Сергей Николаевич Прокопьев
Три смуты на одну жизнь
Суд
В начале февраля 1936 года повели в центр города на суд. Конвой вёл меня и троих мужчин. Мальчишки на улице весело кричали: «Шо, девка, проворовалась?»
В коридоре суда толпились родственники подсудимых. Среди них и моя бедная мама. Крайне бледная. Даже я, несмотря на то, что всего каких-то полчаса в сутки находилась на свежем воздухе, выглядела не такой бледной как мама. Мы кинулись друг к другу, но охранник грубо оттащил меня.
Судило при закрытых дверях так называемое особое совещание.
На суде впервые увидела Ломоносова. Грузный пожилой мужчина, серое лицо, обращённые в себя глаза. Свидетелей – немцев из Шпошниково – по одному вводили на судебное заседание. Все до одного плохо владели русским языком. На вопрос судьи, чем занимался Ломоносов, один из свидетелей ответил, что он «торговался железками». Ломоносов ездил по деревням на лошади и собирал металлолом. Был свидетель, который убеждённо заявлял, что Ломоносов устраивал среди колхозников коллективные читки газет. Ломоносов возмутился, перебив свидетеля, что это ложь, он неграмотный и читать не умеет, о каких газетах может идти речь. На что судья со словами «подождите-подождите» стал рыться в документах, отыскал какую-то бумагу и сказал Ломоносову: «В деле имеется выше заявление в шахтоуправление о неправильной выдаче зарплаты». Ломоносов ответил, что да, был вынужден написать жалобу, так как его действительно обсчитали. На замечание судьи, раз сам лично написал заявление, значит, он грамотный, Ломоносов ответил, что писать немного умеет, а читать – нет, никакие газеты читать не мог людям и никогда этим не занимался. Какие вопросы задавали Шмидту, не помню.
Когда дело дошло до меня, судья, в частности, сказал, что допрошены все мои кутейниковские и сталинские сотрудники и знакомые, они в один голос утверждают: в их присутствии я никакие контрреволюционные высказывания не повторяла. Спросил: «Почему?» Ответила: «Потому, что материальное положение моих родителей улучшилось». Какой всё-таки была я наивной. В тюрьме уже посидела, прошла серию допросов, ума нисколько не прибавилось. На вопрос судьи: «А если бы материальное положение родителей осталось прежним, не улучшилось?» – беспечно ответила: «Не знаю, может и старалась бы найти контрреволюционную организацию». Какую, подумать своей головой, могла искать организацию, я ведь и раньше ничего подобного не делала. А тут ляпнула. Позади меня охранники так и ахнули. Потом, когда вели меня обратно в спецтюрьму, один из них сказал, что я последняя дура, таким ответом добавила себе два года срока. Суд длился недолго. Судья торопился, в тот день ему предстояло рассмотреть ещё несколько дел. Ломоносова осудили на восемь лет, Шмидта – на семь, мне дали пять.
В коридоре по-прежнему стояли родственники, хотели узнать решение суда. К маме меня не допустили. Только и сумела издали показать ей пять пальцев. Вернувшись в спецтюрьму, написала кассационную жалобу. Опять сидела одна в камере. Не доведи Бог кому сидеть в одиночке. Во второй половине марта получила ответ на кассационную жалобу. Не сказать, что я совсем не надеялась, надеялась, но решение особого совещания осталось в силе.
