Сергей Малицкий
Легко (сборник)
Минус
01
Странная квартира находится на нашем этаже. Каждый день разные люди приходят в эту квартиру и уходят из нее. Я могу узнать, по крайней мере, уже человек пять. Один из них – тщедушный мужчина лет тридцати с мешковатой фигурой, похожий на нищего опустившегося интеллигента. Другой – молодой франт, одетый по последней моде. Третий – накачанный уличный боец – «бык». Четвертый кажется случайно заблудившимся в нашем районе солидным бизнесменом. Пятый – более всего похож на сыщика или пройдоху. Иногда мелькают еще какие-то фигуры, но отчетливо я рассмотрел только пятерых. Они никогда не бывают вместе. Они приходят и уходят по одному.
Я смотрю в глазок и вижу того, кого встречаю чаще других. По-видимому, это хозяин. В застиранной рубашке и в трениках он выходит на площадку с ведром мусора и, шмыгая сандалиями, отправляется к мусорным бакам. Я всовываю ноги в дежурные кроссовки, хватаю ведро и вылетаю на площадку вслед за ним. Детское любопытство управляет мной. Я словно маленький ребенок, вместо того, чтобы наслаждаться подаренной игрушкой, пытаюсь ее сломать. Возможно лишь затем, чтобы узреть тайну обыкновенной металлической пружины и зубчатых колесиков.
Сталкиваюсь с мужчиной в подъезде.
– Здравствуйте. Я из девятой квартиры. Вам не кажется, что пора вкрутить лампочку на этаже?
Он несколько секунд растерянно смотрит мне в глаза. Я успеваю разглядеть надорванный карман рубашки, стрелки на штанах, голубой шрам, змеящийся вниз из беловатой звездочки между ключиц. Сосед моргает, машинально поправляет волосы и пытается пройти мимо, бросая в сторону неловкую фразу:
– Хорошо. Извините, что я с пустым ведром. Плохая примета. Я вкручу…
02
Я излишне любопытен? Может быть. Наверное, виной всему одиночество. Хотя я и не знаю ни одного человека, которому бы оно навредило. Одиночество – это богатство. Космос, который в твоем распоряжении. То, чего не отнять, и то, что никогда не изменит. Оно всегда рядом, где бы ты ни был, в пустыне, в лесу, в собственной квартире или в многолюдной толпе. Мое одиночество не безлюдно. Я слышу голоса людей, я знаю их по именам, они живут внутри меня, они часть моего одиночества. Они влюбляются, ссорятся, умирают и рождаются вновь. Единственное их отличие от остальных людей – способ существования. Буквы, слова, предложения, сохраненные на жестком диске компьютера и в моей голове. Именно для того, чтобы их невидимая никому жизнь не растворилась вместе со мной, я вновь включаю старенький «комп», вслушиваюсь в стрекотание «винта», открываю допотопный «ворд» и ставлю пальцы на желтые клавиши со стертыми буквами.
Мой принтер пачкает бумагу по краям, отпечатанные листки выползают из него с траурной каймой. Поэтому мне кажется, что принтер рожает тексты в муках, и от этого страдания, изображенные на листках, представляются чрезмерными, а шутки натужными. Я рву бумагу, ухожу в кухню, грею на газовой плите маленький противень с речным песком, вдвигаю в него чеканную армянскую турку с деревянной ручкой и тут же поднимаю ее вверх вместе с шапочкой кофейной пены. Иногда сто граммов реальности с запахом настоящего кофе просто необходимы для поддержания вымысла. Или все-таки водки?
03
– Хорошо. Извините, что я с пустым ведром. Плохая примета. Я вкручу…
– Почему же с пустым? – придержал я его за рукав. – Вовсе не с пустым.
Он проследил за моим взглядом, увидел прилипшую к стенке ведра фольгу, поморщился и обреченно поплелся обратно к бакам.
