Сергей Кара-Мурза
Российское обществоведение: становление, методология, кризис
То же в ХХ в. Когда немцы, завязнув в России, перестали быть угрозой для Англии, Черчилль написал (октябрь 1942 г.): «Все мои помыслы обращены прежде всего к Европе как прародительнице современных наций и цивилизации. Произошла бы страшная катастрофа, если бы русское варварство уничтожило культуру и независимость древних европейских государств» (цит. в [34]).
А накануне перестройки (1984) М. Кундера писал в статье «Похищенный Запад»: «Воистину, ничто не может быть более чуждым Центральной Европе с ее одержимостью многообразием, чем Россия, одержимая идеей единообразия, стандартизации и централизации… На восточной границе Запада больше, чем где бы то ни было на Земле, Россия воспринимается не как европейская держава, а как обособленная, иная цивилизация. …Там иначе смеются, иначе живут и умирают» [35].
И наконец, виднейший французский знаток России А. Безансон пишет: «Европа как целое – постепенно вызревший плод уникального исторического опыта. Но можно ли в таком случае сказать, что Россия – часть Европы? …Нет. Таким образом, нет никаких оснований считать Россию частью Европы» [36].
Что же касается «западных проблем», которые якобы была призвана разрешить русская революция, – это идея еще более странная. К 1913 г. Россия была втянута в периферию западного капитализма. Но ведь «метрополия» (Запад) и «периферия» (Россия) – разные системы, и проблемы у них разные. Российская промышленность почти целиком принадлежала иностранному капиталу. В 1910 г. в металлургии банки владели 88 % акций, 67 % из этой доли принадлежало консорциуму из трех французских банков, а на другие иностранные банки с участием (только участием!) русского капитала приходилось 18 % акций.
В паровозостроении 100 % акций находилось в собственности двух банковских групп – парижской и немецкой. В судостроении 96 % капитала принадлежало банкам, 77 % – парижским. В нефтяной промышленности 80 % капитала принадлежали группе «Ойл», «Шелл» и «Нобель». В их руках было 60 % всей добычи нефти в России и 3/4 ее торговли. В дальнейшем захват российской промышленности и торговли иностранным капиталом не ослабевал, а усиливался. Революция 1917 г. была вынуждена решать и решила типично «российскую» проблему.
Как могло сообщество обществоведов и философской элиты СССР игнорировать исследования М. Вебера культурного и мировоззренческого основания самой большой общности в России в период революции – крестьян и рабочих? Историк А. Кустарев (А. Донде), изучавший «Русские штудии» М. Вебера, пишет: «Самое, кажется, интересное в анализе Вебера – то, что он обнаружил драматический парадокс новейшей истории России. Русское общество в начале ХХ века оказалось в положении, когда оно было вынуждено одновременно “догонять” капитализм и “убегать” от него. Такое впечатление, что русские марксисты (особенно Ленин) вполне понимали это обстоятельство и принимали его во внимание в своих политических расчетах, а также в своей зачаточной теории социалистического общества. Их анализ ситуации во многих отношениях напоминает анализ Вебера» [37].
Но ведь и В.И. Ленин пришел после революции 1905–1907 гг. к сходным выводам, что и М. Вебер, пусть исходя из других посылок. М. Вебер предвидел, что в случае поражения монархии через прорванную либералами плотину хлынет мощный антибуржуазный революционный поток, а либеральная реформа, «по всей вероятности, мощно усилит в экономической практике, как и в экономическом сознании масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян». Он добавил, что эта реформа «должна замедлить развитие западноевропейской индивидуалистической культуры»: «Ни из чего не видно, что крестьянство симпатизирует идеалу личной свободы в западноевропейском духе. Гораздо больше шансов, что случится прямо противоположное. Потому что весь образ жизни в сельской России определяется институтом полевой общины» [37].
