Сергей Кара-Мурза
Российское обществоведение: становление, методология, кризис
Это разрушительное обществоведение опиралось на столь идеологизированную когнитивную структуру, что в принципе не могло дать адекватного объяснения и даже описания того кризиса, который вызревал в СССР.
Строго говоря, эта социокультурная группа уже в преддверии перестройки оторвалась от той общности, которую обозначали термином «русская интеллигенция». Перестройка и реформа (а точнее, мировоззренческий кризис, вызревавший с 1960-х гг.) изменили ценностную платформу этой «элиты», устранив из нее те нравственные ценности, которые и были отличительным признаком научной интеллигенции. Эта влиятельная группа обществоведов не корпела над поиском объективного знания, а разжигала мессианское представление о своей роли как разрушителей «империи зла».
Большинство тех, кто причисляет себя к «шестидесятникам», постепенно, шаг за шагом сдвинулись к антисоветской позиции. Более того, в конце 1970-х гг. у них стали проявляться прозападные установки, причем именно в контексте холодной войны Запада против СССР. Они все больше и больше становились в этой войне «союзниками Запада». К концу перестройки это стало обязательным для «прогрессивного интеллигента». Г.С. Батыгин пишет: «Одним из маркеров альтернативной интеллектуально-культурной “элитности” в 1990-е гг. являлась “признанность на Западе”, и сама позиция репрезентанта “западных» ценностей позволяла создать новое измерение социального статуса в российском интеллектуальном сообществе» [4, с. 13].
Но главное в том, что практически все сообщество обществоведов, основной состав которого честно преподавал «научный коммунизм» или социологию, вовсе не хотело разрушить советский строй, но легко принимало скрытую антисоветскую пропаганду элиты. То меньшинство, которое чувствовало манипуляцию и угрозу в рассуждениях этой элиты, не имело понятийного аппарата и логики, чтобы рационально и внятно изложить товарищам суть этой угрозы.
Мы стоим перед фактом, который невозможно отрицать: советское обществоведение, в основу которого была положена методология исторического материализма, оказалось несостоятельным в предсказании и объяснении кризиса советского общества. Речь идет об ошибках, совершенных большим интеллектуальным сообществом, так что объяснять эти ошибки аморальностью или конформизмом членов сообщества невозможно. Те методологические очки, через которые оно смотрело на мир, фатальным образом искажали реальность.
СССР продержался на «неявном» знании поколений, которые практически строили советскую государственность и хозяйство, вели войну и занимались послевоенным восстановлением. С уходом этих поколений, которые не оставили формализованного знания («учебников»), ошибочные представления об обществе, полученные в школе, вузе и из СМИ, вели к все более глубоким срывам.
Катастрофический кризис был порожден перестройкой. Но перестройка была уже срывом, она вскрыла ту слабость советского обществоведения, которая стала нарастать с 1960-х гг. Углубляясь в идеи марксизма и либерализма ХIХ в., советское обществоведение быстро отрывалось от традиционного знания России и от здравого смысла. На методологических семинарах и конференциях велись дебаты по проблемам, которые не пересекались с реальной жизнью; причем велись они на языке, который не описывал главных проблем этой жизни. И этот сдвиг был именно системным.
Подобный кризис переживает и общественная мысль Запада. Либеральный философ Дж. Грей называет всю современную западную политическую философию «мышлением в духе страны Тлён». По его словам, «подобное понимание господствующих сил столетия… не предвещает ничего хорошего современной политической философии или либерализму». Но на фоне отказа советского обществоведения кризис западной общественной мысли выглядит менее принципиальным. «Мышление в духе страны Тлён» – аллегория, приложенная Дж. Греем к современному обществоведению либерализма, гораздо более она справедлива в отношении российского обществоведения, которое продолжило методологическую линию советской социальной и политической философии 70—80-х гг. Эта аллегория удивительно точна, вспомним ее суть.
В рассказе-антиутопии Хорхе Луиса Борхеса «Тлён, Укбар, Orbis tertius» (1944) говорится о том, как ему странным образом досталась энциклопедия страны Тлён. В ней были подробно описаны языки и религии этой страны, ее императоры, архитектура, игральные карты и нумизматика, минералы и птицы, история ее хозяйства, развитая наука и литература – «все изложено четко, связно, без тени намерения поучать или пародийности». Но весь этот огромный труд был прихотью большого интеллектуального сообщества («руководимого неизвестным гением»), которое было погружено в изучение несуществующей страны Тлён.