– Два пустых ведра – двойное несчастье? – спросил я его через плечо, когда мы поднимались по лестнице, и он плелся сзади, стараясь находиться вне пределов возможного обмена репликами. Сосед что-то буркнул, я остановился у двери, обернулся, чтобы проститься. Он посмотрел на мои ноги и, не поднимая глаз, сказал:
– Простите. Я не слишком общителен.
– Да я и сам… – начал я ответную фразу, но его дверь уже хлопнула. Я усмехнулся многообещающему началу приятного знакомства, достал с антресоли лампочку и, выйдя на площадку, вкрутил ее взамен перегоревшей. Мне хотелось, чтобы сосед наблюдал за мной в дверной глазок, но он, по всей видимости, решил не доставлять мне подобного удовольствия. За его дверью стояла тишина.
Я позвонил в восьмую квартиру. Дверь открыла Евдокия Ивановна. Она была старше меня лет на пятнадцать. Эта разница казалась мне пропастью. Судя по дружелюбию соседки, пропасти она не замечала.
– Евдокия Ивановна. Вам соседи не мешают? А то вчера опять кто-то часов до одиннадцати стенку сверлил. Это, случайно, не из двенадцатой квартиры?
– Из двенадцатой? – соседка задумалась. – Нет. Я бы услышала. Из двенадцатой – нет. У них ребенок маленький. Это, наверное, из соседнего подъезда. Там на нашем этаже на днях окна пластиковые вставили. Точно они. Ну, что ты будешь делать? Никакого уважения к людям!
– А сосед не беспокоит вас?
– Лешка-то? А чего ему беспокоить-то? Пьет он, наверное. Как въехал сюда год назад, так и пьет.
– Евдокия Ивановна, – удивился я. – Что же я тогда пьяным его никогда не видел?
– И я не видела. Так он аккуратно пьет, – убежденно затараторила соседка. – А ты чего думаешь? Вроде и не работает нигде, и друзья все к нему ходят. И воет он иногда ночами!
– Это как же? – удивился я уже по-настоящему.
– А как пьяные воют, – махнула рукой Евдокия Ивановна. – Я-то знаю. А то еще, бывает, и зубами скрипят.
– Так уж и скрипят?
– Скрипят, будьте уверены. Только про Лешку я врать не буду, Лешкиного скрипа не слышала, но воет точно. То утром, то вечером. Точно спьяну.
– А если не он это? – предположил я. – Ведь вы сами говорите, друзья к нему ходят?
– Нет, – задумалась Евдокия Ивановна. – Я сталкивалась тут в подъезде, вроде все культурные, чистенькие. Хотя, что они к нему повадились? Какой у них интерес-то?
– Может, он на дому работает?
– На дому-то? – Евдокия Ивановна насторожилась. – Это чего же он делает?
– Как я, например. Книжки пишет.
– Книжки? – Евдокия Ивановна покосилась на мои руки. – Кто же его книжки читать будет? Какой-то он несолидный для книжек-то.
– А если он «несолидные» книжки пишет? Да и книжки не из-за солидности автора читают. Опять же, может быть, он коллекционер? Собирает какие-нибудь древности, марки, наконец? Вот и люди к нему ходят культурные. Он вам мешает?
– Мне? – Евдокия Ивановна опешила.
Разбуженное в ней возмущение непутевым соседом требовало выхода. Пытаясь оценить нанесенный ей вред, она сдвинула брови и разозлилась еще больше.
– Мне? – переспросила Евдокия Ивановна. – Мне нет. Но ведь должен же быть порядок?!
– О каком порядке вы говорите, Евдокия Ивановна? – поддел я ее на «крючок». – Какой может быть порядок, если у нас дом тридцать лет без капитального ремонта? Порядок надо сначала наводить там! – показал я пальцем в направлении перпендикулярно вверх, отводя поток патриотического негодования от таинственного соседа. Евдокия Ивановна проследила за движением пальца, набрала полную грудь воздуха и тут же разразилась обличительной и гневной речью, собираясь в критическом духе обозреть все последние события, начиная от действий правительства и заканчивая безответственностью работников жилищной конторы. «Минут на двадцать», – тоскливо подумал я, проклиная себя за необдуманный выбор информатора.
