угол и сидел, не дыша.
Я был на его постриге. Потом под впечатлением ходил. Только что был Виктором, и вот – Лаврентий. Тот же человек, и другой… Во всяком случае в моём восприятии. Что-то поменялось на мистической уровне… Возможно, не присутствуй на постриге, не было бы такого впечатления… Вместе с Лаврентием были пострижены в монахи Зосима и Савватий. Савватий никак не мог смириться, что имя Зосима не ему дали. Как ребёнок обижался. Очень хотел быть Зосимой. Крепкий из себя мужчина, нёс послушание кузнеца. Трудяга редкостный… За любую работу брался. Свидетелем был, ему поручили сделать слив из алтаря Свято-Успенского собора. Начал рыть траншею и вышел на глыбу бетона, как уж и когда оказалась под землёй… Можно было обойти, я бы никогда не стал долбить напрямую. Он не свернул, продолбил.
Матушка Мариам рубахи мне даже в Омск присылала. Семинаристы после выпуска уедут, бросят, ничего им уже не надо, она постирает, выгладит. Одни рубахи сам носил, другие раздавал знакомым. Молодость матушки совпала с войной, сполна хлебнула фронтовых скорбей, а воевала в морском десанте. Два боевых ордена у неё, медали. После войны потянулась к Богу. Смерть родных, смерть боевых товарищей заставили на многое посмотреть по-новому. Начала ходить в церковь. И не от случая к случаю… Однажды вызвали на дисциплинарную комиссию, насколько помню, при горисполкоме. Пришла бумага из соответствующих органов – провести с несознательной гражданкой разъяснительную работу. Случилось это, когда Хрущёв грозился искоренить церковь до последнего попа, а того показывать по телевизору, как музейный образец былой дремучести. Председательствовал в комиссии генерал. Он припозднился, без него поставили Анну Храмцову на лобное место и начали прорабатывать. Набросились ретивые борцы за нравственный облик строителя коммунизма. «Как вам, советскому человеку, не стыдно, – встал один, – государство щедро наградило вас орденами и медалями, а вы по церквям да монастырям, как насквозь тёмная бабка! Позор!» Первый не успел договорить, второй поспешно перебил, боясь, загодя заготовленное раньше него скажут: «Порочите честь защитника Родины и Отечества!» Тут же третий впрягся в обличительно-разоблачительную упряжку, тоже не терпелось внести свою лепту: «Какой вы подаёте пример подрастающему поколению?! Какой?! Вы что не можете другую себе работу найти, в семинарии за попами полы моете!»
Матушку подмывало возразить: не с барского плеча давали ей ордена и медали, кровью заслужила! Да прекрасно знала: ничего не докажешь пустозвонам. Настроилась держать себя в руках. Избрала смиренный стиль поведения – не ввязываться, терпеть словоблудие. Решила, если только Бога хулить станут, тогда перейдёт в наступление, даст отпор, мало не покажется, а так пусть себе резвятся. Ведь сами не ведают, что творят.
И тут заходит генерал. Извинился за опоздание, бросил взгляд на объект суда и вдруг возгласом: «Аннушка, ты ли это!» – пошёл раскинув руки для объятий, на пропесочиваемую. Сгрёб в охапку, на глазах изумлённых членов комиссии расцеловал. Комиссия только лишь распалила себя в праведном гневе, вошла в азарт врезать отсталому элементу по первое число, чтобы раз и навсегда запомнил: никто не будет терпеть церковных закидонов, никто на самотёк не пустит вопрос мракобесия! И вот тебе, на тебе – председатель комиссии бросился целоваться с «тёмной и отсталой»… Да раз её поцеловал, да второй, да третий…
А всё почему? «Отсталая» жизнь спасла генералу. В войну погон генеральских он не носил, а воевал храбро, в одном из боёв тяжело ранило, матушка вынесла его на себе и не успокоилась, пока не сделали в госпитале операцию. После войны потеряли друг друга. Ветераны на День Победы в ту пору не собирались, да и праздника как такого не было. Хрущёв геройски с мёртвым Сталиным воевал да с бесправную церковь гнобил, а тех, кто с врагом сражался, боялся. Не считал нужным праздновать Победу, победителей-ветеранов чтить. Генерал думал, Аннушка-спасительница погибла. И вот встреча. Председатель комиссии тут же закрыл заседание, саму комиссию в решительной форме выпроводил за дверь. А затем достал из сейфа коньяк…
Отметили однополчане встречу, по-фронтовому выпили за Победу, помянули погибших товарищей.
«После этого, – рассказывала матушка, – меня больше никто не трогал и морали не читал».