То описание СССР, которое с конца 70-х гг. составлялось элитой отечественного обществоведения, было именно «энциклопедией страны Тлён», и оно становилось год от года все более мрачным. К 1985 г. описание СССР, заполнившее пространство СМИ, стало быстро сливаться с образом «империи зла», сфабрикованным идеологами администрации Рейгана. Ничего в этом плане не изменилось с тех пор. Те же профессора и академики советуют сегодня правительству России, они же обучают российскую молодежь – по тем же учебникам, составленным из текстов «энциклопедии страны Тлён».
Причина такого отрыва от реальности фундаментальна: индустриальное общество не поддается верному описанию в рамках традиционного и обыденного знания; ядро знания об обществе должно быть рациональным, научного типа. Как и у всякой науки, главная функция общественных наук заключается в том, чтобы формулировать запреты – предупреждать о том, чего делать нельзя. Обществоведение обязано предупреждать о тех опасностях, которые таятся в самом обществе людей, – чтобы не превратить массу людей в разрушительную силу. Этой функции советское обществоведение не выполнило.
Если отбросить предположения о том, что доктрина реформ, разработанная или одобренная ведущими обществоведами в 1980-е гг., являлась плодом сатанинского заговора против России, остается признать, что ее замысел включал в себя ряд ошибок фундаментального характера. Реформаторы и их ученые советники совершали ошибки, которые можно было предсказать чисто логическим путем, то есть ошибки тривиальные. Отказываться от пересмотра ошибочных воззрений и продолжать называть себя учеными – это значит носить маску ученого.
Надо признать очень тяжелый факт: помимо ошибок, разрушительную роль сыграла заведомая дезинформация, которую вели авторитетные обществоведы. Вот пример. Академик А.Г. Аганбегян утверждал, будто в сельском хозяйстве СССР имеется невероятный избыток тракторов, что реальная потребность в них в 2–3 раза меньше наличного количества. Этот «абсурд плановой экономики» он красочно расписал в книге «Экономическая перестройка: революция на марше», которая в 1989 г. была переведена на европейские языки. Дословно он писал следующее: «Результат [абсурда плановой системы] – разрыв между производством и социальными потребностями. Очень показателен пример с тракторами. CCCР производит в 4,8 раза больше тракторов, чем США, хотя отстает от них в производстве сельскохозяйственной продукции. Необходимы ли эти трактора? Эти трактора не нужны сельскому хозяйству, и, если бы их покупали за свои деньги и рационально использовали, хватило бы в два или три раза меньше машин» [53, с. 77].
Это утверждение произвело столь сильное впечатление на мировое сообщество экономистов, что не раз цитировалось на Западе не только в прессе, но и в серьезных монографиях. Это проблема Запада, но разве не удивительно было отечественным обществоведам слышать, что советским колхозникам хватило бы в три раза меньше тракторов, чем тех, что они имели? Когда же наша промышленность успела так перенасытить село тракторами? И неужели на Западе фермеры имели в три раза меньше тракторов, чем советские колхозники? Такая некогерентность должна была сразу привлечь внимание и встревожить образованную публику, но практически никто не встревожился.
Этот миф в СССР тиражировали идеологи ранга пониже. Так, А.С. Ципко писал в серьезной академической книге: «Мы буквально наводнили страну тракторами и комбайнами». Так изъяснялись доктора наук в академических трудах. «Наводнили» – это сколько тракторов на 1000 га пашни? Во сколько раз это больше, чем в Западной Европе, где рачительные фермеры «не наводнили»? Никакой меры Ципко не вводит. Тут можно сказать, что имела место архаизация когнитивного аппарата.
В действительности в тот момент (1988 г.) в сельском хозяйстве СССР тракторов на гектар пашни было в 16,5 раза меньше, чем в ФРГ, в 12 раз меньше, чем в Италии, и даже в 6,5 раза меньше, чем в Польше. Искажение меры столь велико, что знающие люди просто столбенели. Когда в беседах со знакомыми западными экономистами предлагали посмотреть данные о количестве тракторов в СССР и других странах в справочниках, эти данные их потрясали. Но сообщество советских экономистов без всяких сомнений приняло ложное утверждение одного из своих лидеров и, насколько известно, до сих пор никак на него не отреагировало. Если опросить профессоров-экономистов в МГУ, то, скорее всего, они поддержат Аганбегяна.
