Сергей Николаевич Прокопьев
Три смуты на одну жизнь
Дедушка Герман Нейфельд
Дедушка по отцовской линии Герман Германович Нейфельд был человеком энергичным. Он и два его брата Яков и Генрих получили после смерти отца-крестьянина по завещанию по 30000 рублей. Яков и Генрих остались крестьянами, а дедушка пошёл в заводчики.
В Молочанске он имел пивоваренный, уксусный и лимонадный заводы. Кроме того – большой магазин. Было у него одно поместье в Крыму, а второе на Северном Кавказе.
Деда Германа помню совсем чуть-чуть, мне шёл четвёртый год, когда он умер. Случилось это поздней осенью 1914 года. Мы со старшим братом Генрихом (в семье звали его Гейнцем) болели корью. Под присмотром няни сидели в столовой на широком подоконнике, смотрели на похоронную процессию. Во дворе стояло много-много людей в чёрном, и вот гроб с дедушкой понесли… И ещё одно смутное воспоминание: дедушка сидит за пианино и одним пальцем играет хоралы. Воспоминание нечёткое, но почему-то во мне живёт твёрдая уверенность – играл именно хоралы.
Мама про дедушку много рассказывала. Был добрым по натуре, постоянно помогал бедным, выделял средства для церкви, а также меннонитскому обществу.
Дедушка жил бы да жил (умер в сорок с небольшим), подкосил плен, в котором оказался в 1909 году. Беда и счастье зачастую рядом ходят: мама с папой были женихом и невестой, а в этот их неповторимый период с дедушкой произошёл страшный случай. Поехал на Кавказ посмотреть, что и как в его имении, да угодил в руки шайки абрека Заура. В тридцатые годы вышел фильм про пламенного борца за справедливость джигита Заура, этакого кавказского Робин Гуда XIX века. Пленивший дедушку Заур робингудством не отличался – бандит с большой дороги. По требованию разбойников дедушка запросил у бабушки сорок тысяч рублей. В такую сумму оценили голову пленника абреки. Знали, кто оказался в их руках, и какой выкуп с него можно сорвать. Обставили операцию по всем законам детективного жанра: сумму потребовали доставить в такой-то день, во столько-то часов, в такое-то место. В противном случае – «как баран буду тэбя рэзать!»
Ультиматум отправили бабушке в Молочанск, тем временем дедушку вознамерились упрятать от посторонних глаз. Посадили на лошадь, привязали и повезли ценным грузом в горы.
С наступлением темноты шайка бандитов остановилась на ночлег у придорожной сакли. Неказистое строение из камня с травой на крыше. Дедушку завели вовнутрь, приставили к нему охранника, остальные разбойники расположились под открытым небом. Дедушкин страж сел поближе к входу, дедушке показал на дальний угол, где лежала грубая кошма. Устав от переживаний, путешествия на лошади дедушка забылся тревожным сном. Вдруг трах-бах: стрельба, резкие крики горцев. Дедушка вскинулся с кошмы от мысли: перестрелка не оттого ли возникла, что вор у вора хочет ворованное украсть? Другая банда, их хватало на Кавказе, нагрянула с желанием отнять у Заура выгодного пленника. В сакле кромешная темнота. Дедушка тихонько переполз в другой угол. Будто кто подсказал: так следует поступить. Затаился на новом месте, вдруг гром выстрела – охранник саданул из винтовки в то место, где прежде сидел пленник, и выскочил из сакли.
То ли был ему наказ, в случай чего стреляй на поражение, чтобы ни себе, ни людям не достался пленник, то ли от перепуга нажал на курок. Дедушка подумал про первый вариант. Сейчас войдут проверить меткость выстрела и добьют, удостоверившись в обратном. Попытался прикинуться убитым и… услышал русскую речь.