Как же с таким мировоззрением и экономическим сознанием масс революция 1917 г. могла решать типично «западную» проблему? Да ведь и Маркс это ясно объяснил, заклеймив русский институт полевой общины, и напророчил союзу рабочих и крестьян «казарменный коммунизм». Наши философы-марксисты загнали в тупик самосознание советского общества.
Колоссальным провалом советского обществоведения можно считать представление, что центральной мировоззренческой матрицей советского народа был марксизм («система идей, именуемая “марксизмом”», как уточнил Ильенков). Во время революции крестьяне составляли более 80 % населения. Их мировоззрение Вебер назвал «общинный крестьянский коммунизм». Рабочие в первом и немногие еще во втором поколении тоже сохраняли эту картину мира. Но этот крестьянский коммунизм резко различается с коммунизмом Маркса, его исповедовала лишь часть интеллигенции (в основном меньшевики и либералы). Хотя официальное образование заставляло учить выжимки из марксизма (адаптированного и вульгаризированного), это было все равно, что заставить учить закон божий лояльных иноверцев. Постепенно возникло двоемыслие с когнитивным диссонансом: вслух вещать цитаты из истмата и политэкономии, а осваивать реальность молча[11].
Но ведь все это обществоведы и философы должны были знать. Об этом писали одновременно и Вебер, и М.М. Ковалевский, и французские историки их революции. Все они подчеркивали коммунистическое мироощущение крестьянской общины, причем очень устойчивое – «со времен антиков до конца ХIХ века». А М.М. Ковалевский особо отмечал у российского правительства опасение, что общинное землевладение «поддерживает в умах коммунистические идеи» (см. [39]). Как можно было скрывать это от советского общества и выработать разумный дискурс и подходы к обновлению мировоззрения? Или причина – невежество, порожденное идеологизацией и упрощением? Но ведь элита наших обществоведов-реформаторов и сегодня как будто этого не знает или умалчивает.
В развитии мировоззренческого кризиса СССР было ложное представление и о холодной войне, начатой в 1946 г. Какова природа холодной войны? Опубликованные в последние годы документы доктрины холодной войны, выработанной во второй половине 40-х гг. в США, показывают, что эта война с самого начала носила характер войны цивилизаций. Разговоры о борьбе с коммунизмом были прикрытием. Программные документы США начала холодной войны наполнены ненавистью к России. Вот как она трактуется в важном документе 1948 г.: «Россия – азиатская деспотия, примитивная, мерзкая и хищная, воздвигнутая на пирамиде из человеческих костей, умелая лишь в своей наглости, предательстве и терроризме».
Холодная война Запада имела мессианский характер, противник в ней был назван «империей зла», а победа – «концом истории». Философ неолиберализма и гуру неоконсерваторов США Лео Страусс определил цель этой войны так: «полная победа города над деревней или Запада над Востоком». Этот мессианизм был проникнут пессимизмом. Л. Страусс так видел смысл победы Запада: «Завершение истории есть начало заката Европы, Запада и вследствие этого, поскольку все остальные культуры были поглощены Западом, начало заката человечества. У человечества нет будущего».
Формации могут сосуществовать и сотрудничать, а война с «империей зла» тотальна. Обществоведение и печать искажали образ холодной войны, многократно занижали опасность. Это разоружило общество – оно не знало природу опасности. Так в холодной войне СССР в конце концов потерпел поражение – в «войне смыслов».
В 1915 г. видный политолог А.В. Рябов[12] пишет: «По размаху перестройка была самой масштабной попыткой смены парадигмы отечественной истории. Начавшись как “революция сверху”, она была нацелена на развертывание низовой гражданской, предпринимательской, политической инициативы, на превращение массовых общественных слоев в творцов исторического процесса. Рассчитывая на социальное творчество снизу, перестройка предполагала проведение радикального обновления политических и социальных институтов, создание свободного рынка, введение политического и идейного плюрализма, строительство правового государства» [40].