Меня перевели в домзак. В камере, рассчитанной на семнадцать человек, сидело около семидесяти женщин. Семнадцать коек занимали паханши из блатных. Остальные спали на полу. Ночью переворачивались по команде. Утром дежурный объявил: «Приготовьтесь на прогулку». И ушёл. В этот момент одна воровка ловко вытащила из кармана старушки деньги. Я заметила, и когда старушка обнаружила пропажу, сказала ей, кто украл. Воровка налетела на меня коршуном, я и глазом моргнуть не успела, как она с помощью ещё двух товарок, затащила меня на одну из коек. На голову мне набросили одеяло и начали с остервенением бить. К счастью, в это время вошёл дежурный выводить на прогулку. Бить меня перестали. Охранник, узнав суть конфликта, доложил начальству, меня перевели в другую камеру. Причём начальство тюрьмы устроило так, чтобы я не попала в один этап с блатными, которые меня били. В очередной раз убедилась, многое зависит от человека. Потом-то, познакомившись с лагерными порядками, поняла, как несладко пришлось бы мне на этапе, попади в руки блатных. Женщины, порой, хуже мужчин в проявлении мести…
В домзаке провела трое суток, а потом этап…
Этап
От Сталино до Хабаровска ехали сорок пять суток. В эшелоне было много вагонов с заключёнными. Из них с женщинами три или четыре. Вагоны товарные. По обе стороны двухъярусные нары. В нашем разместили сорок женщин. Лучшие места на верхних нарах, поближе к окошкам, заняли блатные. Однажды одна из них закричала: «Байкал». Мне так захотелось посмотреть! Тётя Катя, когда учила нас, до того увлекательно рассказывала о Байкале, как об одном из чудес природы. Сама ни разу не была на нём, но мечтала: «Вот подрастёте, всё образумится, обязательно съездим».
Кого хорошо запомнила из попутчиц, молодых девушек Лялю Леонову и Тосю Гребенщикову, осуждённых по бытовым статьям за халатность и растрату. Из политических были три монашки и две еврейки Ева Борисовна и Ира Исакович, ну и я. В тот период проходила в деревне паспортизация. Монашки отказались от паспортов, считая принятие их уступкой антихристу и предательство Бога. Ева Борисовна была осуждена по статье 58.1 – измена Родине. Скрытная (сродни полячке Агнессе Антоновне), никаких подробностей о себе не говорила, только и всего – везут на Колыму. В Омске её перевели в другой эшелон. Всю дорогу Ева Борисовна оставалась замкнутой и крайне удручённой. Зная, что на Колыме свирепствует цинга, везла с собой чеснок. Не довезла, как ни берегла, разве от блатных убережёшь – украли.
Ира Исакович (караимская еврейка), как и я, была осуждена по статье 58.10 – контрреволюционная агитация. Работая в Сумской области учительницей, задумала со своими учениками поставить к выпускному вечеру пьесу, созданную в 1924 году советским автором. Для экспертизы содержания пьесы отнесла текст на утверждение в РайОНО. Несколько раз узнавала, можно ли репетировать? Отвечали: пока репетируйте, а там видно будет. Пришло время выпускного вечера. Пьесу, не утверждённую в РайОНО, решила поставить. А в ней фигурировала реплика: «Бей жидов, спасай Россию». За что Ирина получила три года лагерей. Мы с ней однажды столкнёмся в лагере в начале 1938 года, до конца срока ей оставалось девять месяцев. Смеясь, шепнула: «Вовремя я пьесу поставила, если бы в тридцать седьмом, лет десять бы дали!»
От Сталино до Харькова наш эшелон сопровождал Фёдор Глушко, муж Тамары, которая в моей группе облзаготзерно работала счетоводом. Я нередко делала за неё расчёты. Тамара часто бегала к больному ребёнку, оттого зашивалась по работе, я старалась помочь ей. Тамара отблагодарила меня. До Харькова всего-то триста километров, но ехали мы более двух суток. Глушко регулярно приносил мне колбасу, белый батон. Неловко было есть одной, делилась со всеми. Доставалось мне немного от этих передач, но грела неожиданная забота. Казалось бы, ну передал один раз. Нет, он каждый день по два раза приходил с передачей.
От Харькова до Хабаровска питалась как все: баландой на обед, завтрак и ужин, по кусочку чёрного хлеба и по кружке еле тёплого чая без сахара. Заключённые, кроме вышеперечисленных политических и бытовых, были блатного покроя. Одна из них, лет тридцати пяти, четырнадцатый раз ехала в лагерь. Иной раз весь срок от звонка до звонка отсидит, когда под амнистию попадёт или досрочно освободится. Поживёт на воле и обратно в «дом родной».
