Сергей Малицкий
Легко (сборник)
13
Я стою у прозрачной витрины, за которой у огромного антикварного фотоаппарата – ящика согнулся старенький, крашенный-перекрашенный манекен мужчины с изящными усиками и в нэпмановском костюме. Этот манекен – вневременной оптимист. Он смотрит на меня, жизнерадостно улыбаясь, не предполагая, насколько нелепо выглядит на этой улице, в этом городе и в этой жизни. Все течет. Вот уже в разряд антиквариата попали и фотоаппараты. Хотя этот ящик, скорее всего, муляж.
Я делаю вид, что смотрю на витрину, а сам через плечо поглядываю на двери подъезда на противоположной стороне неширокой улицы, укрывшие за собой «сыщика». Сегодня утром я увидел его выходящим из таинственной квартиры, в которую вчера вечером вошла девушка в розовом платье, и последовал за ним. Я старался держаться в отдалении и быть незаметным, что оказалось делом довольно нелегким, если учитывать величину черных пластиковых очков и количество тонального крема на левой стороне лица. Я постарался загримироваться настолько, насколько это было возможно. У меня оказалось три тюбика тонального крема. Моя забывчивость не причиняет мне особых страданий, потому что я редко покидаю квартиру. Другое дело – Верка, сестра своего брата. Она тоже забывчива, но страдает больше, так как бывает в разных местах. Но более всего она позволяет себе расслабиться именно у меня дома, и поэтому здесь она забывает все, что только можно забыть. Следы ее пребывания я ссыпаю в тумбочку, на которой стоит прикроватная лампа. Когда Верка приезжает ко мне, она сразу залезает туда и почти всегда делает приятные открытия. Но многое она успевает купить вторично. Поэтому количество содержимого тумбочки не уменьшается. Иногда звонит Вовчик и, прижимая трубку ладонью, шепчет:
– Старик. Я в штопоре. Твоя сестра потеряла паспорт, косметичку и кошелек. Назревает буря. Полеты могут быть прекращены. Быстро смотри в своем бюро находок.
Я соглашаюсь, кладу трубку на полку и открываю тумбочку. Пересыпаю в руках бесчисленные Веркины расчески, зеркальца, баночки и платочки. И как всегда ловлю на ладонь черную потертую коробочку, в которой лежит комочек потрескавшейся от времени туши и слипшаяся кисточка. Это осталось от Ритки. Сейчас такое уже не покупают и, скорее всего, не делают. Тогда, пятнадцать лет назад, после трех лет нашей утомительной семейной жизни, в которой было все: и любовь, и счастье, и нежность, и слезы, и скандалы, – но не было только денег и достатка, внезапно закончился мой первый и единственный семейный опыт. Я работал неизвестно кем в каком-то НИИ, приходил вечером домой и между чаем, жареной картошкой и поцелуем в мокрые Риткины губы углублялся в бесчисленные черновики и рукописи. Она терпела это долго. Мой будущий литературный успех был семейной мечтой. Ритка ругала меня за неаккуратность, за невнимание к ней, еще за что-то, но литература была табу. Она была моим первым читателем. Ей нравилось, как я писал. В тот вечер она впервые заговорила об этом. Села напротив и так долго смотрела на мою опущенную голову, что я был вынужден поднять глаза.
– Что-то случилось? – спросил я.
– Что-то случилось, – ответила она.
– Что именно?
– Это на всю жизнь?
– Что? – не понял я.
– Это, – спокойно сказала она. – Сидение у настольной лампы. Бессмысленное сочинительство.
Меня обидели ее слова, но я сдержался.
– Рита, – сказал я, – ну, ты же знаешь. Мне нужно время.
– Сколько времени тебе нужно, Вадим?
– Столько, сколько нужно, – ответил я. – Может быть, еще год. А может быть, целую жизнь. Это что-нибудь меняет?
– Иногда мне кажется, что вместо черновиков ты используешь мою жизнь, – сказала Ритка и пошла спать.