Дедушке необыкновенно повезло. Месяца за полтора до того, как он оказался в руках Заура, другая шайка похитила русского помещика по фамилии Мясоедов. Воровством с целью выкупа кавказцы постоянно промышляли. Как и моему дедушке, помещику поставили условие – деньги на бочку или «секир башка будэм дэлат!». У жены помещика средств для выкупа не имелось. Решительная женщина не впала в панику, обратилась к царю: всемилостивейший государь, помогите… Была она из дворянского рода, предки верой и правдой служили Екатериной Великой, Павлу I, Александру I и другим царям, геройски сражались с турками, французами и другими врагами отечества. Ради заслуг рода попросила императора о помощи. Царь не отказал, высочайшим распоряжением для вызволения помещика выделил отряд солдат.
Последний в ночном переходе случайно набрёл на саклю с дедушкой и освободил его. Помещик, как оказалось, задолго до этого совершил дерзкий побег. Перехитрил горцев и ушёл от них ночью. Около месяца прятался в кукурузе, питаясь только ею.
Банда Заура оказала отчаянное сопротивление русскому отряду, в перестрелке был убит офицер и несколько солдат. Разбойники, раздосадованные потерей огромного барыша, разбегаясь, кричали: «Зарэжэм! Если ни эта Нейфелд, так его сын или баба!»
Тем временем бабушка, ничего этого не зная, отправила на Кавказ нарочного с выкупом – сорока тысячью рублями. Тот прибыл с саквояжем, полным денег, в назначенное бандитами место. Но шайка разбойников после столкновения с русским отрядом ушла в горы. Заур решил: жадная «баба» вместо «дэнга» за мужа наслала солдат на абреков. Нарочный подождал-подождал связного от джигитов-разбойников и, не дождавшись оного, вернулся с деньгами в Молочанск.
После этого дедушка сразу продал имение на Кавказе, в благодарность Богу за спасение раздал одну часть денег, предназначавшихся для его выкупа, вдове офицера и вдовам солдат, что погибли при его освобождении, другую выделил церкви.
Перед смертью дедушка написал завещание, передавая всё бабушке, но при этом сразу указал, кому из детей и что должна завещать бабушка после своей смерти. Но завещать ничего не пришлось – новые времена разделили наследство по-своему.
Бабушка Эмилия
Бабушка – Эмилия Нейфельд (урождённая Гамм) была маленькой, толстенькой женщиной и большой любительницей стряпать. Несмотря на то, что полный дом был прислуги, не выходила из кухни. И ещё имела одну особенность – аккуратная до невозможности. Неукоснительно следовала правилу: каждая вещь в доме должна иметь своё место и находиться непременно там, где ей по штату положено, никак не иначе. Сдвинутый стул, переставленная статуэтка, отдёрнутая штора вызывали недовольство. По рассказам мамы, бабушка не отличалась щедростью. Был свой у нас в хозяйстве свинарник, забивали сразу по шесть свиней. Окорока, грудинку и колбасу коптили в больших количествах. Однажды несколько окороков от длительного хранения заплесневели, бабушка решила, чем выбрасывать добро, лучше отдать на кухню, кормить рабочих. Узнав об этом, дедушка разгневался: «Не смей этого делать!»
Когда бабушка спросила у больного дедушки, после подписания им завещания, сколько средств выделил на помощь бедным, он ответил: «Твоё сердце и совесть сами подскажут». Не стал бабушку расстраивать из-за больших сумм.
Когда нас в советское время выгнали из дома, мы одно время обосновались у тётушек по маме Оле, Лене и Кати Вильмс, с бабушкой я жила в одной комнате. В мои обязанности входило чесать ей по вечерам спину щёткой, утрами заплетать тоненькую косичку. Бабушка мне с гордостью рассказывала, что её сватали аж семь женихов. Перечисляла их имена. Говорила, что дедушка за ней красиво ухаживал и допытывался: любит она его или нет? Ему важно было знать её чувства. На что бабушка кокетливо отвечала, что Иисус Христос велел всех любить. Она родила одиннадцать детей, но выросли только четверо. Мой отец, Герман Германович Нейфельд, был старшим ребёнком в семье. Он окончил молочановское реальное училище, потом мелитопольское коммерческое.