Рефлексии не было и нет поныне даже по тем конкретным выводам обществоведов, которые готовили обоснование доктрины реформ 1990-х гг. А ведь именно их обоснования были единственным авторитетным аргументом, потому что ни исторический опыт, ни здравый смысл доводов в пользу этих реформ дать не могли.
А вот еще явная дезинформация – утверждение о сельском хозяйстве СССР в книге, изданной Институтом экономики РАН в 1994 г.: «В 80-е годы среднегодовое производство большинства продуктов земледелия снизилось по сравнению с 70-ми годами» [54, с. 165]. Нетрудно было посмотреть реальные данные статистики: в СССР продукция растениеводства во всех категориях хозяйств (в сопоставимых ценах 1983 г.) составила за 1970–1979 гг. 835,6 млрд руб., а за 1980–1989 гг. – 922,3 млрд руб. Между тем автор главы 16, где это говорится, и ответственные редакторы книги и два ее рецензента – все доктора экономических наук. Никакой ответственности за дезинформацию они не понесли. А главное, скорее всего, никто из всего сообщества экономистов их за это искажение не упрекнул. А ведь это утверждение должно было сразу вызвать сомнения.
Как очевидность, обвиняли советское хозяйство в огосударствлении. В.В. Радаев и О.И. Шкаратан писали: «Этакратизм не обязательно следует за капитализмом и не стоит выше него на лестнице общественного процесса. В самом деле, этот строй не дал более развитых, по сравнению с капитализмом, производительных сил, не обеспечил населению более высокого уровня материального благосостояния, не ликвидировал наемного характера рабочей силы, не поднял человека на действительно новую духовную высоту. В нем есть свои эксплуататоры и эксплуатируемые, своя система норм и ценностей, свои представления о социальной справедливости, свои экономические законы. Мы выбрали в качестве общего образца Советский Союз, ибо его можно признать классическим вариантом…
Даже при неглубоком рассмотрении экономических отношений этакратизма сразу бросается в глаза их нерациональность. Экономическая деятельность практически на всех уровнях предстает как цепь неэффективных решений: навязываются заранее несбалансированные планы, и подавляются проблески живой инициативы работников, растрачиваются дорогие, чрезвычайно дефицитные ресурсы, и возводятся гигантские, никому не нужные объекты, ведется всеобщая битва за урожай, после которой готовому продукту позволяют преспокойно догнивать на складах» [55].
Сейчас, сравнивая советское хозяйство с той экономикой, которую экономисты-реформаторы сконструировали «выше него на лестнице общественного процесса», эти тирады выглядят, как будто история издевается над ними.
Назовем, только для примера, два положения, которыми обосновывалась радикальная реформа:
– утверждение, будто советское народное хозяйство переживало кризис и уже было на грани коллапса;
– утверждение, что кардинальная трансформация социально-экономической системы не приведет к социальному бедствию.
А.Н. Яковлев в интервью 2001 г. подтвердил первый тезис: «Если взять статистику, какова была обстановка перед перестройкой, – мы же стояли перед катастрофой. Прежде всего экономической. Она непременно случилась бы через год-два» [56].
Чтобы проверить эти слова академика РАН от экономики, каждый мог тогда и может сегодня «взять статистику» и убедиться, что, согласно всем главным показателям, прежде всего размеру инвестиций, никаких признаков кризиса, а тем более коллапса, в середине 80-х гг. не было. Достаточно посмотреть на массивные, базовые индикаторы, определяющие устойчивость экономической основы страны (рис. 2 и 3)[18]. Никто в их достоверности не сомневался и не сомневается.
Рис. 2. Индексы инвестиций в основной капитал в СССР и СНГ, 1940 = 1
Рис. 3. Индексы промышленного производства СССР и СНГ, 1940 г. = 1
Что касается второго тезиса (что «невидимая рука рынка» принесет благоденствие населению), то приверженность этой утопии хорошо характеризуется той агрессивностью, которую вызывали у обществоведов сомнения массы самого населения.