Больше я ее не видел. Утром я ушел на работу, поцеловав ее в острое конопатое плечо, а вечером обнаружил, что и сама Ритка, и все ее вещи исчезли. Кроме этой коробочки с тушью на стеклянной полке в ванной. Поиски ничего не дали. И что я мог сделать? Мы даже не были расписаны. Идиот. Тогда я еще радовался, что мы не успели родить ребенка. И вот прошло пятнадцать лет. Я все также терзаю бумагу и собственную душу. И все также без видимого результата, выражающегося хотя бы в некотором достатке и экономической независимости от этого мира. Похоже, что пятнадцать лет назад Ритка сделала правильный выбор.
Я стою у картонного француза по имени Папье Маше. Я смотрю на часы и злюсь. В течение сорока минут я умело скрывался, преследуя «сыщика». Я умудрился не потерять его на двух пересадках метро. Я нырял за ним в узкие переулки. Иногда мне казалось, что юркий тип специально запутывает следы, хотя он ни разу не оглянулся. И вот теперь он зашел в этот старинный подъезд и исчез. Я стою уже двадцать минут, как чучело, у витрины и начинаю нервничать. А если за дверями проходной двор? Я оглядываюсь, перехожу улицу и вхожу внутрь. В подъезде темно и тихо. Пахнет сыростью и пылью. На первых ступенях отпечатался желтый квадрат от проникающих через наддверное тусклое окно солнечных лучей. Я ступаю на светлое пятно и прислушиваюсь. Глаза привыкают к темноте. Вот уже я вижу руку с газовым баллончиком в ладони. Слышу шипение и чувствую удушливый цветочный запах. Мои полтора глаза мгновенно слепнут, воздух застревает в глотке, и резкий удар в живот лишает сознания.
14
– Вадик! Привет! Что с тобой, Вадик?
Какой знакомый голос. Я пытаюсь найти опору и сажусь на ощупываемые ступени. В глазах резь, и ничего видеть я не могу. На ладони и лицо с шипеньем льется минеральная вода, я получаю некоторое облегчение и снова пытаюсь узнать голос. Это какой-то родной и близкий человек. Из прошлого. Из прошлого, связанного с Риткой. Тошнота начинает отступать. Сильно кружится голова. В животе от удара стоит ноющая боль. Новые потоки воды падают на лицо. Я ловлю поданные очки, надеваю их и, наконец, слегка приоткрываю глаза. Боже мой. Это Дина.
– Дина, – задыхаясь, говорю я. – Это ты? Откуда?
– Оттуда, – смеется Дина. – Что это с тобой? Бомжуешь?
– Хуже, – машу я рукой. – Пишу роман с трагическим концом, в котором я главное действующее лицо.
– Кажется, ты уже близок к финалу, – серьезно говорит Дина и помогает мне встать. – Поехали ко мне.
Она подводит меня к новенькой «десятке» и садится за руль. В машине мне опять становится плохо, я открываю окно, высовываю голову, но слезы текут неостановимым потоком, и я сам плавно уплываю куда-то на этих слезах. Дина говорит какие-то слова и расспрашивает о происшедшем. Я что-то отвечаю ей, не вполне понимая смысл собственных фраз. Ленинградский проспект, Балтийская. Разворот. Метро «Аэропорт». Тихие пыльные дворики со сплетничающими, но безобидными старушками. Так вот ты куда перебралась. Дина ставит машину у подъезда, подхватывает меня под руку и ведет на четвертый этаж. Сквозь оплывающие слезами зажмуренные глаза я успеваю заметить часть роскошного интерьера и оказываюсь в ванной. Быстрые сильные и уверенные женские руки сбрасывают мою одежду, раздевают совсем. И вот я уже в теплой, бурлящей подо мной щекочущими струйками ванне.
– Ущипни меня, – прошу я Дину. – Хочу проснуться.
– Тебе не нравится твой сон? – смеется она, намыливая мою голову и умудряясь касаться лица, не вызывая боли.
– Ну, если все это во сне, тогда я хочу тебя, – говорю я ей, не открывая глаз.
– Я вижу, – почему-то все так же весело отвечает она…
Мы лежим на огромной колышущейся кровати, подперев головы руками, и смотрим друг на друга. Я откровенно разглядываю ее и думаю, что когда-то представлял себе легкий адюльтерчик с этой прекрасной Риткиной подружкой, а произошло все только теперь, через пятнадцать лет.
– Как я выгляжу? – спрашивает она.
– Потрясающе, – отвечаю я. – А я?
– Еще более потрясающе, – смеется Дина.
