Сергей Николаевич Огольцов
Обратный путь из невозвратного
Глава Пятая
Самый тягостный вид ожидания, когда неизвестен его срок.
В бессрочном ожидании время утрачивает свой смысл и, практически, останавливается, несмотря на продвижение стрелок по цифрам, что утратили всё свое значение: ведь неизвестно какую из них нужно дождаться.
Так и маялись мы, пассажиры недвижимого автобуса, на обочине, в зоне застывшего времени.
Роль «бога из машины» исполнил двухметроворостый здоровила, сошедший с попутки и встреченый возбужденными возгласами всех наших трёх водителей.
Заливаясь младенчески радостным смехом во весь свой свободный от передних зубов рот, новоприбывший сообщил, что у его автобуса лопнули "ерку покрышка" за 20 километров по ту сторону от МинВод.
Решение было принято мгновенно: все пассажиры и Самвел остаются ждать дальше, а взревевший мотором автобус круто разворачивается и уходит за недоехавшей партией, увозя незаглушимое хохотанье беззубого гиганта.
И снова тянется ожидание: но уже облегченное вычислениями (… пока доедут туда, выгрузят вещи с того: погрузят на этот…) и скрашенное выглядыванием в ту сторону шоссе, откуда должен показаться наш автобус.
Он приехал в начавших сгущаться сумерках, с новыми людьми и заметно разросшимся багажом на полках и на площадке перед задней дверью.
Освобожденные от ожидания пассажиры отыскивают свои места, а я, с моим нулевым билетом, занимаю какое осталось.
Самвел и Дживан заносят сумки из багажника синего «жигуля» под присмотром коренастого крепыша лет за сорок в спортивно-тренировочном костюме, а при нём девицы годам к двадцати в легком черно-белом платьи с разрезами до пола, с неприступно суровым лицом, как у той царицы или, может, богини на армянских денежных знаках достоинством в 5000 драм.
Они прощаются с провожающими из «жигуля», и крепыш подходит ко мне с разъяснением, что места 14 и 15 (на одном из которых я уселся) – это их.
Безропотно перехожу на 21-е.
Автобус бодро мчит вперед.
Местность за окнами становится все более холмистой. Хорошо!
Хорошо стремительно пролетать мимо и между круглящихся бугров, рощиц, сел, белеющих сквозь сумерки кубиками домов с желтыми квадратиками засветившихся окон…
Стоп! Зачем?
Светящаяся ламповым светом будка ГАИ у дороги. Атаманистый милиционер призывно манит водителя.
Дживан выходит на переговоры. Через минуту возвращается за автоаптечкой. Еще через две-три приносит ее обратно.
– Ну?– с живым интересом вопрошают остальные водители.
– Говорит: клея нет.
– Ва!
У всех последущих постов ГАИ различных стран того же региона процедура повторялась намного короче: автобус останавливался, Самвел или Дживан сбегали в открывающуюся дверь с маршрутным листком в руках и стопкой банкнот в нагрудном кармане.
Они торопливо возвращались, а старший водитель раскрывал ученическую тетрадь и в разных местах одной и той же страницы выводил многонольные цифры выданной мзды.
Однажды, на мои расспросы, он поделился:
– За одну поездку, бывает, так вот раздаем до 5 миллионов российскими.
– А в Армении ГАИ так же грабит?
Марсель отмолчался…
За окнами окончательно стемнело. В пещерную мглу автобуса изливалось лишь дремотное мерцание от приборной доски водителя да пары тусклых лампочек-плошек над штольней прохода между сиденьями, а ещё—время от времени—хлестал по стеклам скачущий свет фар встречных автомобилей.
На границе не то Кабарды, не то Балкарии, автобус заправился из баков гостеприимного поста российских войск.
Молодой лейтенант рад был видеть старых знакомых, чьи имена он и не знал, да забыл. Пока водитель отошел с лейтенантом обсудить текущие вопросы экономического сотрудничества, я разглядел перед шлагбаумом пару рядовых срочной службы и «дембеля» в солдатском бушлате без знаков различия, который держал за шиворот тщедушного мужика в гражданской одежде.
Когда мы отъезжали, мужик вдруг рванулся и вскочил на ступеньку автобуса, но был сдернут оттуда детиной в бушлате, ласково приговаривающим:
– Ну, куда? Куда, Федот Иваныч?