В.В. Радаев и О.И. Шкаратан так трактовали в 1990 г. эти сомнения: «А что же нынешняя революция? (А это, безусловно, революция. Речь идет о смене формаций)… На практике против первых, даже робких шагов в стороны рыночной экономики и гражданского общества решительно выступили разноликие социальные силы… Казалось бы, вот путь, вот спасение – рынок, кооперативы, частная собственность. Но вплоть до сегодняшнего дня идут острейшие дискуссии… На самом деле трагическим является консерватизм не отдельных групп, а тем более отдельных лиц, но огромных масс… В сознании многих рыночные формы хозяйствования односторонне отождествляются с эксплуатацией, неравенством, безработицей. Да, пожалуй, нет для реформаторов более страшной преграды, чем народные предрассудки» [55].
Прошло 25 лет, «рынок, кооперативы, частная собственность» наглядно продемонстрировали «огромным массам» и обществоведам, что они несут именно «эксплуатацию, неравенство, безработицу». Выходит, что «огромные массы» оказались обладателями более надежного достоверного знания и более надежных рациональных методов предвидения. А видные обществоведы из АН СССР В.В. Радаев и О.И. Шкаратан[19] дали совершенно ложный прогноз и оказались интеллектуально несостоятельными. И где же их профессиональный разбор причин такой огромной ошибки?
Влиятельные обществоведы прямо призывали людей принять перспективу «опустошительного ущерба», внушая, что в середине 80-х гг. люди жили так плохо, что хуже не бывает. Перед нами явление крупного масштаба: на огромном пространстве при участии влиятельной интеллектуальной группировки искусственно создана хозяйственная и социальная катастрофа.
Вот как характеризовала суть перестройки академик Т.И. Заславская в книге-манифесте «Иного не дано» (1988): «С точки зрения ожидающих решения задач предстоящее преобразование общественных отношений действительно трудно назвать иначе, как относительно бескровной и мирной (хотя в Сумгаите кровь пролилась) социальной революцией. Речь, следовательно, идет о разработке стратегии управления не обычным, пусть сложным, эволюционным процессом, а революцией, в корне меняющей основные общественно-политические структуры, ведущей к резкому перераспределению власти, прав, обязанностей и свобод между классами, слоями и группами… Спрашивается, возможно ли революционное преобразование общества без существенного обострения в нем социальной борьбы? Конечно, нет… Этого не надо бояться тем, кто не боится самого слова революция» [58, c. 40–41].
Главный социолог страны и советник генсека КПСС объявляет, что власть погружает страну в революцию, что не надо бояться самого слова революция, что будут «резкое перераспределение власти, прав, обязанностей и свобод между классами, слоями и группами» и «обострение социальной борьбы» – и ни слова о том, какие антагонистические противоречия делают неизбежной такую катастрофу. Какие классовые интересы столкнулись в середине 80-х гг. в стране, где были устранены массовая бедность и безработица, преодолена социальная вражда, вызванная резким расслоением по доступу к главным жизненным благам? В чью пользу произойдет «резкое перераспределение» всего? Ради каких ценностей элита тянет страну в революцию? Безответственность такого антинаучного доктринерства беспрецедентна.
Г.Х. Попов в 1990 г. определил задачи перестройки проще и откровеннее: «Главное в перестройке в экономическом плане – это дележ государственной собственности между новыми владельцами. В проблеме этого дележа – суть перестройки, ее корень… Суть перестройки в политике – полная ликвидация Советов… Другими словами – десоветизация» [59][20].
Та часть элиты обществоведов, которая выступала как идеологическая служба команды М. Горбачева, определенно рассматривала перестройку как революцию, целью которой была смена формации, ликвидация советского строя, а вовсе не «Больше социализма! Больше справедливости!». Они отбросили элементарные нормы научной этики и приверженность истине.
Т.И. Заславская в большой статье приводит примеры таких заявлений:
– «Революция сверху отнюдь не легче революции снизу. Успех ее, как и всякой революции, зависит прежде всего от стойкости, решительности революционных сил, их способности сломать сопротивление отживших свое общественных настроений и структур» (Н.П. Шмелев).