Невозможно поверить в эти рассказы про «социальное творчество снизу, строительство правового государства» и пр. Уже в 1989–1990 гг. в это мало кто верил, а специалисты или готовили приватизацию, или пытались подготовить системы жизнеобеспечения к бедствию. Для кого сегодня все это пишут? А может, элитарные обществоведы действительно до сих пор витают в облаках?
Ведь сам Горбачев представлял себя героем, который сокрушил Советское государство. В своей лекции в Мюнхене 8 марта 1992 г. он сказал: «Понимали ли те, кто начинал, кто осмелился поднять руку на тоталитарного монстра, что их ждет?.. Мои действия отражали рассчитанный план, нацеленный на обязательное достижение победы… Несмотря ни на что, историческую задачу мы решили: тоталитарный монстр рухнул» [41, с. 193].
Таким образом, Горбачев признал, что он действовал согласно плану, нацеленному на победу. И она была достигнута – «тоталитарный монстр рухнул». Но ведь он собрал возле себя цвет советского обществоведения!
Обострение общественного и политического кризиса в СССР произошло в 1980-е гг., когда к власти пришли люди нового поколения и нового культурного типа. На глазах начали рушиться связи, которые соединяли общество в 1970-е гг. Важные структуры советского строя не выдержали, произошел срыв, с которым руководство не справилось и своими действиями усугубило ситуацию.
Проект, альтернативный советскому проекту (грубо говоря, антисоветский), который раньше был подавлен и почти искоренен, вновь оживился в советском обществе с 1960-х гг. Постепенно он осваивался, укреплялся, накапливал силы. В 1980-е гг. выкладывались уже готовые доктрины, и в этих условиях люди бросились к обществоведам: объясните, что происходит?
Здесь и обнаружилась несостоятельность советского обществоведения, которое не смогло ни объяснить причин социального недомогания, ни предупредить о грядущем кризисе. Эта беспомощность была такой неожиданной, что многие видели в ней злой умысел, даже обман и предательство.
Конечно, был и умысел – против СССР велась холодная война, геополитический противник ставил целью уничтожение СССР и всеми средствами способствовал нашему кризису. Но наш предмет – то общее непонимание происходящих процессов, которое парализовало защитные силы советского государственного и общественного организма. Это непонимание есть прежде всего следствие методологической слабости нашего обществоведения и, соответственно, образования и СМИ. Причина в том, что обществоведение пользовалось негодными инструментами.
Антисоветское обществоведение до краха СССР
После Великой Отечественной войны и после программы восстановления исчезли главные факторы, которые обеспечили «морально-политическое единство» советского общества в 1930—1940-е гг. Антисоветские проекты начала ХХ в., подавленные или «отложенные» в начале 1930-х гг., стали реанимироваться. В авангарде были молодые гуманитарии и обществоведы.
В 1950-е гг. на философском факультете МГУ вместе учились М.К. Мамардашвили, А.А. Зиновьев, Б.А. Грушин, Г.П. Щедровицкий, Ю.А. Левада. Теперь об этой когорте пишут: «Общим для талантливых молодых философов была смелая цель – вернуться к подлинному Марксу». Что же могла эта талантливая верхушка советских философов обнаружить у «подлинного Маркса» полезного для понимания России? Обнаружили много полезного, но увидели прежде всего жесткий евроцентризм, крайнюю русофобию и антикрестьянские представления, отрицание «грубого уравнительного коммунизма» советского типа как реакционного выкидыша цивилизации, тупиковой ветви исторического развития.
В результате эти блестящие молодые марксисты-философы перешли на антисоветские позиции (Зиновьев, посмотрев на реформу, в 1990-е гг. вновь стал патриотом СССР). Нельзя понять нашего нынешнего кризиса, если проходить мимо такого важного явления, как антисоветский марксизм 60—80-х гг. ХХ в. на Западе и в СССР. Он был главным идейным оружием антисоветской элиты во время перестройки и парализовал советских людей, которые с колыбели росли под портретом Маркса (см. [5]).