04
Работа не шла. Герои не торопились двигаться к назначенному финалу, отмалчивались, либо вели себя неестественно и натужно, вынуждая то и дело рвать распечатанные листки и гонять по экрану текст вверх или вниз. Примета была плохая. Значит, или они задумали выйти из игры, или их подлинная история была гораздо реальнее и интереснее выдуманной мною. В такие минуты стоило оставить персонажей в покое, дать им расслабиться и зажить естественной жизнью. Жаль только, что естественная жизнь побуждала их обходиться без душевных страданий, надуманных испытаний и бесконечных философских рассуждений. Но это я поправлю. Просто они еще не знают, что задумал автор на последующих страницах их истории.
Голова гудела. Кажется, я начинал понимать причины благосклонного отношения ко мне соседки. Я умел слушать. Она уложилась в пятнадцать минут и удалилась, порядком ослабив мой интеллектуальный иммунитет.
Я печально посмотрел на маленький экран старого и ленивого электронного приятеля, сохранил текст и отправился на кухню, имитируя по дороге легкую оздоровительную гимнастику. В открытое окно заглядывало солнечным глазом московское лето. На жестяном оконном отливе балансировал толстый и глупый голубь. Внизу хлопнула дверь подъезда. Спугнув неопрятную птицу, я выглянул в окно и увидел уходящего через двор «быка». Слегка расставив руки и покачиваясь из стороны в сторону, как матрос кругосветки, он дошел до приткнувшихся у сквера автомобилей, открыл дверь чуть поцарапанного «пассата» и, не прогревая мотор, уехал. Я посмотрел на часы. Почти двенадцать. Что-то непостижимое происходило на моих глазах. Я вернулся в комнату, вытащил из принтера белый лист и начертил таблицу из четырех колонок. В первой колонке написал «Действующие лица» и перечислил всех пятерых, которых встречал несколько раз: Алексей, «бык», «сыщик», «бизнесмен», «франт». Во второй колонке написал: «новости» – и пометил, что сегодня видел Алексея, а в двенадцать часов дня из квартиры вышел «бык». В третьей колонке, которую я назвал «внешний мир», я написал слова: «бык», «франт», «сыщик» и «бизнесмен». Четвертую колонку я озаглавил «квартира» и добавил только одно слово – «Алексей». Мои герои отошли в сторону и замерли в тумане. Ничего. Я рассчитывал на этот туман. Он должен был постепенно сгуститься, сконденсироваться и опуститься на мозговые извилины росой идей и разгадок. По крайней мере, раньше всегда происходило именно так.
Значит, пока я пытался завести с Алексеем разговор, в его квартире находился этот «бык»? Может быть, даже лежал в это время на постели и курил, сбрасывая пепел в чашечку из-под кофе? Хорошо еще, что в голове соседки не появились мысли о притоне мужчин неадекватного поведения. Точно бы уже бежала в жилищную контору или к участковому. Звонок в дверь прервал размышления. Я щелкнул замком и увидел в дверях встревоженную Евдокию Ивановну. Она втиснулась в узкий коридор, приложила палец к губам и прошипела:
– Слышь? А если Лешка этот… голубой? Ну, которые мужик с мужиком…
– Да что вы, Евдокия Ивановна? – успокоил я соседку. – Конечно, нет. Те и выглядят по-другому, и повадки у них другие. Юрист он, скорее всего. Только пьющий. Советы дает людям, помогает в чем-то. Или врач. Да не волнуйтесь вы так. Я сам все узнаю и вам расскажу. Хорошо?