Она почти совсем не изменилась. Все так же очаровательна. Особенно в мягком свете кремовых бра. И тело ее оказалось именно таким, каким я и представлял его себе тогда, пятнадцать лет назад – совершенным, гибким, отзывающимся легкой дрожью на каждое прикосновение.
– Как дела? – спрашиваю я.
– Отлично, – смеется Дина.
– Как Петька? Где он?
– А где ему быть? – улыбается Дина. – У бабушки на даче. Ему уже семнадцать. Закончил школу. Нянька не нужна.
– Как летит время! – удивляюсь я.
– Быстро, – соглашается Дина.
– А муж где? – натужно спрашиваю я. – Где Кирилл? В отъезде?
– В отъезде, – смеется Дина.
– Как он? – спрашиваю я, чтобы спросить о чем-то, и чтобы она не переставала смеяться.
– Думаю, что прекрасно, – снова смеется Дина.
– Разве он уехал так надолго? – удивляюсь я.
– Навсегда, – продолжает улыбаться Дина. – Пятнадцать лет назад вместе с Риткой. В штаты. Ты представляешь меня, идиотку? Я даю этому рязанскому остолопу свою замечательную еврейскую фамилию. Я оформляю с ним фиктивный развод, чтобы решить этот ненавистный квартирный вопрос. Я верю ему, как последняя дура. А он подхватывает мою лучшую подругу и уезжает в штаты. Ты можешь это себе представить? Нет, ты скажи еще, что ничего не знал.
– Знал, конечно, – лгу я.
– Неужели не знал? – она подползает ко мне, прижимается, закидывает на меня горячую ногу и трется, трется о мое бесчувственное тело, проваливающееся в небытие.
– Да нет. Конечно, знал! – восклицаю я.
– А я не знала, – грустно говорит Дина.
– Куда… ты пропала? – спрашиваю я. – Я искал тебя.
– Никуда, – отвечает Дина. – В больницу. Нервный срыв у меня был. К тому же, мы квартиру успели разменять. Он даже умудрился продать ту, которая как бы отходила к нему. Но я на него не в обиде. Теперь. Пишет. Звонит. Деньги присылает. Помогает, да я и сама не бедствую. Петька прошлое лето у него гостил. Осенью поедет к отцу. Учиться будет там.
– Процветает?
– Процветает, – говорит Дина, – только это на нашем уровне. На их уровне нормально. Хотя теперь и здесь десятки тысяч слаще живут. Но там спокойней. Вкалывает день и ночь.
– А Рита?
– И она вкалывает. Дает уроки музыки. Играет на каких-то местных сборищах. Ты представляешь, они даже в иудаизм перешли. Кстати, знаешь? Теперь Ритка мою фамилию носит. Звонила. Я, говорит, теперь тебе как сводная сестра.
– Обо мне ничего не хотела узнать? – спрашиваю я.
– Ничего, – отвечает Дина. – У нее уже двое детей от Кирилла. Две девочки. Кэтти и Саманта. Обе американки. Да они и сами уже американцы.
Дина смотрит на меня. Смотрит с нежностью, но жестко. Держит меня взглядом, чтобы не дать выпасть из гнусной реальности.
– По крайней мере, она жива, – пытаюсь пошутить я.
– Не вполне, – серьезно говорит Дина, – еле выкарабкалась четыре года назад. Рак у нее был. Хорошо, что вовремя диагностировали. Отняли левую грудь.
Я пытаюсь закрыть глаза, но не делаю этого, потому что боюсь потерять контроль над собой. Я смотрю сквозь лицо нахмурившейся Дины и вижу худое мальчишеское тело Ритки, изуродованное страшным шрамом на месте левой груди, и думаю, что я продолжал бы любить ее даже и в том случае, если бы она была вся покрыта такими шрамами.
– Ты все еще любишь ее, – с осуждением говорит Дина. – Это слюнтяйство.
– А ты простила ее? – спрашиваю я.
– Простила, – говорит Дина. – Кирилла не простила. Да и то… Петька ведь.… А ее простила. После всего. К тому же, она женщина. А женщина не властна над собой. Женщина во власти инстинктов. Ее инстинкт не подвел.
– А тебя? – смотрю я в ее глаза.