В сфере идей именно эта интеллектуальная конструкция сыграла роль провокатора, который, как Гапон, повел политизированную часть интеллигенции на митинги перестройки. Те, кто учились, чтобы понять советское общество и помочь ему, стали идеологами его ликвидации (см. [5]).
Как известно, во время перестройки верхушка КПСС с помощью ее идеологической машины и используя «недоброжелательное инакомыслие» большой части интеллигенции, сумела разрушить ту «мировоззренческую матрицу», которая служила основой легитимности советского общественного строя и его политической системы (СССР). Для этого не требовалось, чтобы большинство населения заняло антисоветскую позицию, было достаточно, чтобы в массовом сознании иссякло активное благожелательное согласие на существование СССР. Если население поддерживает политическую систему пассивно, то организованные заинтересованные силы способны сменить социальный строй и политическую систему. А такие силы имелись и в стране, и за рубежом.
В принципе, более чем за полвека до перестройки Антонио Грамши весьма точно предсказал, какими средствами воздействия на сознание интеллигенция укрепляет или разрушает легитимность общественного строя. В наше время примерно о том же пишут современные культурологи и социологи, очевидцы и участники разрушения СССР.
Г.С. Батыгин дает такое общее определение: «Интеллектуалы и публицисты артикулируют и обеспечивают трансмиссию “социального мифа”: идеологий, норм морали и права, картин прошлого и будущего. Они устанавливают критерии селекции справедливого и несправедливого, достойного и недостойного, определяют представления о жизненном успехе и благосостоянии, сакральном и профанном. Любая тирания уверенно смотрит в будущее, если пользуется поддержкой интеллектуалов, использующих для этого образование, массовую информацию, религию и науку. Но если альянс власти и интеллектуалов нарушен, происходит кризис легитимности и реформирование системы» [4, с. 45].
Примерно так же видит главную суть столкновения перестройки П. Бурдье. Он пишет: «Всё заставляет предположить, что в действительности в основе изменений, случившихся недавно в России и других социалистических странах, лежит противостояние между держателями политического капитала в первом, а особенно во втором поколении, и держателями образовательного капитала – технократами и, главным образом, научными работниками или интеллектуалами, которые отчасти сами вышли из семей политической номенклатуры» (см. [42]).
Здесь помимо того, что указывается на роль интеллектуалов в выполнении основного объема работы по делегитимации советского строя, предполагается особое значение элиты гуманитарной интеллигенции, которая стала уже сама частью власти. Речь идет не о чиновниках, а о руководителях СМИ, учреждений культуры и общественных наук, о влиятельных советниках высшего эшелона партийной и государственной власти.
Упомянутый выше М.К. Мамардашвили, который в кругах либеральной интеллигенции считается крупнейшим советским философом, работал в 1961–1966 гг. в редакции журнала «Проблемы мира и социализма» в Праге. Редакцию этого журнала называли особым отделом ЦК КПСС. Мамардашвили говорит в интервью в 1988 г.: «Вскоре после 1956 года можно было наблюдать сразу на многих идеологических постах появление совершенно новой, так сказать, плеяды людей, в то время сравнительно молодых, которые отличались прогрессивным умонастроением и определенными интеллигентными качествами. Ну, скажем, там были такие люди, как Вадим Загладин, Георгий Арбатов – это мои бывшие коллеги по Праге начала 60-х годов. Борис Грушин, Юрий Карякин, Геннадий Герасимов… Иван Фролов, Георгий Шахназаров, Евгений Амбарцумов. И всю эту плеяду людей собрал в свое время Румянцев Алексей Матвеевич. В последующем редактор “Правды”, а потом вице-президент Академии наук.
Многие из них – после Праги – пошли на важные идеологические посты. Возвращаясь, они практически все… пополняли и расширяли так называемую интеллектуальную команду в политике и идеологии… Очевидно, все они участвуют сегодня в написании политических и других текстов в аппарате ЦК… Большинство из них ко времени Горбачева оставалось на своих постах. Они служили» [43].
Обществоведы, которых приближали к власти, были людьми в некоторых отношениях отборными. Они были «идеологическим спецназом», а не учеными, ищущими истину.