(Вот и все. Нет у меня никаких пояснений, ни комментариев к эпизоду с бессловесным мужиком, обеспамятевшим от животного ужаса, что застыл в его выпученных глазах, и с ражим молодцем, потешающимся игрой в кошки-мышки.)
Я уснул, сидя в кресле, и проснулся на границе между Северной и Южной Осетией. Здесь проверяли всерьез. Собрали паспорта и понесли к себе на компьютер.
За окном слышалось бушевание ветра.
Я спустился в открытую дверь. И впрямь обвевает ночной горный бриз, но с чего этот неумолчный штормовой шум?
Потом догадался: внизу, за домиками поста, шумно скатывается невидимая в ночи река.
По другую сторону шоссе – крутая стена скал и бетонные колонны непонятной в темноте эстакады.
Пограничник с автоматом предупреждает не отходить от автобуса.
У меня возник вопрос к нему: где тут туалет?
Он кивнул на классическую будку отхожего места за оградой, отделяющей пост от шоссе:
– Вон у таможенников.
Поблагодарив, я направился к ней, однако, сваренная из труб калитка в ограде не подается.
Когда, вскарабкавшись наверх, я балансирую на верхних трубах, от домика таможни несутся вопли с матюками и, вдогонку, хлопок пистолетного выстрела.
(Сосунок недоношеный с твоим пугачем-пукалкой! Не слыхал ты как ГРАДЫ пуляют.)
Я спрыгнул обратно, откуда влезал. Возвращаюсь к пограничнику с почти тем же вопросом:
– А другого туалета тут нет?
Он лишь молча качает головой, держа меня под прицелом внимательных глаз.
Пришлось отправиться в классическое дорожное место—за корму автобуса—излить свое разочарование неудовлетворительным устройством мира, в котором, скрывшись от глаз попутчиков, оказываешься на виду у «жигулей», что дожидается когда их пропустят в Северную Осетию…
Ночь проходила и сменялась утром. Пассажиры засыпали и просыпались. Водители сменяли друг друга и только автобус все бежал и бежал скакуном-мустангом по дорогам Грузии, покуда не взовьется—с интервалом в 30 – 40 минут—лассо милицейского свистка, сбивая автобус с темпа и вызывая хор рефлективного "Ва!" пассажиров.
Грузия. Мекка российских столпов прекрасной словесности. Побудут, вдохновятся, воспоют. Пушкин, Толстой, Булгаков – много ли б они натворили не посетив Кавказ?
От Лермонтова б вообще ничего не осталось, кроме поэтического вранья про "свинец в груди поэта", тогда как Александру Сергеевичу, на спровоцированной им самим дуэли, пуля угодила гораздо ниже – в пах.
А мне Грузия привиделась сухопарой женщиной в черном, с непрощаюшей печалью в глазах, а по плечам—вместо шали—кусок подраной мешковины, что была привязана, как навес, на одном из промелькнувших придорожных базаров.
"Раздираемая гражданской войной Грузия…" Хорошо, что это уже позади.
Промелькнул и Тбилиси с его нескончаемой Курой в асфальтных берегах и пыльным памятником на пыльных скалах.
Пошли поля на округлых склонах; ряды деревьев по сторонам шоссе.
Обед у придорожного павильона—зеленого строительного вагончика—под деревом зеленым, у родника струящегося из железной трубы в ёмкость для водопоя, с зеленоватой склизью на бетонных стенках…
Автобус взбирался все выше, где совсем уже перестали попадаться мустангеры из ГАИ, а по ущелью сбегала навстречу торопливая шумная речка, в деревнях смуглые пацаны с англо-надписями на Т-майках бросались перенять автобус и что-то кричали, размахивая пучками деликатесных лесных трав для продажи пассажирам.
Автобус профыркивал мимо.
Чувствовалось, что совсем недалеко. О, армянская земля, ты уже за горой!
Старший водитель на радостях взрезал купленную утром при дороге дыню, предложил и мне ломоть.
Я хоть и хотел, но отказался – их вон трое, а дыня одна.
Дживан и Самвел затеяли баловаться и обливать друг друга водой на площадке перед выходом, под хохот и советы пассажиров-зрителей.
Полная эйфория. Не рано ли?
Автобус въехал в пограничное грузинское село Гугути и стих перед одноэтажным бараком таможни в когда-то зелёной, но выгоревшей, краске.
Глава Шестая
Как видно, невзлюбил меня базальто-лицый водитель Самвел за тот мой не-христианский "салям" в МинВодах.