Дина замолкает, протягивает руку и гладит меня по лицу, высвобождая из-под одеяла маленькую, почти девическую грудь. Я смотрю на нее и чувствую, что кто-то, стоявший до сей поры у меня над душой, вскидывает старинное мушкетное ружье, стреляет в мое прошлое, но попадает в удаленную Риткину грудь. Дина подбирается ко мне снова, ловит губами мои губы и увлекает меня за собой.
– Дина, – повторяю я, стараясь не назвать ее Ритой.
– Не спеши, – отвечает Дина. – Что ты? Торопыга. Медленнее. Вот так. Мы никуда не торопимся…
Утром я диктую ей адрес, называя другую улицу и другой номер дома. Называю номер телефона, меняя местами последние цифры. Она говорит, что была еще два раза замужем, но неудачно. Она хвалит мою повесть, которую случайно удалось напечатать лет десять назад и которая не вызывает теперь у меня ничего, кроме удивления и легкой досады. Я отмечаю, как прекрасно она выглядит, но вижу, что ее прекрасная оболочка – это скорлупа, из которой через шесть-восемь лет вылупится стареющая несчастная женщина. Все. Я ухожу.
– Ты вернешься? – спрашивает она в дверях.
– Вернусь, – лгу я. Она грустно улыбается, потому что чувствует ложь. Дверь хлопает. Я спускаюсь вниз.
15
Никто не любит слабых и обиженных. Негодяй с разбитым кулаком, хоть выставленным напоказ, хоть спрятанным в глубокий карман, ни у кого не вызывает эмоций, если только он не начнет размахивать им перед чужим лицом. Его жертва с синяком в пол-лица заставляет окружающих брезгливо отводить глаза и скорбно поджимать губы. Пока я доехал до своей станции, с десяток раз наткнулся на неприязненные взгляды и наслушался невнятного шепота за спиной. Действительно, какие еще предположения может вызвать ранним понедельничным утром худощавый тип в несвежих джинсах и футболке и в огромных безвкусных очках, со следами бурно проведенных выходных на лице? Только и остается, что ускорить шаг и резво попрыгать по ступеням движущегося эскалатора, оставляя за спиной и взгляды, и шепот, и возможные оскорбительные реплики.
Я вошел в родной дворик, миновал «Ауди» и «Пассат», не вызвавшие вчерашнего интереса, прошел мимо Степаныча, поприветствовавшего меня бодрым «Хайль» и поднялся к себе. На автоответчике оказались несколько вопросительных восклицаний Верки и Вовчика и медленное замечание приятеля из Питера с не вполне цензурным текстом, напоминающим по смыслу: «Я приехал на один день, сейчас у мамы, а ты опять где-то на капустных грядках? Там тебе и место». Сбросил одежду и полез в душ. Человек – слуга собственных иллюзий. После душа мне показалось, что я стал не только чище, но и лучше. В дверь позвонили. Я накинул застиранный махровый халат и посмотрел в глазок.
У двери стоял Алексей. Я открыл и, пригласив его войти, начал торопливо убирать с пола матрац. Он стоял и молча смотрел куда-то в сторону, словно и не собираясь предпринимать хоть какое-то шевеление пальцами, хотя бы догадаться, зачем одинокий снайпер оборудовал себе лежак на двух квадратных метрах напротив его жилища. Впрочем, это неважно. Он пришел ко мне сам. И, кажется, не настроен бить меня сразу. К тому же, это мы еще посмотрим, кто кого. Я жестом пригласил его в комнату и побежал на кухню, где свистящий чайник настоятельно требовал моего присутствия.
– Чай или кофе? – крикнул я ему с кухни. – Я умею делать настоящий турецкий кофе!
– А какой у вас чай? – отозвался Алексей.
– Английский!
– Давайте чай. Только, пожалуйста, заварите в чайнике. И не пакетиками.
Я вошел в комнату через минуту и обнаружил его стоящим посередине моего непритязательного жилища. Он медленно вращал головой, обозревая скудный интерьер.
– Вы программист? – спросил он, кивнув головой на компьютер.
– Вы считаете, что программист способен что-то программировать на этом примусе? – удивился я, двигая кресло и расставляя на журнальном столике чай, сахар и прозрачное блюдце с холодными беляшами. – Этот ящик даже «ворд» обслуживает с паузами в тридцать секунд. Смею надеяться, что я писатель.