Г.С. Батыгин указывает на этот важный факт: «Ни “крестьянские войны” и голод в деревне, ни массовые репрессии, ни низкий уровень жизни не поставили под вопрос существование коммунистического режима. Его крах стал следствием разрушения “социальной теории” и конфликта в дискурсивном сообществе в относительно стабильных политических и экономических обстоятельствах. Он был предуготовлен движением “шестидесятников” и вступил в критическую фазу в период “плюрализма мнений”, обозначенного атакой “докторальной публицистики”, которая стала играть роль альтернативного мозгового центра страны. Атака исходила от идеологических изданий, в числе которых был и теоретический орган ЦК КПСС – журнал “Коммунист”. Реформирование “социальной теории” осуществлялось публицистами перестройки путем форсирования моральных требований правды, справедливости, подлинной демократии и свободы» [4, с. 58].
Здесь – важная и четкая формулировка того факта, на который в разных формах указывали многие авторы: крах СССР «предуготовлен движением “шестидесятников”». Но «шестидесятники» – это особая общность элитарных обществоведов. Элитарность их определялась не социальным происхождением, а уровнем образования. Они осознали себя «благородным сословием», ответственным за судьбы России. Г. Павловский писал так: «Небольшая прослойка оппозиционно настроенной интеллигенции, условно именуемая “шестидесятниками”». Какое же знание они несли обществу?
Вот, например, «методологическое сообщество», или «игропрактики». Этот кружок работал с 1952 г. под руководством Г.П. Щедровицкого. Среди его основателей – А.А. Зиновьев, М.К. Мамардашвили и Б.А. Грушин. Все обсуждения записывались на магнитофон и затем распечатывались на пишущих машинках (за 40 лет скопились сотни томов машинописных материалов семинаров и игр). Как пишет историк, это движение «проводило подспудную кропотливую работу, готовя перемены. Не случайно его представители оказались в первых рядах, когда эти перемены начались» [44].
Антисоветский проект «шестидесятников» не собран в каком-то одном большом труде, хотя и есть отдельные сборники с его более или менее связным изложением – например, книга-манифест «Иного не дано» (1988). Его сущность изложена в огромном количестве сообщений по частным вопросам, в «молекулярном» потоке идей, символов и метафор. Крупные фигуры были лишь своего рода опорами, устоями всего этого движения, задавали его траекторию и мифологию. Близкие им духовно партийные деятели и члены научно-гуманитарной верхушки сотрудничали эффективно, но не явно.
М.К. Мамардашвили объясняет: «Нормальный опыт людей моего поколения, связанного с идеологией, …такой жизненный путь, точкой отсчета которого были марксизм или социализм и вера в идеалы марксизма и социализма… И все они проходили этот путь, следуя той системе представлений и образов, что были завещаны революцией…
Значит, тот, кто проходил этот путь, осознавал себя, в отличие от консерваторов и догматиков, в терминах … порядочности и интеллигентской совести. И когда наступила хрущевская “оттепель”, то это было, конечно, их время. Для них это была эпоха интенсивной внутренней работы, размышлений над основами социализма, попыткой изобретения новых концепций, которые исправили бы его искажения и т. д. Например, они активно включились в разработку известной хрущевской программы о приближении коммунизма. Были буквально вдохновлены ею… Многие этим занимались. Появились такого рода люди в ЦК, в виде советников и референтов, в издательствах, газетах и т. д. Причем часто на ключевых позициях… И вот уже явно, не подпольно тогда сложилась определенная политическая среда» [43].
Другой видный обществовед, совмещающий статус академика и члена политбюро ЦК КПСС, А.Н. Яковлев[13], писал в 2001 г.: «После XX съезда в сверхузком кругу своих ближайших друзей и единомышленников мы часто обсуждали проблемы демократизации страны и общества. Избрали простой, как кувалда, метод пропаганды “идей” позднего Ленина. Надо было ясно, четко и внятно вычленить феномен большевизма, отделив его от марксизма прошлого века. А потому без устали говорили о “гениальности” позднего Ленина, о необходимости возврата к ленинскому “плану строительства социализма” через кооперацию, через государственный капитализм и т. д.