Второй сын бабушки и дедушки – Генрих Германович Нейфельд, которого мы, его племянники, звали почему-то дядей Андрюшей. Живым его плохо помню, зато убитый врезался в память, расскажу об этом обязательно. По словам мамы, был нехорошего поведения. Женился на полячке по имени Геня. Наверное, «нехорошего», что не на немке женился, у меннонитов с этим было строго. После смерти дяди Андрюши Геня, когда пришли красные, вышла замуж за командира сибирского полка Красной армии, некого Верномудрова и вскоре уехала с ним и пятилетним сыном Вилли в Сибирь. Их след навсегда затерялся.
Папина сестра Эльза Германовна Нейфельд – яркая красивая женщина – вышла замуж за германского офицера в 1919 году, когда германские войска оккупировали Украину, в том же году уехала с супругом в Германию. Родила двоих сыновей Вальтера и Эгона. Умерла в Германии. Там же умерла и бабушка Эмилия. Старший сын тёти Эльзы Вальтер воевал на стороне фашистов в Великую Отечественную войну и погиб под Сталинградом, младший Эгон тоже воевал. Был тяжело ранен, умер в Германии в доме престарелых. Получал хорошую пенсию.
Бабушка уехала в Германию к Эльзе в 1927 году.
Папина сестра Мария Германовна Нейфельд окончила женскую гимназию и консерваторию. Хорошо играла на пианино. Вышла замуж за родного маминого брата Ивана Вильмса. Они уехали в Канаду в 1924 году во время эмиграции меннонитов, удивительно, им разрешили беспрепятственно уехать из СССР (папа мой не решился). Единственная дочь Марии Германовны умерла от рака в возрасте тридцати трёх лет. Тётя посмертно оставила мне и моим братьям, а также Эгону в Германии немного долларов, из коих я себе кое-что купила в московской «Березке» и раздала немного детям.
Мой папа был тихим, немногословным, возможно, на него повлияли тяжёлые переживания. Все годы, начиная с семнадцатого, когда в Молочанск нагрянули анархисты, и до самой своей смерти в сорок первом, жил со страхом в душе за судьбу семьи, семерых детей. Был начитан, хорошо владел немецким, русским и английским языками. Благодаря ему я стала бухгалтером, без этой профессии навряд ли выжила бы в лагере, бухгалтерство кормило меня всю жизнь.
Наш двор
Двор у нас был огромный. Большой дом, заводы (пивоваренный, лимонадный, уксусный), всевозможные хозяйственные постройки – всё находилось за одним забором. Дом стоял справа от широких ворот – двухэтажный, из белого кирпича. Его внешний вид не отличался помпезностью, снаружи выглядел обыденно, не сравнить с особняком того же Эрнста Нейфельда (нашего однофамильца) или Франца (владельца завода «Франц и Шредер») или Генриха Вильмса (родственника мамы). У них были дворцы.
На нижнем этаже нашего дома располагалась столовая. С большим столом, человек на тридцать. Из раннего детства вынесла – за обеденным столом часто по вечерам сидели гости. Запомнились акцизные чиновники – громкие, весёлые. Они приезжали в Молочанск в командировки и не торопились быстрей-быстрей завершить дела и отправиться восвояси. Обедали, ужинали у нас, любили вкусно покушать. Часто просили бабушку сделать шашлык. Получив заказ, бабушка поднималась к дедушке в контору и говорила: «Сизнак (так у неё звучало слово «акцизные») хотят шашлык». Она недолюбливала шумных гостей, но ничего не попишешь – нужные люди. Дедушка на подводе отправлял рабочего в ближайшее село купить барашка, обязательно молодого. Под шашлык акцизные употребляли красное вино в немалых количествах.