Алексей взял чашку, опустил в нее сахар, позвякивая ложечкой о фаянсовые края.
– Не могу пить чай, в котором не вижу чаинок. Не люблю пакетики.
– Это предубеждение, – не согласился я.
– Наверное, – задумчиво сказал Алексей и поднял на меня глаза. – Значит, вы писатель?
– Да, – усмехнулся я, – если рассматривать это слово с точки зрения словообразования. Пишу, значит, писатель. Печатаюсь редко. И не так, как мне этого бы хотелось.
– Это очень важно, – серьезно сказал Алексей. – Очень важно добиваться того, чего хочешь.
– Спасибо за мудрый совет, – постарался еще более серьезно ответить я. – Я стараюсь.
Я говорил с ним, а сам внимательно рассматривал его, отмечая все то, что не успел разглядеть во время наших редких и кратковременных столкновений. Передо мной сидел молодой человек. Вряд ли ему было более тридцати, хотя складки у глаз, одутловатые щеки и неизбывная усталость, пропитавшая тело, и взгляд говорили о том, что эти тридцать лет оказались не слишком легким отрезком жизни. Он по-прежнему не изменял застиранной рубашке, теряющей рисунок ткани на плечах и манжетах, синтетическим штанам-трико и стоптанным сандалиям. И шрам между ключиц оставался на месте. Он тоже смотрел на меня, но смотрел куда-то мимо и вдаль.
«Я для него не в фокусе», – почему-то подумалось мне.
– И что же вы пишете? – спросил Алексей.
– Вы хотите почитать? – ответил я вопросом.
– Нет! – воскликнул Алексей, но тут же обреченно согласился. – Давайте.
Я принес старый журнал с закладкой из шоколадной обертки на начале собственной повести и дал ему. Он положил его на колени, обращаясь как со спящим, но ядовитым животным, и снова поднял глаза.
– У вас неприятности? – спросил он.
– Так. Ерунда, – махнул я рукой.
– Нет, – настойчиво повторил он, – у вас неприятности. Я послан к вам…. Я пришел, чтобы сказать…
– Так пришел или послан? – спросил я.
– Я пришел, – повторил Алексей, – чтобы сказать вам. Мои друзья огорчены, что вы пытаетесь следить за ними. Ваш праздный интерес может принести неприятности, собственно, он уже их приносит. Они огорчены из-за этого инцидента с колесом. Зачем вы это сделали?
Алексей снова поднял глаза и неожиданно посмотрел мне в лицо. Его глаза были серо-зеленого цвета, и на правом поблескивало рыжее пятнышко.
– У вас радужная оболочка глаз разного цвета, – сказал я ему.
– Зачем вы это сделали? – снова спросил он.
– А что бы вы сделали на моем месте? – удивился я. – На вашем огороде приземляются инопланетяне, а вы продолжаете спокойно окучивать грядки? Что бы вы сделали, если бы на ваших глазах происходили необъяснимые вещи, напоминающие сюрреалистический сон? И что мог я? Что мог сделать я, чтобы проснуться от этого сна? Разве моя вина в том, что вместо того, чтобы ущипнуть самого себя, я ущипнул колесо вашей машины?
– Это помогло вам проснуться? – спросил Алексей, показав рукой на мое лицо.
– Послушайте, – обиделся я. – Надеюсь, вы пришли не для того, чтобы подшучивать надо мной?
– Конечно, нет, – ответил Алексей, осторожно перекладывая с места на место журнал на коленях. – И все-таки, какова действительная причина столь пристального внимания к моей скромной персоне и моим друзьям?
Я еще раз пригляделся к этому утомленному человеку и вдруг сквозь тщедушность его облика почувствовал в нем железную уверенность. Уверенность того типа, которая обычна среди тупоголовых кретинов. Потому что это уверенность ясности и однозначности. Значит, ты пришел ко мне, таинственный сосед, чтобы опросить по заранее приготовленному плану и подтвердить заранее подготовленные выводы? Не поменяться ли нам ролями?
– А если это я буду спрашивать вас? – поинтересовался я. – Согласитесь, с таким лицом я имею право на некоторую моральную компенсацию?
– Как угодно, – развел руками Алексей, снова опустив глаза. – Мой друг тоже хотел извиниться перед вами. Но не смог прийти. О чем вы хотели спросить?