– «По своему значению, по глубине ломки социальных отношений, пронизавших все слои общества, [августовская] революция была для России более существенна и несравненно более плодотворна, чем Октябрьская 1917 г.» (Е.Г. Ясин).
– Е.Т. Гайдар и В.A. May называли эту революцию Великой, потому что она, «во-первых, реализовалась в условиях резкого ослабления государства, утраты им власти над экономикой и, во-вторых, прошла “весь цикл, все фазы”».
Сама Т.И. Заславская определяет этот сдвиг так: «Современный процесс преимущественно стихийных социально-экономических преобразований в рамках этой концепции трактуется как естественное последействие революции» [60].
Почти одновременно с Т.И. Заславской, которая говорила о перестройке как социальной революции, в «Правде» пишет помощник и идеологический советник М. Горбачева философ Г.Л. Смирнов[21]: «Речь идет не о социально-политической революции, когда уничтожаются основы экономических отношений старого строя, устанавливается принципиально новая политическая власть, выражающая интересы свергающих классов. Здесь ситуация иная. Речь идет не о разрушении общественной собственности на средства производства, а об ее укреплении и более эффективном использовании… Речь идет не о сломе государственной власти, а о дальнейшем укреплении социалистического всенародного государства, углублении социалистической демократии, развитии народного социалистического самоуправления» (курсивом выделено мною. – С. К-М.) [61].
Как могут два ведущих обществоведа, оба советники Генерального секретаря ЦК КПСС, делать диаметрально разные принципиальные заявления, не давая никаких объяснений гражданам? И такие случаи были не единичными. Это недопустимо в научном дискурсе, а в политике такая дезориентация общества – грубая ошибка или провокация.
Но главное – что часть ведущих обществоведов заклеймили свою страну как не имеющую права на существование. Вот несколько кратких утверждений из огромного потока программных сообщений в широком диапазоне авторов. Историк Ю.Н. Афанасьев: «СССР не является ни страной, ни государством… СССР как страна не имеет будущего». Советник президента Г.В. Старовойтова: «Советский Союз – последняя империя, которую охватил всемирный процесс деколонизации, идущий с конца Второй мировой войны… Не следует забывать, что наше государство развивалось искусственно и было основано на насилии». Историк М.Я. Гефтер говорил в Фонде Аденауэра об СССР, «этом космополитическом монстре», что «связь, насквозь проникнутая историческим насилием, была обречена».
Была произведена декомпозиция «образа прошлого» – история предыдущих полутора веков России и СССР. Итальянский историк М. Феретти, специалист по истории СССР, коротко и четко изложила схему этой операции: «Осуждение сталинизма перерастает в осуждение большевизма, причем второй термин за счет знаменательного семантического сдвига постепенно вытесняет первый и в конце концов полностью его заменяет. Большевизм объявляется феноменом, свойственным незначительному меньшинству и вдобавок импортированным, глубоко чуждым русской истории (тема, близкая также националистам, в устах которых слова “чужой” и “иностранный” играют роль эвфемизмов, заменяющих слово “еврейский”).
Итак, Октябрьская революция подвергается радикальной критике, ее объявляют первопричиной всех трагедий, которые впоследствии пережила страна. Критика эта обрушивается на всю советскую историю в целом; сталинские преступления при этом не отделяются от других объектов осуждения. Согласно этой концепции, революция заставила Россию отклониться от “естественного” пути, по которому пошли западные страны, – пути, капиталистическому в экономике и демократическому в политике, – и насильно подвергла ее преступному “эксперименту” по воплощению в жизнь коммунистической утопии. Иначе говоря, революцию лишают социального масштаба и превращают в заурядный государственный переворот, устроенный горсткой кровожадных фанатиков, которые решили во что бы то ни стало воплотить в жизнь заветы К. Маркса. Революция предстает своего рода “исторической случайностью”, помешавшей России пожать плоды экономического роста, начавшегося на заре XX в.» [62].