Трёх монашек, возрастом от сорока до пятидесяти лет, братья и сёстры во Христе снабдили немалым количеством продуктов. Но блатные их безжалостно обворовывали. В вагоне редко воцарялась тишина. Часто блатные затевали крикливые ссоры, а то и драки. Грязно ругались. В иное время без конца пели блатные песни. После обеденного супа обязательно исполнялось:
Суп холодный, мы, братцы, голодные,
А хлеб чёрный, как земля.
Во время ужина весело горланили:
Наши ужинать садятся,
Не хватает одного:
Эта буйная головка
В Соловках уже давно!
На каждой остановке вагон обстукивали тяжёлыми молотками, проверяли, не проделали зеки на перегоне дыру для побега. Резкий звук долго после этого стоял в ушах.
Лагерь
В середине мая прибыли в Хабаровск. Был тёплый солнечный день. Погода, ландшафт напоминали Украину. Город холмистый. От станции Хабаровск повели заключенных со всего эшелона пешком в 10-е отделение Бамлага. Сопровождали всего несколько охранников. Это казалось непривычным, пахло волей. Неделю жили при управлении 10-го отделения. Чистили территорию, подметали дорожки, мыли полы в здании управления и конторе. Работа по сравнению с той, что нам выпадет впереди, была лёгкой, но у меня и у многих других появились чирьи на ногах. Говорили, это от перемены климата.
Вскоре была организована женская колонна с кирпичным заводом. Прибыв в эту колонну, на поверке объявили, что Леонова, Гребенщикова и Исакович направляются на работу в контору, остальные – на кирпичный завод. Ира Исакович, она в вагоне сильно ко мне привязалась, выступила с возражением, сказала, что она учительница, Гребенщикова продавщица, Леонова делопроизводитель, а Нейфельд работала старшим бухгалтером, почему её отправляют на кирпичный завод. Разводящий ответил: у неё 58-я статья. Ира вновь возразила, что и у неё 58-я. Дежурный ответил: учтите происхождение Нейфельд. В моём формуляре было написано: дочь крупного помещика и фабриканта.
Крепко насолило мне происхождение. Признаюсь, на кирпичном заводе посещала мысль: выйти на железную дорогу и, бросившись под поезд, кончить мучения. В конце десятичасового рабочего дня наваливалась смертельная усталость. Никаких выходных зекам не полагалось. После ужина сразу на нары и спать. Да и сон такой, что хуже не придумаешь. Жили в палатках. Летом душно и жарко, зимой холодно. Палатки длинные, по обе стороны двухъярусные нары. Посредине палатки большая железная печь, дневальная безостановочно всю ночь топила её. Колотых дров не было. Дневальная несколькими поленьями разжигала печь, потом выбирала нетолстое, но длинное бревно, и совала его в топку. Когда часть бревна прогорала, проталкивала бревно дальше. Спавшие рядом с печкой страдали: ляжешь головой к печке – адский жар спать не даёт, повернёшься ногами – волосы примерзают к брезенту палатки. Благо я всего три с половиной месяца работала на кирпичном заводе. Приехали ревизоры из управления, проверили бухучёт, а в нём дикая запущенность, тогда меня, несмотря на происхождение, по распоряжению финансового отдела назначили бухгалтером колонны.
Недолго существовала 213-я женская колонна с кирпичным заводом: оказалась нерентабельной и была расформирована. Женщин разместили по разным колоннам. Меня назначили бухгалтером в финчасти управления. Я старалась хорошо работать. Тогда даже 58-й шли зачёты. Подсчитала, что так через два с половиной года буду дома. Но грянул 1937-й, жуткий год массовых репрессий. В первую очередь у всех политзаключённые сняли зачёты. Значит, сидеть в лагере от звонка до звонка.