Частыми гостями в доме были директор коммерческого училища, профессор Вальтер Унру, доктор Кетат и хирург Тавониус, врачи были из Прибалтики. В отличие от акцизных прибалты и профессор вели себя чинно, вино пили мелкими глотками.
Одна дверь из столовой вела в небольшую комнату, которая почему-то называлась швейной. Не запомнилось, чтобы в ней шили. Вторая дверь была в столовую для служащих и рабочих. На первом этаже находилась комната для прислуги и большая зимняя кухня, а также прачечная и гладильная. В гладильной стояли доски для глажки, но главной достопримечательностью был допотопный монстр, с помощью которого катали постельное бельё. Ничего подобного больше в жизни не видела. Представлял он из себя большой массивный гладкий стол, при нём два вала, на которые наматывалось бельё. На валы ставился громадный ящик, полный булыжников, с обеих сторон у него были ручки, и две домработницы брались за них и тянули ящик то в одну, то в другую сторону вдоль стола, валяя тем самым бельё.
Сразу за гладильной была небольшая комната, наподобие предбанника (кстати, бани немцы не любили). Из неё одна дверь вела в туалет, через вторую попадали в ванную. После мытья детей закутывали с головой в банные простыни и несли на второй этаж. Я, находясь на руках у няни, не видя ничего вокруг, гадала, на какой ступеньке нахожусь. Третья дверь из предбанника вела в длинный туннель, крытый проход, который вёл в летнюю кухню и всякие кладовые. В одной из них был вход в погреб со всякой вкуснотой. Там хранились маринады, варенья, на полках высоких стеллажей лежали зимние сорта яблок и груш. Для солений и корнеплодов предназначался отдельный погреб. Неподалёку от второго погреба находилась всегда вкусно пахнущая коптильня. Её запах помню до сих пор. Оказываясь рядом с коптильней, обязательно вдыхала его. Однажды в лагере угостили меня тонюсеньким кусочком копчёной колбасы. Я человек отнюдь не сентиментальный, но тогда навернулись слёзы, вспомнила нашу коптильню.
Из прихожей первого этажа по лестнице поднимались на второй и оказывались в коридоре с дверями по сторонам. Одна из них вела в две бабушкины комнаты, вторая – в зал, где кроме мягкой мебели стояло пианино, третья – в ещё один крохотный коридорчик, который вёл в деловую часть дома. Здесь находилась контора, состоявшая из двух комнат. В первой сидели бухгалтер и делопроизводитель, во второй, поменьше, был кабинет папы. Здесь же был служебный вход в магазин. Покупатели попадали в магазин с улицы, через большие двери с бронзовыми ручками в форме львов. По широкой мраморной лестнице они поднимались в торговый зал.
Перед домом был разбит небольшой садик. В нём росли три высоких пирамидальных тополя, кусты сирени и много-много цветов на большой клумбе. Цветами занимался наш садовник. Основной достопримечательностью садика был, конечно же, фонтан. Круглый бассейн, посредине нагромождение больших камней, на которых лежал, задравши голову вверх бронзовый дельфин, из его пасти били высокие, тугие, рассыпающиеся на своих вершинах струи. Среди построек двора был ещё пивной бар с входом с улицы.
Вернусь к описанию зала. Одна дверь из него вела на большой балкон, вторая в уютную, оформленную, насколько помню, в мягких голубых тонах гостиную. Из гостиной попадали в спальню папы и мамы и детскую. В памяти у меня (хотя на самом деле это было не всегда так) большая комната детской с окнами на юг и восток была постоянно залита солнцем. Даже тяжёлые тёмные шторы, которые задвигались во время дневного сна, не могли удержать напор солнечного света, лучи проникали в щели, ложились на пол весёлыми полосками.