В марте 1990 г. Т.И. Заславская представила на обсуждение в АН СССР доклад, который был опубликован под названием «Социализм, перестройка и общественное мнение». Доклад стал подведением итогов перестройки в оценке ведущего социолога, непосредственно отвечавшего за ее «научное сопровождение». Т.И. Заславская, в частности, заявила: «Демократическая перестройка, происходящая в нашей стране, была задумана как реформа “сверху”, но на практике переросла в революцию “снизу”, поддержанную многомиллионными массами…
Летом 1990 года мы спросили своих респондентов о том, каковы, по их мнению, главные результаты пяти лет перестройки общественных отношений. Наибольшее число голосов получили ответы: “потеря уверенности в завтрашнем дне” – 43 %, “кризис национальных отношений” – 37 %, “хаос и неразбериха в управлении страной” – 29 %, “углубление экономического кризиса” – 28 %…
Чтобы выяснить, как большинство людей оценивает влияние перестройки на [их] собственную жизнь, был задан вопрос: “Стала ли Ваша жизнь после того, как в 1985 г. к руководству пришел М.С. Горбачев, лучше, хуже или не изменилась?” 7 % ответили, что их жизнь улучшилась, 22 % – не изменилась, у 57 % стала хуже, 14 % затруднились ответить… Дальнейшее нарастание экономических трудностей и политической напряженности предсказывали 63 и 59 %.
Общественное мнение чутко улавливает тенденцию к усилению социального расслоения: ее отмечают 59–63 % опрошенных. Почти 60 % уверены, что в дальнейшем различия в уровне жизни богатых и бедных будут расти. Когда же мы попытались выяснить, кто имеет наибольшие шансы повысить свои доходы, то на первые места вышли ответы: “богаче станут только те, кто живет нечестным трудом” (46 %), “получать больше станут те, кто сумеет пристроиться на хорошую работу” (43 %), “богатые станут жить богаче, а бедные – беднее” (41 %)… Только 2–3 % опрошенных верят, что от перемен в экономике выиграют рабочие, крестьяне и интеллигенция» [63].
Поражает логика идеолога демократической перестройки, якобы переросшей в революцию многомиллионных масс. Ведь по приведенным самой Т.И. Заславской данным, большинство опрошенных оценивали перестройку как бедствие, которое будет лишь углубляться в ходе начатой реформы. Какая может быть «революция снизу», если «только 2–3 % опрошенных верят, что от перемен в экономике выиграют рабочие, крестьяне и интеллигенция»! О чем думали ведущие обществоведы, слушавшие этот доклад в Президиуме АН СССР? Как можно было не заметить крайней алогичности и антидемократизма принципиальных положений этого доклада?
Удивляло и обращение ряда ведущих обществоведов к примитивному понятийному аппарату, как будто вдруг стало забытым то, что было достигнуто в исследованиях ХХ в. После работ Маркса, которые заложили основы классового подхода к структуре общества, западные историки (особенно Э. Томпсон в Англии) вновь исследовали понятие класса и пришли к выводу: в определенный исторический период классы – реальность! Эти современные историки, изучавшие, уже на базе нового знания, страну классического капитализма – Англию, – описали исключительно важный для нас процесс превращения общин и сословий в классы.
В важном труде Э. Томпсона «Формирование рабочего класса Англии» (1963) сказано: «Класс есть образование “экономическое”, но также и “культурное” – невозможно дать теоретического приоритета ни одному аспекту над другим. В последней инстанции принадлежность к классу может определиться в равной степени посредством и культурных, и экономических форм».
Труды этого направления заложили основы социальной истории, которая быстро приобрела характер социокультурной истории. В свете этих представлений позднее советское общество имело сложную структуру социокультурных общностей, в которых, однако, почти исчезло классовое сознание. Это было очень важно знать, начиная реформировать такое общество.
Но в своем докладе Т.И. Заславская странным образом упрощает структуру общества: «Политически советское общество было и остается тоталитарным… Социально советское общество резко поляризовано. Полюса его социальной структуры образуют высший и низший классы, разделенные социальной прослойкой…
Нижний полюс советского общества образует класс наемных работников государства, охватывающий рабочих, колхозников и массовые группы интеллигенции. Границы этого класса в значительной степени совпадают с часто используемым газетным клише “трудящиеся”. С моей точки зрения, “трудящиеся” составляют единый класс, отличительными особенностями которого служат практическое отсутствие собственности и крайняя ограниченность социально-политических прав. Положение этого класса характеризуется скученностью в коммунальных квартирах или собственных домах без удобств, низкими доходами, ограниченной структурой потребления, неблагоприятными экологическими условиями жизнедеятельности, низким уровнем медицинского обслуживания и социальной защиты» [63].
