Сергей Николаевич Огольцов
Обратный путь из невозвратного
Оставшиеся часа четыре были посвящены прощальной прогулке по городу, который по праву носит неофициальное имя "маленький Париж", и который всегда мне нравился, но увы, без взаимности.
Нырнув в прохладную бездну метро у Пригородного вокзала, я вынырнул уже на Xрещатике – пройтись напоследок.
На широченном тротуаре через каждые метров сто стоят огромные столы с напластованиями литературы в конфетно-красочных обложках, но—Боже!—какое убожество.
На каждом и любом из них встречаешь пару учебников английского, такое же количество пособий для "чайников" стремящихся освоить Windows 3, полдесятка переводных бестселлеров для домохозяек, а дальше – сплошной частокол из окровавленных ножей и чернодульных пистолетов на сериалах детективного дерьма.
Для любителей серьезного чтения – солидные монографии: "Преступный мир Санкт-Петербурга", "Москва бандитская".
Впрочем, всё по понятиям: кто банкует – тот и заказывает свои портреты…
В художественном салоне близ Майдана я поразился топорной работе и заоблачным ценам выставленных творений. А ведь, небось, и покупают новоиспеченные богачи.
Степанакертские резчики по дереву работают намного превосходней, но пойди попробуй наладь транспортировку в эту несомненную нишу сбыта.
С Хрещатика я поднялся к Университету, окунуться в тишь его библиотек, да заодно ознакомиться по атласу с географической обстановкой вокруг этих МинВод, на всякий, если перейду на автостоп, не закатиться чтоб в какой-нибудь Дагестан, или Чечню с Ингушентией.
На карте отыскался Сардахлы, куда наведываются автобусы оптовиков из Степанакерта, но этот центр торговли оказался в Грузии, а караванный путь туда лежит через Армению, так что, как ни крути, стремиться надо в Ереван…
Мимо Владимирского собора я спустился к площади Победы и завернул в Универмаг "Украина," поднакупить подарков:
теще – хозяйственную сумку,
Ашоту пластмассовый бензовоз за 21 копейку,
Сатэник и Рузанне – сережки, недорогие—по гривне за пару—но в Закавказьи будут смотреться как экзотика,
Эмме просто заколку для волос.
Никого не забыл?
Вот ещё что! Вряд ли гривны имеют хождение в МинВодах, надо б загодя их конвертировать. На любом этаже Универмага пункты обмена на доллары, но по разным курсам – чем выше этаж, тем больше долларов за гривну.
Тут мне вспомнилось, что в обменной будке на остановке трамвая мелькал более высокий курс: можно выгадать долларов пять.
Я вышел на улицу к той выгодной будке в развилке путей и затеял купецкий разговор:
– А продайте-ка мне долла́ров.
– Мы в обмен даём только мелкие купюры, оттого и курс такой высокий.
– Мелкие, но настоящие?
– Да…– изумленно ответили мне,– Так вам сколько?
– А вот на все.
Вышло 80 долларов и еще пара гривен осталась – выкупить багаж из камеры хранения.
На этот раз я выхожу к ЖД Вокзалу не в лоб, а справа, от конечного трамвайного кольца, через галерею остеклённого перехода, где густо выстроились торговцы-коробейники и ласковыми голосами зазывают на свои товары:
– А вот кому шоколадочки? Сладенькие шоколадочки!
– Прищепочки покупаем. В хозяйстве нужно и дешево. Кто забыл? Покупаем прищепочки!
В конце перехода – звуки музыки. Под прозрачной стеной двое оркестрантов – аккордеонист и трубач.
Я растроган: ну, удружили, потрафили – провожают меня с духовой музыкой!
Имея в запасе еще полчаса, опираюсь на стену напротив них.
Между нами текут в противоположных направлениях негустые волны пешеходов, от которых изредка звякают копейки в картонную коробку, водружённую типа дирижёра на табурет перед оркестром.
Понятно, почему не на пол: чтоб добродетелям не приходилось нагибаться.
“Ах, вернисаж, ах, вернисаж…”– чисто и звучно выводит труба, “Какой портрет, какой пейзаж…”
Это любимая песня моего первого карабахского друга Валё – потомственного завуча сейдишенской средней школы, который обучал меня чтению армянских букв и слогов.
Валё, сын человека сказавшего фразу, что стала крылатой на весь Карабах, где теперь каждый знает Сейдишен – село, в котором говорят:
Ор ка!.."