05
Если когда-нибудь человечество встанет перед проблемой собственной идентификации, то есть отличия людей «натуральных» от «искусственных», оно с удивлением обнаружит, что каждая «натуральная» особь несет в себе определенное количество машинных черт. Не все наши действия контролируются сознанием. Порой нас подчиняют себе вовсе неведомые, но надежнейшие алгоритмы. Вы идете вечером из магазина домой и с удивлением обнаруживаете, что уже стоите у дверей собственной квартиры, но не помните, как прошли последние четыреста метров. Передвигаетесь по улицам города и не замечаете лиц людей, проходящих мимо. И они не замечают вас. Мы – машины. Олицетворенный безучастный вселенский конвейер человечества движется сквозь время. Поскрипывают совершенные сочленения, смазывающиеся суперсмазкой с исключительными присадками. Подрагивают окуляры с точнейшей наводкой на резкость. Бесшумно творит процессор с плавающей тактовой частотой. Перерабатываются тысячи видов топлива в камере внутреннего сгорания. Что еще? Может быть, не механизмы в будущем будут обеспокоены доказательством причастности к мыслящей субстанции, а именно люди вынуждены доказывать, что они являются людьми? Или категория «люди» имеет смысл только как обозначение более совершенных механизмов, созданных незримым создателем? Вы спросите: «А как же душа»? А никак. Всего лишь очень приличное программное обеспечение.
Я снова обреченно бросаю работу, предоставив героям самостоятельно разбираться друг с другом в файлах старого четырехгигабайтного диска и в моей подкорке неизвестного мне объема. Я мастерю на кухне нехитрый холостяцкий обед, используя в качестве основных продуктов питания холестерин, клетчатку, кофеин и целую пригоршню подозрительных «Е». Зажигаю спичку и загоняю в легкие по бронхам едкий дым. Смотрю в зеркало и вижу нечто, не подлежащее описанию из-за обреченной однозначности медицинских терминов. Мой затылок чешется, как чесался затылок у Ньютона перед падением на него яблока, но я стою не под яблоней, а под двумя этажами пятиэтажного дома, и моя голова не выдержит последствий подобного озарения. Я разжигаю костер гастрита в многострадальном желудке, заливаю его минеральной водой, бросаю в коридоре матрас на пол и ложусь головой к входной двери. В дверную щель сквозит запах распустившихся кошек. Изредка кто-то проходит, пробегает или прошаркивает по лестнице. Где-то устало тявкает насильно уединенная собака. Я слушаю. Я перестаю быть машиной для перегонки жизненной браги в литературный спирт. Я прихожу в себя после длительной и неконструктивной филологической спячки. Я кот, который сидит у заветной норки и прислушивается к шороху безмятежной мыши. Их уже несколько человек в этой квартире, или способность видеть и понимать покинула меня навсегда. Я жду.
06
Я пролежал на матраце до вечера, понемногу заполняя таблицу. «Бык» вернулся примерно в два часа, открыл дверь своим ключом и скрылся в квартире. Выглянув в окно, я увидел его машину на старом месте. Примерно через час из квартиры вышел «бизнесмен» и, говоря с кем-то по сотовому, спустился во двор. Так вот кому принадлежит эта пузатая красная «Ауди». «Бизнесмен» выехал со двора, а я снова занял место в коридоре. Значит, все это время в квартире был и «бизнесмен»? Сейчас там «бык» и Алексей. «Бизнесмен» сдал дежурство? Осталось выяснить, где «франт» и «сыщик». Ожидание затянулось, и я подошел к книжной полке, чтобы в третий раз попытаться расплести склеивающегося в моей голове Кафку, но медитация сорвалась, потому что на площадке раздался шум. Кто-то вошел в квартиру. Я выглянул во двор и снова увидел «Ауди». «Пассат» тоже стоял на своем месте. «Бизнесмен» вернулся и, может быть, не один? Собираются все вместе?