Потому-то и придирался, что слишком много расхаживаю по проходу, и не позволял стоять на ступеньках переднего выхода, откуда удобней было смотреть на летящее под автобус шоссе и читать дорожные знаки, неуступчиво сидел на кресле запасного водителя, хоть мог бы пойти вздремнуть на местах высвободившихся после Тбилиси.
Вот и теперь, когда на крыльцо гугутинской таможни важно выступили двое пузатых увальней в мешковатой серой униформе без погон, он резко послал меня на мое место, чтоб не мешался тут.
Они взошли в автобус и двинулись по проходу, непонятно поглядывая глазами неразборчиво блеклого цвета.
Взяли паспорта у нескольких пассажиров, выборочно, непонятно чем руководствуясь, и вышли, приказав избранным заходить к ним в таможню с вещами, а остальные пусть ждут своей очереди.
Всполошились не только избранные; перспектива таскания туда-сюда всего багажа с широченных полок-стеллажей, а также из той баррикады в конце автобуса, составленной из телевизора, молочно-фермерских фляг и груды прочих ящиков – казалась дикой, немыслимой измученному жарой мозгу.
Я вышел наружу, несмотря на оклик Самвела, что покидать автобус не велено, и сел в узкую тень под зеленой стеной таможни.
Наш старший водитель зашел туда и вышел обратно, неопределенно пожимая плечами.
Владельцы отобранных паспортов, ропща, но повинуясь, понесли некоторые из своих сумок через дощатое крыльцо в распахнутую дверь таможни.
По ту сторону дороги пылились пара-другая железных будок с пирамидами из пестрых жестянок всякой-колы и консервированного пива на узких железных прилавках под открытым солнцем.
Сразу за будками круто устремлялась вверх, до середины неба, поросшая травой гора, за которую уходила—обогнув подножие—дорога в Армению.
Подъехали ещё два автобуса, порядком изношенные, сообщением на Спитак и Ленинакан.
Один из пузачей-таможенников вышел и наскоро пропустил их без проверки.
Мне вдруг услышался осторожный стук над моей головой. За стеклом окна – та молодая девушка с лицом неумолимой денежной богини, или царицы достоинством в 5000 драм.
– Позовите папу,– негромко и отчетливо сказала она мне.
В ту же минуту на крыльцо вышел второй таможенник и зычно прокричал:
– Эльза!
В одной из железных будок открылась дверь, и показалась невысокая округлая женщина, про что-то ещё договаривая с подругой продавщицей, потом легко и бодро побежала на зов через дорогу.
Я зашел в автобус.
Крепыш с 14-го места, в спортивно-тренировочных штанах и белой майке с узкими лямками, стоял возле водителя, затягиваясь сигаретой.
– Aхчыкыд канчум a,– сказал я ему.
Он побежал к таможне.
Я тоже вышел следом – вернуться в насиженную тень.
Пухленькая Эльза, перегнувшись за перила крыльца, ополаскивала свои руки водой из стакана…
Спустя минут десять мы снова ехали.
Девушка с 15-го места с неприступной суровостью смотрела за окно, а её папа стоял перед лобовым стеклом и, отирая пот с круглой короткой шеи, рассказывал об изъятии у него на таможне 2 тыс. долларов.
Водители сочувственно цыкали.
– Надо было самолетом,– запоздало советовали пассажиры с передних мест.
Задние пересказывали друг другу подробности.
– Он мне сказал: дай три тысячи и бумагу писать не будем. Но я дал только две,– прихвастнул он, оглядываясь на сурово безучастную дочь.– По закону. Всего десять процентов…
И вот последняя остановка. Погранзастава.
Потерпевший вполголоса договаривается с водителем и торопливо передаёт из рук в руки белый марлевый пояс.
Водитель запирает его в один из многих черных ящичков своей кабины и укоризненно говорит:
– Сразу б так надо было.
Перед шлагбаумом два—обогнавшие нас—автобуса в редком оцеплении грузинских пограничников, а метров через двести другой шлагбаум и мачта с другим трехцветным флагом.
Опять ждать.
Крепыш жалуется на резь в груди и достает ещё сигарету. Я выхожу из автобуса.
Спрятаться некуда. Хилые метроворостые сосенки на обочине не дают настоящей тени.
Выходят и другие пассажиры. Нас тоже берут в оцепление, покуда закончат проверку передних автобусов и приступят к нашему.