Яркие и радостные воспоминания тех лет связаны, прежде всего, с детской и залом. Дед Мороз приходил к нам не на Новый год, а недели за две до Рождества. Приходил в детскую. Слушал наши стишки, делал наставления быть послушными, угощал конфетами, шоколадом, орехами. Многие из наших знакомых и родственников устраивали ёлку 24 декабря вечером, в сочельник. В нашей семье почему-то это делалось утром 25 декабря. За неделю до Рождества вступал в силу строгий запрет на вхождение детей в зал. Дверь из него в гостиную закрывалась на ключ. Мы через зал уже не ходили. В нём устанавливалась и украшалась ёлка. Дети в этом участие не принимали, видели полностью наряженную ёлку только в день Рождества Христа. Высокая, до самого потолка, пушистая, сверкающая игрушками, она царственно стояла посредине зала. Но нас, детей, первым делом интересовало, что под ёлкой. Боже, какие там были за подарки! Игрушки выписывались загодя, в основном из Германии. Мои братья Гейнц, Гарри и Саша (Яша был совсем маленьким, Рудольф родился в 1919-м, а Зигфрид в 1921-м, когда уже не было подарков) получали железную дорогу с паровозами и вагонами, сверкающие яркой краской машины и тому подобное, а мне дарили куклы. Красивые в бесподобных платьях они умели ходить и говорить «папа» и «мама». Братья, наигравшись своими поездами и машинами, брались за куклы во время моего отсутствия. Разбирали их до последнего винтика, желая выяснить, каким образом они ходят и говорят. Было страшно обидно увидеть красавиц кукол в виде уродливых деталей. Первой реакцией на вопиющее безобразие были слёзы. Однако проливала их недолго, во мне вспыхивало желание мести, я бросалась на братьев с кулаками. Дважды не судят за один проступок, я же, основательно поколотив братьев (хоть они и мальчики, но младше меня) шла жаловаться родителям. Коварная была сестра.
Описывая дом, забыла одну деталь, у нас имелась совсем тёмная кладовка со стеллажами до потолка, полными мануфактурой, принадлежащей бабушке. Как любая женщина, бабушка любила наряды и покупала ткани впрок. Дабы в нужный момент для нового платья не искать ткань по магазинам, а выбирать из своих обширных запасов. Там были и панбархат, и шерсть, и яркий китайских шёлк… В одно время бабушка надумала раздать эти запасы ближайшим родственникам-женщинам. То ли решила, что она уже перешла возраст, когда женщине ещё к лицу щеголять новыми нарядами, то ли почувствовала, что всё это может пойти прахом (так вскоре и произошло). Взяла и раздала мануфактуру дочерям – Эльзе и Марии и невесткам – маме и супруге дяди Андрюши Гене. Мне тогда было около пяти лет. Я присутствовала при дележе, ревностно следила, кто и что получает от бабушки, и горько заплакала, когда стеллажи опустели. На бабушкин вопрос, что со мной случилась, ответила, что я тоже женщина, а мне ничего не дали. Бабушка рассмеялась и подарила мне небольшой отрез ткани. Его забрали потом анархисты или махновцы.
Во дворе за домом по правую сторону стояли склады, в которых хранились товары для магазина. За ними находилось здание пивоваренного завода. Моё детское воображение поражала величина чанов для пивоварения. Немцы всегда умели готовить пиво, наше славилось далеко за пределами Молочанска. После революции (нас ещё не выгнали из дома, жили в нём) один из рабочих, по фамилии Жук, на ночь спрятался в каком-то заводском закутке. Всё уже рушилось, завод был на грани закрытия, и Жук решил погулять напоследок. Утром его нашли в одном из чанов. От пивных паров труп скрючило так, что перед положением в гроб его ошпаривали кипятком, пытаясь выпрямить. Кипяток мало помог. Освобождая чан, в котором нашли Жука, от остатков жидкости, на дне обнаружили серебряные карманные часы бедолаги. По предположению картина утопления выглядела следующим образом. Пива в чане было немого, Жук набирал его черпаком с длинной ручкой. Наклонился зачерпнуть очередную порцию вожделенного напитка, а часы возьми и выскользни из кармана. Бульк и нет столь дорогой в прямом и переносном смысле вещицы. Жук не смог смириться с потерей. Разделся (труп обнаружили совершенно голым) и полез в чан. Судя по всему, до этого трагического момента незадачливый выпивоха употребил не один черпак дармового напитка, а может, просто надышался парами и утонул.