Я вдруг подумал, что подобное ощущение нелепости и нереальности происходящего было у меня только один раз. Много лет назад, еще в юности, почти в детстве, когда я молодым солдатиком участвовал в ночном марше автомобильной колонны по каршинской степи. Глядя в окно из пыхтящего «шестьдесят шестого», я видел, как над степью со стороны то ли Учкудука, то ли Байконура поднимается вверх светящаяся сфера, расплываясь и захватывая светлым куполом половину черного неба. Никто не мог ответить, что происходит. Никто не мог ответить, но никто и не спрашивал. Колонна упрямо двигалась, следуя назначенному ей маршруту. Я был подневольным очарованным созерцателем этого необъяснимого сполоха и оставался бы им, наверное, даже если бы на горизонте расцветали ядерные грибы.
Какой-то звук раздался из-за двери. Я прислушался, затем встал и, открыв дверь, подкрался к двери напротив. Нет. Это не было воем. Это не было ни стоном и ни воем. Это было гудение с закрытым ртом и стиснутыми зубами. Гудение, от которого начинают вибрировать барабанные перепонки. Щелкнула щеколда, я вздрогнул и увидел Евдокию Ивановну. Она высунула голову из-за двери и, приложив палец к губам, прошипела, заглушая таинственное гудение:
– А вы говорили, не воет!
– Ничего такого я не говорил, – вполголоса, но с максимально возможной убедительностью ответил я соседке и сделал несколько быстрых шагов к своей двери. Едва я успел закрыть ее за собой, как дверь в седьмой квартире открылась, и оттуда показался «франт». Он огляделся по сторонам, почему-то закрыл за собой дверь ключом, снова обернулся и столкнулся взглядом с головой Евдокии Ивановны. Соседка искристо заулыбалась и нараспев приветствовала «франта»:
– Здравствуйте! Не знаю, как звать величать вас? Я смотрю, что вы частенько к Алексею наведываетесь, так передайте ему, пожалуйста, что он мне за этот месяц за уборку площадки деньги еще не отдавал. Хорошо? А то что-то я никак его не застану, или он дверей не открывает? Деньги небольшие, но все-таки инфляция, такое дело…
Евдокия Ивановна «завела свою пластинку», а я смотрел, как поведет себя этот молодой человек, одетый вызывающе, но не настолько, чтобы усомниться в его гендерной принадлежности или принять за представителя какого-нибудь очередного молодежного взбулькивания. Он повернулся левым ухом в сторону соседки, наклонил голову, прислушался, затем щелкнул каблуками, отдал ей честь, и, расставив руки и издав рокочущий звук, побежал «самолетиком» вниз по лестнице. Евдокия Ивановна оборвала речь на полуслове, закрыла рот и плюнула с досады. В следующую секунду из-за двери показалась ее нога в желтой тапочке, которая затерла плевок, а вслед за этим дверь оскорбленно хлопнула.
– Ну и что? – спросил я себя, после того как увидел, как «франт» вышел из подъезда скользящей походкой мартовского ловеласа и покинул двор, минуя и «ауди», и «пассат». – Что все это значит?
Я посмотрел в зеркало и подумал, что если «из сора растут стихи», то нечего предъявлять завышенные требования к источнику прозы. Что я выяснил за это время? Только то, что никакого дежурства в седьмой квартире нет. А есть, скорее всего, странный притон или ночлежка. Ночлежка, один из посетителей которой отличается пристрастием к гудению с закрытым ртом, а остальные ведут себя тихо. Безобидная ночлежка. Слишком безобидная и спокойная, чтобы можно было смириться с ее безмятежным существованием через две двери от меня и несколько метров зашлакоблоченного пространства. Что мы имеем? Мы имеем закрытую взглядонепроницаемую двухкомнатную квартиру, в которой находятся трое мужчин, если не предположить, что вместе с «бизнесменом» в нее не приехал и еще кто-то. Или если не представить, что этот кто-то (или эти кто-то) не лежат в дальней комнате штабелем временно выключенных муляжей, которые при своем оживлении и издают эти гудящие звуки? В дверь позвонили.