Часто поступали эшелоны с заключёнными в наше 10-е отделение Бамлага, оно пополнялось и пополнялось, так самое и другие отделения (всего их было пятнадцать) Бамлага. А сколько всего было лагерей в Сиблаге, Крагандалаге, Северодвинстрое многих других.
Поток заключённых шёл и шёл, приходилось даже зеков мобилизовать на приём очередного этапа. Один раз довелось мне участвовать в этой операции. На вокзале возле вагона поставили столик и табуретку. Сопровождающий энкавэдешник дал мне пачку формуляров на заключённых, что прибыли в вагоне. Спрашивала очередного заключённого и сверяла его ответы с формуляром. Такие данные, как фамилия имя отчество, год рождения, последнее место жительства и работы, были идентичны с формуляром, но на вопрос кем и когда осуждён, по какой статье, на какой срок, арестованные, как правило, пожимали плечами. Не знали. Их арестовывали, допрашивали, пытали, потом в этап. Судили заочно либо тройка, либо особое совещание, а сроки давали не менее «десятки» – десять, пятнадцать, двадцать лет. Статьи КРД (контрреволюционная деятельность), КРА (контрреволюционная агитация), АСА (антисоветская агитация)…
С испуганными лицами слушали, что им читала из формуляра. Некоторые шептали: «За что такой срок?» Многие так и не вернулись домой. Особенно тяжело приходилось интеллигентам, не привыкшим к физическому труду. На лесоповале, земполотне не выполняли норму и получали по триста граммов хлеба в день, слабели от недоедания, попадали в слабкоманду и умирали.
В лагере зеки делились на три касты. Первая – политзаключенные, чаще напуганные и на редкость несмелые люди. Начальники и охрана относились к ним с неприязнью. Были, кто проявлял жалость, понимая невиновность этих людей, тем не менее, боясь навлечь на себя неприятности, старались держаться подальше от политических. Вторые, так называемые бытовики, осуждённые по бытовым статьям: растрата, злоупотребление по службе, халатность и прочее. Блатные называли мужчин этой категории штымп, женщин – штымпиха. К этим начальство относилось более лояльно. Но лучше всех начальство ладило с третьей кастой – блатными. То ли охранники их боялись, то ли они имели какие-то общие дела. Эти жили припеваючи. Где и как они доставали деньги, не знаю.
Были среди бытовиков, кто ухитрялся хорошо устроиться в лагере. Яркий пример на моей памяти – Суринович. Он отбывал срок за большую растрату. Работал бухгалтером в одной из колонн. На сдачу отчёта приезжал в мягком вагоне, всегда «как денди лондонский одет». И ещё один крупный растратчик был, некто Манин, тоже бухгалтером работал в заключении. Тот ухитрился даже в лагере провернуть финансовую махинацию. Недалеко от их колонны располагался совхоз. Осенью крестьяне по разгильдяйству и неряшливости бросили трактор на границе между колхозом и колонной. Участку ПЧ железнодорожной станции понадобился трактор. Представитель ПЧ обратился к Манину, дескать, продайте свой трактор, всё одно который месяц движения ржавеет, а нам позарез нужен. Посчитал, что трактор колхозный принадлежит колонне. Манин, которому до конца срока оставался месяц с небольшим, смекнул: на тракторе может хорошо поживиться. Представителю ПЧ сказал, что сам он человек маленький, окончательное решение принять не может, согласует вопрос с управлением. Когда вторично пришли из ПЧ, доложил: разрешение на продажу трактора получено, только оплату проводить не перечислением через банк, а наличными. Получил деньги, освободился и уехал. Не исключаю, с кем-то из управления поделился. Весной рабочие ПЧ начали заводить трактор, колхозники увидели, всполошились: уберите руки от нашей техники! Стеной встали: наш трактор! Куда забираете? Представители ПЧ обратились с жалобой к начальнику финчасти: что за претензии, мы купили у вас трактор, вот бумаги. На что начальник финчасти сказал прямым текстом: если не хотите оказаться контингентом нашего лагеря, внесите деньги, сумму, что взяли из своей кассы за оплату трактора, и не поднимайте шума, раз ума не хватило раскусить пройдоху Манина. Жалко своих денег, потребуйте с него. Легко сказать «потребуйте», когда Манин ту-ту за добрые десять тысяч километров.