Это когда во двор их дома на краю села зашёл прохожий мужик из дальней деревни, удачно зашёл, к обеду, вот только лишнего сболтнул – что идёт в Степанакерт за какой-то справкой с печатью, тут-то он и услышал – “Ор ка!”, в смысле, “Ещё не вечер!” – поспеешь в город до закрытия учереждений.
Ну и правильно – от Сейдишена до Степанакерта всего-то 25 километров, а у бюрократов рабочий день до шести.
Сейдишенцы на эту свою славу усмехаются малость смущенно, но про себя довольны – ведь это их односельчанин нашел способ спровадить непрошеного гостя под предлогом заботы о его же интересах, так что никакой закон гостеприимства не подкопается. Хе!
Скажут: скуповаты сейдишенцы? А кто без того? Просто не у всякого достанет смелости сказать такое; да и находчивость тоже нужна.
Так что, насчет прижимистости мы все одинаковы. Недаром так по душе пришлась карабахцам эта фраза и живет до сих пор, когда и человека ее произнесшего уже нет.
Нет в живых и Валё, его сына…
Он, когда уже кончилась война, вернее, прекратились активные боевые действия и начались дежурства с перестрелками на постах-заставах, однажды утром вдруг поднялся из окопа и пошёл на минное поле.
Товарищи кричали вслед:
– Валё! Куда?! Там мины!
Но он об этом знал не хуже их и не оборачивался, словно не слышит, а все шёл, продираясь ботинками через гущу нетроганных трав.
Не знаю: зажмурившись или с открытыми глазами, но шел и шел, пока не перестал существовать.
Что тут скажешь? Товарищи повторили извечное – "дьявол его позвал".
Мудрость веков выручает, а выносить личное суждение в подобных случаях занятие неблагодарное.
Но одно я могу сказать: что не всякому станет смелости самолично вырваться из течения жизни, сознательно пойти на самое жуткое, потому что никто не знает что – там.
“А я гляжу, гляжу на вас…”– допела труба.
Спасибо, несбывшиеся коллеги, за эти перворазрядные проводы.
Несостоявшийся бременский музыкант отделился от стены напротив, пересёк течение пешеходов и уронил в картонную коробку беззвучную бумажку гривны.
Из потока тут же выплеснулась малорослая девочка-цыганка с младенцем на плече и, потрясённая нездешней щедростью и непонятным видом донора, не знает что и не каком языке вымолвить, а только загораживает мне путь и тычет пальцем на свою ношу.
Нет уж, кудрявенькая. Лабухи эту деньгу без фальши заработали. А милостыню я не подаю. Так что, не хватай меня за локти, пробуй в другом месте – Ор ка!.
В прохладном подземном лабиринте из неисчислимых камер для хранения багажа, серо-металлическая дверца ячейки щелкает и подаётся, открывая своё продолговатое нутро с моими вещами.
Переложив "тормозок" в тещину сумку с остальными подарками, я вешаю свою дорожную через плечо и неторопливо продвигаюсь на выход.
Прощай и ты, Киев, "маленький Париж".
Мой путь в "маленькую Шверцарию" – Нагорный Карабах.
Глава Четвёртая
Самый трудный момент в человеческой жизни, самое тяжкое время наваливается в результате осуществления его мечты.
“Сбылась моя хрустальная мечта!” – вот что труднее всего пережить.
Достиглась цель, что наполняла смыслом его жизнь, сказка стала былью и – промелькнула, и – нет её. Она уже в прошлом и больше её не достичь, потому что течение неудержимо тащит тебя дальше, а исполнившаяся мечта остаётся в прошлом, куда нет возврата, потому что в одну и ту же реку…
И ты вешаешь на гвоздик золотую медаль олимпийского чемпиона; ставишь на полку свой ОСКАР за лучшее исполнение; предмет твоего страстного вожделения мирно посапывает на одном с тобой ложе – мечта исполнилась, а жизнь опустела: и не к чему больше стремиться, и некуда больше спешить.
Значит оно и к лучшему, что мне не хватило гривен на самолет и, вместо него, этот вот неторопливый скорый поезд час за часом и день за днем уносит меня от сбывшейся мечты.