За пивным заводом был уксусный, за ним – лимонадный, а дальше в углу помещалась бондарная мастерская, где изготовлялись чаны и бочки. Неукоснительно соблюдаемый на территории двора порядок после революции за короткое время сменился беспорядком. Возле бондарной стали валяться стружки и обрезки. Как-то ко мне пришли подружки, мы насобирали сухой травы, из обломков кирпичей сложили что-то вроде печи поблизости от бондарной мастерской, щедро натолкали в «печь» травы, стружек и щепок и подожгли. Нашли старый ковшик без ручки, набрали в него воды и собрались что-то варить. Однако кто-то вовремя сообщил папе о хозяюшках. Он прибежал бледный, взволнованный и при подругах меня крепко отшлёпал. Ревела, как сирена. Не от боли, от страшной обиды: папа, который пальцем меня ни разу не тронул до этого, вдруг отшлёпал. Да ещё при подругах.
Поняла много позже серьёзность нашего проступка – случись пожар, папе могли предъявить обвинение в поджоге, дескать, вчерашний хозяин уничтожает имущество, чтобы не досталось народу: раз сам не ам, то и народу не дам! За это могли убить на месте.
По левую сторону двора, за пивным баром, находилась каретная, в ней в два ряда стояли фургоны, подводы, тачанки. Не подумайте – мы готовились к войне. Тачанка – лёгкий экипаж на рессорах. В Гражданскую войну махновцы едва не первыми приноровились ставить на них пулемёты. Под эту боевую повозку все тачанки у нас махновцы экспроприировали. За стеной каретной находилась конюшня с выездными и верховыми лошадьми. Далее шли помещения коровника, свинарника и птичника. Двор ограждал высокий кирпичный забор. Для отрезвления лихих людей, любящих позариться на чужое, по верху забора торчали заделанные в раствор крупные, толстые осколки стекла. В задней части двора в заборе имелись небольшие ворота, за ними начиналась узкая дорога, слева и справа от неё были пруды (на моей памяти запущенные, илистые, покрытые летом ряской). За прудами стоял наш сад. В маленьком домике жил садовник и сторож в одном лице.
Было у нас восемь или девять домработниц. В том числе две няни-хохлуши. До пятилетнего возраста я не умела говорить ни по-немецки, ни по-русски – родным языком был хохляцкий. Точно так и мои братья Гейнц, Гарри и Саша, по возрасту они шли за мной. Родителям было некогда заниматься языковыми пробелами детей (нонсенс – немцы не знают немецкого!) наняли нам гувернантку, католичку из Прибалтики. Она учила немецкому языку и почему-то католическим церковным обрядам. Не знаю, за это или за что, но её быстро уволили. После этого в доме появилась гувернантка-немка фройлен Елена.
Утром, когда я и мои братья просыпались, бабушка громко возглашала «дети проснулись!», после этой команды дом наполнялся голосами, шагами, беготнёй. Суетились вместе с бабушкой её приживалка Фрида, две няни, гувернантка. Нас умывали, одевали и вели со второго этажа на первый завтракать. За столом надо было сидеть чинно. Гарри, страшный любитель пошалить, не мог высидеть и минуты, поэтому частенько получал самые строгие замечания от гувернантки. На что няня-Муся всегда возражала (Гарри был её любимцем): «Мадам, это дитё, а не солдат на карауле!» Бабушка дипломатично молчала. Прекрасно знала, что няню-Мусю не переговорить, когда защищает Гарри. Однажды Гарри скажет мне, это случится незадолго до моего ареста: «Няня-Муся осталась в памяти детства как одна большая любовь».