– Заходите, Евдокия Ивановна, – вздохнул я, щелкая замком и не сомневаясь в точности предположения.
– Нет, вы видели? – возмутилась соседка. – Я ему говорю, чтобы он передал Алексею об оплате, а он мне тут самолет изображает? Точно пойду к участковому. Притон прямо какой-то устроили на площадке!
– Какой же это притон? – удивился я и стал уверенно лгать, глядя в глаза соседке. – Этот молодой человек – сын брата Алексея. Брат Алексея – бизнесмен. Громила – его охранник. У брата Алексея сейчас дела в Москве. Остановился в гостинице, но иногда ночует здесь. Сын помчался в ночной клуб проматывать папины денежки. Чего тут непонятного?
– А? – поразилась соседка, открыв от напряжения рот и пытаясь не упустить ни частички из передаваемой ей «бесценной информации». – А женщина кто?
– Какая женщина? – переспросил я.
– Ну, молоденькая такая, в розовом платье?
– А вы не знаете? – воскликнул я.
– Нет, – развела руками соседка.
– Так это жена бизнесмена. Новая жена. Мачеха этого парня. Представляете, какая это проблема, молодая жена и взрослый сын? – поинтересовался я у Евдокии Ивановны, понемногу вытесняя ее из квартиры. Челюсть у нее отвисла, а глаза почти выскочили из орбит и грозили упасть на мой матрац. Наконец она вышла на площадку. В глазок я увидел, как Евдокия Ивановна, вкручиваясь в замочную скважину, приникла к двери седьмой квартиры сначала глазом, затем ухом, затем отошла на один шаг, разочарованно сплюнула на пол, аккуратно затоптала плевок все той же тапочкой и скрылась в своей квартире. Я вышел на площадку и тоже приник ухом к двери. За дверью стояла мертвая тишина. Что же вы там делаете в этой тишине: Алексей, «бык», «бизнесмен» или сколько вас там?
07
Ночью мне снится всякая ерунда. Евдокия Ивановна по непонятной причине живет вместе со мной, летает, как полуспущенный дирижабль, по комнате, развешивает по стенам фотографии неизвестных людей и раскладывает всюду безобразные вязаные салфетки и коврики. Мои рукописи лежат по полу, как истоптанная и опавшая листва, и символизируют собой отсутствие всякой издательской и литературной надежды. Евдокия Ивановна сбрасывает застиранный байковый халат и в розовом пеньюаре неотвратимо движется в мою сторону, колыхаясь телесами, как облако, и плотоядно облизывая дюймовые желтоватые клыки. Я срываюсь с места и пытаюсь убежать из собственной квартиры. На площадке обнаруживаю, что дверь в квартиру Евдокии Ивановны заложена кирпичом, а дверь в квартиру Алексея приоткрыта. Я вбегаю туда. Сорванные обои висят грязными лохмотьями. Пол усеян мусором и покрыт пылью. Вдоль стен расставлены огромные дубовые шкафы, в которых за стеклянными дверцами я угадываю безжизненно висящие куклы или оболочки «быка», «бизнесмена», «франта», «сыщика», нашего дворника, алкоголика Степаныча с первого этажа, самой Евдокии Ивановны, своего школьного приятеля, смутно знакомого мне редактора толстого журнала и еще каких-то известных и неизвестных мне действующих лиц. Я прохожу в следующую комнату и вижу на ковре зеленой травы, заполняющей всю комнату, лежащего Алексея и женскую фигуру в розовом платье, склонившуюся над ним. «Алексей!» – громко зову я его, но он остается недвижим. Фигура поднимает голову, но вместо лица я вижу окровавленное пятно, из которого доносится родной и знакомый голос: «Вадик, сколько можно спать? Подъем! Подъем! Вставай, а то убьем!»