– Не слишком ли вас много в двухкомнатной квартирке?
– А вы хотите, чтобы я отказывал в гостеприимстве друзьям? – удивился Алексей. – Квартирка маленькая. Но ведь сами знаете: в тесноте, да не в обиде.
– О какой обиде вы говорите? – оборвал его я. – Да вас там постоянно не менее пяти или шести человек. Да пусть вас там будет хоть двадцать шесть, почему выходит всегда только один?
– Что вы имеете в виду? – спросил Алексей.
– Из квартиры всегда выходит только один, – повторил я. – Вся остальная компания постоянно остается внутри и ведет себя подозрительно бесшумно, если не считать ежеутреннего гудения и предполагаемого зубного скрежета, да и то только тогда, когда этот вышедший возвращается!
Алексей задумался, глядя куда-то в сторону, взял чашку и сделал несколько глотков, очевидно не замечая вкуса чая.
– И какие же выводы вы делаете из своих наблюдений? – спросил он.
– Я писатель, а не следователь, – ответил я. – Я впитываю в себя все, что происходит. Выводы делаются сами. Но как обыватель готов предположить что угодно. Любой бред. Например, что на нашей площадке обосновалась иностранная резидентура, банда наркоторговцев, подпольный бордель, наконец, что это база инопланетян и все вы искусственные андроиды, которых с гудением заводит таинственный мастер и выпускает в город по одному для сбора сведений о нашей планете. Или у вас есть запасной выход в другое пространство? Я даже мусор ваш исследовал. Вы что? Ничего не едите? Там остатки трапезы только одного человека!
– Интересно, – сказал Алексей. – Действительно, хороший чай. Ваши предположения очень интересны. Особенно насчет запасного выхода в другое пространство. Соблазнительная вещь. Только, смею вас уверить, они ошибочны. К сожалению, мне пора. Я пойду. Прошу вас, не проявляйте излишнего любопытства. Наша компания – это очень узкий круг людей, некоторые из которых облечены определенными полномочиями, а некоторые невоздержанны в реакциях.
– Я успел заметить, – сказал я.
– Спасибо за чай, – Алексей встал. – Ну, все.
– И вы так и уйдете? – удивился я. – Вам не кажется, что наш разговор не окончен? Я бы еще понял, если бы вы достали пистолет с глушителем и пристрелили меня. А так в ваших действиях отсутствует логика.
Он остановился на выходе, обернулся:
– Или у вас чертовски развита интуиция, или оборваны некоторые нервные окончания. Чего вы добиваетесь? Раскрыть предполагаемую тайну? Вы способны представлять последствия своих поступков? Наконец, неужели на этой планете полностью исключается тайна личной жизни?
– А на какой планете эта тайна не исключается? – спросил я.
– Не ловите меня на слове, – сказал Алексей. – Я же сказал, что ваши теории неверны. Иначе бы вы уже давно находились в иных мирах. Хорошо. Я открою свой секрет. Но дадите ли вы мне слово, что не употребите свое знание против меня, пока я жив? Кроме того, одним из условий, возможно, будет некоторая помощь мне с вашей стороны.
– Хотите сделать из меня сообщника? – спросил я.
– Нет, – серьезно ответил он. – Просто нужен посторонний человек для контроля ситуации. Более того, обещаю, что уголовное преследование за недонесение о готовящемся либо совершенном преступлении вам не грозит. Даю слово.
– Надеюсь, что ему можно верить, – согласился я. – Так открывайте свой секрет.
– Не сегодня, – сказал Алексей. – Через несколько дней. Пока прощайте.
Дверь хлопнула. Я вернулся в комнату и, глотнув остывшего чая, прошел на кухню и вылил его в раковину. Чай отдавал хлоркой. Пить его было невозможно. В коридоре снова тренькнул звонок. Ну, кто там еще? За дверью оказалась Евдокия Ивановна.
– Ну, что там такое? – прошипела она. – Он вам все рассказал?
– Все очень плохо, Евдокия Ивановна, – ответил я. – Этот бизнесмен застукал сына во время прелюбодеяния с мачехой, и теперь речь идет о разводе.
– Ой! – изумилась Евдокия Ивановна. – И кто с кем разводится?
– Вот в этом-то и проблема. Они никак не могут определиться!