Помимо перечисленных трёх каст, был ещё подвид политзаключённых – верующие. Те, с кем довелось столкнуться, почти полностью вымерли. Были такие (о них, говорили, что из староверов), которые отказывались от любых работ, мотивируя свою позицию тем, что на антихриста трудиться не будут. Получали по триста граммов хлеба и гасли. Братья и сестры во Христе посылали им с воли посылки. Для получения требовалось всего-то расписаться в журнале. Однако адресат говорил: антихристу свою подпись не дам. В зависимости от честности начальства посылки отправляли обратно или присваивали себе. Когда в тридцать седьмом работала я в 210-й колонне на земполотне, приезжал к нам представитель из КВЧ (культурно-просветительная часть), он попросил меня поговорить с восемнадцатилетним парнем, мол, жаль его, погибнет, ты человек интеллигентный, тоже из политических, может, хотя бы тебя послушается. Я пошла в барак. Парень лежал на нарах, скрестив за головой руки. Бледный, худой, глаза запали. Села подле него на табуретку и стала уговаривать. Ссылалась на Библию, где говорится, что надо подчиняться власти страны, в которой ты живёшь. Говорила, что Бог велел шесть дней работать, а седьмой отдыхать. Не знаю, слушал меня или нет. Как лежал в одном положении, глядя в потолок, так и лежал. Ни разу на меня не посмотрел. Но вдруг повернул ко мне голову и закричал: «Иди прочь, искусительница!»
На земполотно привозили таких как он на подводе – ходить они были не в состоянии. Весь день лежали у земполотна, а с окончанием смены их отвозили обратно в барак.
Со мной в финчасти управления в тридцать шестом, начале тридцать седьмого работали двое мужчин, осуждённых по 58-й статье. Когда в тридцать седьмом начались ужесточения, за ними пришли охранники и увели из конторы. Куда и зачем, никто не знал. Ходили слухи: всех политических отправят на Колыму, или даже будут поголовно расстреливать.
Я надеялась пересидеть очередную смуту в финчасти. Нет, пришли и за мной. Спросила у охранника: куда и зачем ведут. Ответил: «Скоро сама узнаешь». Посадили в карцер, там сидела всю ночь без сна. Гадала, какая участь ждёт на этот раз. Утром посадили в машину, повезли. Куда? Зачем? На этап? На расстрел? Всё делалось тайно. Оказалось, была организована специальная 210-я колонна, сугубо для политзаключённых. Всех нас отправили на общие работы, на земполотно, строить железную дорогу. В конторе и на складах остались одни бытовики.
Поначалу работала со всеми на земполотне, возила на тачке землю и песок для железнодорожной насыпи. Уставала смертельно, норму не выполняла. Месяца через два перевели меня в уборщицы. Работа значительно легче, но из-за своего дурацкого характера ходила всегда мокрая с ног до головы. В бараке нижние нары совсем близко к полу расположены. Стараясь мыть тщательно, залезала под них, чтобы во все уголки достать тряпкой. Страшно боялась, если найдут грязь, вернут обратно на земполотно, там и умру. Но мне опять повезло. Счётные работники финчасти колонны были такой квалификации, что запустили и запутали учёт. Начальник финчасти обратился с ходатайством в третью часть (лагерное НКВД) о назначении меня бухгалтером. Разрешили. Как тут не сказать спасибо папе, что привлёк меня к бухгалтерскому делу. Вот уж профессия, которая нужна всегда и везде. Без неё в лагере бы пропала. Там не нужны были ни мои знания зоотехники, ни мой немецкий язык, ни мои навыки педагога. Выручил бухучёт.