Всё сбылось как хотелось, как мечталось все эти годы: сдан урок Учителю, сказаны слова заготовленные в дневных грёзах наяву, услышаны давно предвиденные ответы, всё оказалось на месте, всё как надо, всё как и ожидалось и теперь мне некуда больше спешить.
Я—как вялая рыбина—полууснуло завис на открытом окне в длинном коридоре купейного вагона и погромыхивающее течение скорого поезда несёт меня мимо истомленных зноем полей с плантациями подсолнухов уходящих за горизонт.
(То-то надавят в Турции масла из украинского сырья.)
В вагоне душно. Вдоль коридора, в белых трусиках и взрослых бусах, бегают пара подружек лет шести на двоих, пристают ко взрослым, строят папуасские рожицы.
Им жара нипочем, а может даже и стимулирует.
Если высунуться за окно подальше, то обдувает тугая струя встречного ветра, но и он горяч.
Из коридорного динамика над окном всю дорогу крутятся песни—одна и та же тема на разные лады—про тяжкую долю водителя и сложность его отношений с работниками службы ГАИ.
Другой кассеты у проводниц, похоже, нет и когда она заканчивается, приходится слушать снова.
Утомлённый воем про суку-гаишника, я возвращаюсь в купе, где сероглазая казачка Людмила и златоустый снабженец Петр Ефимович мотают нескончаемую пряжу про то, насколько всё благоустроенно и замечательно в объединённой Германии, в которой Людмила уже два года работает на ферме. Хозяева ею довольны и после отпуска она опять туда вернётся.
И Петр Ефимович пару раз заскакивал туда на пару дней, из Калининграда, и остался в полном восторге от дорог и общего уклада жизни порядколюбивых немцев.
Четвертый спутник все больше спит на второй полке, свешивая оттуда голые плети рук в изношенных мускулах.
Ему – в Грозный, где уже всё тихо, но, пока ещё, стреляют…
И снова я вишу в коридоре, колыхаясь мимо закатно-красного солнца и яблок, яблок, яблок – на деревьях вдоль полотна такое их изобилие, что и листвы не видно за этими замершими водопадами яблок от верхушки и до самой земли…
На следующий день въезжаем в сопредельное государство.
Проверка документов и таможенный досмотр российскими пограничниками; вполне корректные и деловитые молодые люди.
В Ростове вагон наполовину опустел, а мне вдруг дошло, что завалявшиеся в карманах украинские копейки—их набралось ровно на гривну—нигде уже, за пределами данного поезда, не получиться отоварить, и я направился в вагон-ресторан, имея ввиду бутылку кефира из холодильника, но тот оказался дороже наличных монеток.
Тогда я решил действовать через проводниц в своем вагоне и заказать вечером чаю, да к тому же и с сахаром, но они мне объяснили, что с момента отправления из Киева, как только я заплатил им за постель, мне полагается бесплатный чай, хоть даже и с сахаром.
Приятное открытие в последний вечер путешествия…
В два ночи я сдал постель проводницам и сошел на минводский перрон.
Масса людей сидели под фонарями вокруг вокзала на своих чемоданах и сумках.
Наверное, наслаждались ночной прохладой, а может были напуганы сообщениями об очередном взрыве на одном из северо-кавказских вокзалов, где террористы оставили сумку в зале ожидания, вышли и – сумка рванула с немалым числом жертв…
По пути следования ночного автобуса в аэропорт была еще одна проверка документов.
У меня сошло гладко, хотя в Степанакерте ходили слухи, будто на этой самой заставе под видом штрафа грабят граждан НКР за паспорт устаревшего образца из времён Советского Союза, когда ты и без него мог свободно проехать из Риги во Владивосток.
Зато патрульный прицепился к какому-то украинцу: куда едешь, да какие-такие родственники, и что ещё за отпуск?
Поди ответь даже на самый простой вопрос в 3 часа ночи, когда экзаменатор тобою явно недоволен и вооружен автоматом Калашникова.
Меры эти, как видно, приняты после взрывов и неоднократных захватов террористами автобусов с мирными пассажирами в минводском аэропорту.
Но вот шлагбаум поднят, автобус останавливается у автовокзала и все мы дружно сходим, но к зданию аэровокзала, по ту сторону площади, бреду только я один.
Когда сквозь стеклянную дверь входа, сидевший на своём посту милиционер различил возникающего из предутренней мглы бритоголового бородача с туго набитой сумкой через плечо, его широкие усы встревоженно наёжились.