Что это за класс – трудящиеся, которые «характеризуются скученностью в коммунальных квартирах или собственных домах без удобств, низким уровнем медицинского обслуживания и социальной защиты»? Все это очень примитивно и странно.
О.И. Шкаратан и В.В. Радаев пишут об СССР (еще в 1990 г.): «Большинство спорящих сложившуюся систему общественных отношений, существующие порядки называют казарменным, феодальным социализмом. Подавляющее большинство авторов тем не менее признает, что то ужасное общество, с кровавыми деспотическими порядками, миллионами жертв в мирные годы, невиданной нормой эксплуатации рабочих и крестьян, – все же общество социалистическое, хотя и деформированное, с отклонениями от некоей нормы. …Наш подход заключается в другом: мы стремимся дать объективный анализ сложившегося особого, самостоятельного способа производства» [55].
Какой может быть «объективный анализ», если аналитик говорит на таком языке! Ведь язык – главное средство познания, мы «мыслим понятиями». Эта растиражированная статья О.И. Шкаратана и В.В. Радаева – призыв к свержению советского строя и апологетика грядущих «рынка, олигархии и криминала». Этот фанатический антисоветизм пополам с неолиберальной утопией – антипод научного мышления. Этого было невозможно не заметить.
Доктрина реформ противоречила знанию, накопленному даже в рамках либерализма! Как инструмент быстрого и необратимого разрушения советской экономики и единого народного хозяйства СССР была избрана т. н. «программа структурной стабилизации» МВФ. Ее применение готовилось группой экономистов в тесном контакте с американскими консультантами.
Уже к концу 80-х гг. было точно известно, что реализация пpогpаммы МВФ пpивела к экономической катастpофе в Латинской Амеpике и Афpике (кpоме тех стpан вpоде Чили, Коста-Рики и Египта, котоpым по политическим пpичинам условия программы смягчили). Этого избежали стpаны Юго-Восточной Азии (Тайвань, Южная Коpея и дp.), котоpые не пустили к себе МВФ. Результаты применения программы МВФ были исследованы и изложены в более чем сотне диссертаций, защищенных в университетах США, причем объектами изучения стали все до одной страны, в которых эта программа была применена.
Об этом говорили даже кpупные политики Запада. На пpоходившем осенью 1991 г. в Пpаге заседании Комитета действий за междунаpодное сотpудничество (в него входили бывшие руководители крупных стран) экс-президенты и премьеры П. Тpюдо (Канада), В. Жискаp д’Эстен (Франция), Мигель де ла Мадpид (Мексика) и Г. Шмидт (ФРГ) пpедупpеждали СССР и восточноевpопейские стpаны, что следование pекомендациям МВФ в экономических pефоpмах и пpименение методов шоковой теpапии пpиведут к тяжелым последствиям. Ответом было полное молчание и Горбачева, и Ельцина, и их советников по экономике.
В том же 1991 г. к М.С. Горбачеву обратилась с «Открытым письмом» группа из 30 американских экономистов (включая трех лауреатов Нобелевской премии по экономике – Ф. Модильяни, Дж. Тобина и Р. Солоу; еще один, У. Викри, стал нобелевским лауреатом в 1995 г.). Они предупреждали, что для успеха реформ надо сохранить землю и другие природные ресурсы в общественной собственности. Виднейшие западные экономисты видели разрушительный характер доктрины российских реформ и пытались предотвратить тяжелые последствия. Однако на их письмо просто не обратили внимания.
Очень мало кто из обществоведов признался в профессиональной несостоятельности своего сообщества. Чаще возлагают вину на власть. Например, академик, историк и экономист Г.А. Арбатов в своих воспоминаниях так определил состояние обществоведения при советском строе: «Тоталитарному строю настоящая наука… не нужна и даже опасна. Что касается обществоведения, то… роль его низводится до вульгарного прислуживания режиму, его обоснования, оправдания и восхваления его политики» [64, с. 39]. О причинах можно спорить, но важна констатация факта – по мнению академика Г.А. Арбатова, научного обществоведения не было.