Муж и свобода
Работая старшим бухгалтером, познакомилась с будущим мужем, Николаем Фёдоровичем. Он был осуждён по закону от 7 августа 1932 года. Закон называли ещё «семь восьмых» или «закон о трёх колосках». Судили по нему и тех, кто три колоска в колхозе украл, и тех, кто миллионами расхищал госимущество. Логика принятия закона была. При неразберихе в советском хозяйстве находились акулы, которые воровали с широким размахом на железнодорожном транспорте, в морских и речных портах, на крупных предприятиях. «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова не из пальца высосан. Имелись миллионеры, которые вагонами прибирали к рукам социалистическое имущество. Корейко далеко не мифический персонаж, родившийся сугубо в писательских головах. Однако под закон чаще попадали крестьяне с «тремя колосками». Бил он в девяти случаях из десяти по мелочевке, а то и вообще только ради показателей суды отправляли граждан в тюрьму. Правительство вдруг осознало: на местах творятся жуткие перегибы – и резко пошло на попятный. Я потом читала, что в 1936 году были пересмотрены более ста пятнадцати тысяч дел заключённых, кто был осуждён «по закону от седьмого восьмого» (его ещё и так называли). Треть из них были вообще освобождены, и более чем в девяноста тысячах случаях применение закона от седьмого августа признали неправильным.
Мой муж, осуждённый за крупную растрату, никаких послаблений при пересмотре дела не получил. Ему и трём его подельникам присудили расстрел. Сто десять дней сидел в одиночной камере смертников. Ждал ответа на кассационную жалобу. Генеральный прокурор СССР Вышинский заменил расстрел десятью годами лагеря. Первые три года срока он отбывал в 12-м отделении Бамлага, недалеко от города Свободный. В 1937-м, когда я ещё находилась в 210-й колонне, его перевели в 10-е отделение.
Николай Фёдорович был старше меня на двенадцать лет. Мне двадцать шесть, ему тридцать восемь. Помню, внучка Лизонька спрашивает: «Бабушка, а как ты познакомилась с дедушкой?» Надеялась услышать романтическую историю с красивым ухаживанием, букетами цветом, долгим гулянием летними вечерами. Не станешь говорить, что всё произошло за лагерной колючей проволокой без романтики и гуляний при луне. Старались с Николаем Фёдоровичем вести себя так, чтобы никто не догадался о нашей «романтике». Я почувствовала в нём мужскую поддержку, заботу, опеку. Привязались друг к другу. Вместо десяти лет он отсидел четыре года. Тогда существовало так называемое досрочное освобождение, оно не распространялось на политических, в том числе и на меня. Бытовики, которые хорошо трудились и давали обязательство после освобождения работать в системе лагерей в статусе вольнонаёмных, освобождались по суду.
Николая Федоровича досрочно освободили весной 1938 года. Он стал ждать моего освобождения. Как ни старались мы скрывать наши отношения, да если ты всё время на виду, трудно это сделать. Начальник Николая Фёдоровича несколько раз вызывал его к себе и требовал прекратить связь с политической. Особенно придирался заместитель начальника еврей Яков Бах. Грозил большими неприятностями. Но муж не слушался. В тридцать девятом у нас родила Ляля, в сороковом – Саша. На наше счастье Баха куда-то перевели, больше Николаю Фёдоровичу никто претензий не предъявлял. Благодаря мужу и начальнику финчасти последние два года заключения я работала бухгалтером в больнице. Жить стало легче, единственно, что постоянно угнетало – количество умирающих. Не могла к этому привыкнуть. Ежедневно в больнице умирало три-четыре человека. Если только в нашем 10-м отделении Бамлага было три таких больницы. А сколько насчитывалось в пятнадцати отделениях Бамлага? Картина смертности была примерно одинаковой. Да и во всём архипелаге ГУЛАГ, скорее всего…
Меня освободили пятнадцатого декабря 1940 года. Прошло ровно пять лет со дня первого вызова в НКВД, во время которого я, как ни силилась, не могла вспомнить, когда это я собиралась заняться контрреволюционной деятельностью. Однако свобода была не полной. Осталось клеймо вчерашнего политзаключённого, наличие которого не позволяло иметь постоянную прописку, разрешалось сроком на три месяца, потом снова продлевай. Из-за этого никак не могла отделаться от постоянно преследовавшей меня мысли: вдруг снова арестуют. Боялась не столько за себя, сколько за детей – пропадут без меня. Идём с мужем по улице, навстречу энкаведешники, проследовали мимо нас, я в панику, шепчу Николаю Фёдоровичу: «Ты заметил, как на меня тот, что помоложе посмотрел? Заметил? Значит, меня скоро арестуют!» Муж в смех: «Да ты посмотри на себя в зеркало! Ты ведь яркая женщина. Потому и не мог глаз отвести, а тебе сразу нары привиделись!»
Мужу дали комнату в коммуналке. Квартира на шесть семей. В течение недели мы, женщины, поочерёдно топили большую плиту. Несмотря на её размеры кастрюли шести семей плохо помещались, и всегда мои оказывались отставленными на край, даже в дни моего дежурства. В квартире в основном жили семьи энкаведешников, их жёны смотрели на меня свысока. Бывшую заключённую, да ещё по 58-й статье, считали социально вредным элементом.
«Да ты просто-напросто себя накручиваешь, – успокаивал муж, – главное, не бойся, ты лагерь прошла, какой девиз у зека: не верь, не бойся, не проси! Вот и не бойся». В конце концов нашёл выход: купил керогаз, занавеской отделили в нашей комнате место для кухни, чтобы ни от кого не зависеть. Жили в этой коммуналке одну зиму, весной мужу (его везде уважали, специалистом был ценным) дали жильё – домик из двух небольших комнат. Даже маленький огородик имелся. Летом было прекрасно, а зимой без конца приходилось топить печь, благо топки было много. Вечером накочегарим до тридцати градусов, к утру температура опускалась до нуля. Не держал дом тепло.
Весной сорок первого я устроилась на работу. Наняли домработницу Таню, так как детские ясли были переполнены. Заключили в финотделе договор, по которому уходила Таня домой в субботу вечером, а возвращалась в понедельник утром. Семнадцатилетняя девчонка, опыта обращения с детьми никакого, и ветер в голове. Начала варить на обед гороховый суп и столько насыпала гороху, что получилась каша, да ещё наперчила – есть было невозможно. Не утруждала себя при мытье полов, поелозит тряпкой в середине комнаты, в углы не заглядывала. Приходилась нам с мужем в воскресенье занимались генеральной уборкой. Как-то муж сказал Тане, что нам дают квартиру в круглом финском домике, в котором углов нет, поэтому убирать ей будет намного легче. Она, сама простота: «Да мне и так нетрудно!» Как-то в мае отправляет меня начальник в банк, а у меня паспорт дома. Начальник дал машину с водителем: «Езжай за паспортом». Подъезжаем к дому, в открытом окне беспечно развеваются занавески, на двери замок. Я запаниковала: что случилось? Неужели детей срочно в больницу увезли? Или цыгане украли? Ключа не было, полезла в окно. Слава Богу, дети дома. Двухлетняя Ляля качает люльку, Саше ещё и года не было, лежит, глазёнками водит. Мне надо срочно в банк, водитель ждёт. Сказала детям, что скоро вернусь, через окно выбралась на улицу. Подъехали к железнодорожному переезду между Хабаровском-1 и Хабаровском-2, Гляжу, наша Таня собственной персоной, стоит рядом с будочницей, о чём-то бойко беседуют. Вразумлять её было некогда, в банке вот-вот обеденный перерыв начнётся, надо успеть до него всё сделать. Окликнула Таню, махнула рукой в направлении нашего дома, дескать, возвращайся. Скорее всего, это был далеко не первый случай, когда вот так убегала из дома, пока мы с мужем отсутствовали.