Группа истинных, а не мнимых реформаторов разработала (разумеется, устно) следующий план: авторитетом Ленина ударить по Сталину, по сталинизму. А затем, в случае успеха, Плехановым и социал-демократией бить по Ленину, либерализмом и “нравственным социализмом” – по революционаризму вообще» [45, с. 14][14].
Все это несовместимо с нормами научности, которые требуют беспристрастности, а не вредительства. Эти обществоведы и руководству страны давали «научные» рекомендации такого же качества. А.Н. Яковлев вспоминает о своей работе директором Института мировой экономики и международных отношений АН СССР (ИМЭМО): «Практически институт считался как бы научно-исследовательской базой ЦК…Институтские ученые часто привлекались к подготовке выступлений и докладов для высшего начальства, что считалось “большим доверием”. А те, кому “доверяли”, были людьми, как правило, с юмором. Когда начальство произносило “свой” текст, его авторы садились у телевизора и комментировали это театральное представление: “А вот этот кусок мой”, “А вот эту чушь ты придумал”, “А теперь меня читает”. Смеялись. А на самом-то деле на глазах творился постыдный спектакль абсурда» [46, с. 380].
Можно понять, как «архитектор перестройки» А.Н. Яковлев проводил смену кадров, какие установки давал аппарату и кого поддерживал в сфере «идеологии, информации и культуры»[15]. Он пишет о перестройке так: «Перестройка – это объективно вызревшая в недрах общества попытка излечить безумие октябрьской контрреволюции 1917 г., покончить с уголовщиной и безнравственностью власти. …Перестройка 1985–1991 гг. взорвала былое устройство бытия, пытаясь отбросить не только уголовное начало, но и все, что его объективно оправдывало и защищало, на нем паразитировало: беспробудный догматизм, хозяйственную систему грабежа и коллективной безответственности, организационные и административные структуры бесправия» [46, с. 567, 568].
«Перестройка взорвала былое устройство бытия!» – вот в чем корень кризиса и бедствия нашего времени.
Другой «антисоветский марксист», А.П. Бутенко, профессор МГУ и ранее заместитель секретаря партбюро философского факультета по пропаганде и агитации, давая в книге «Власть народа посредством самого народа» (1988) большую подборку выдержек из Маркса, которые утверждали якобы паразитическую суть государства, добавлял: «Важно подчеркнуть, что такая тенденция – не особенность какого-либо определенного типа государства, а общая черта развития государства как такового» [48, с. 49].
Далее из этого делается вывод, что само существование государства показывает, что в таком обществе примирение классов невозможно, поскольку «по Марксу, государство не могло бы ни возникнуть, ни держаться, если бы возможно было примирение классов» [48, с. 77]. Следовательно, в СССР существуют непримиримые межклассовые противоречия, и перестройка должна перерасти в революцию.
Член-корреспондент АН СССР П. Бунич тоже подал клич: «Моя позиция была известна всей сознательной жизнью, непрерывной борьбой с государственным монстром» (сохраняем стиль автора). Человек выучился на экономиста и нанялся к «государственному монстру» работать ради улучшения его экономики. Получал хорошую зарплату, премии и ласки – а оказывается, все это время неустанно стремился нанести своему работодателю вред, тайно боролся с ним!
Интенсивная кампания, которая велась во время перестройки против государства вообще, против государственного аппарата СССР и сообщества работников управления («бюрократов»), охватила все уровни и сферы обществоведения.
О.И. Шкаратан писал в книге «Социология перестройки»: «Эта гигантская масса управленцев путем простого деления множила должности в аппарате и, утратив корни общественно-продуктивного существования, в своей значительной части превратилась в паразитирующего бюрократа, в своеобразный аналог древнеримского люмпен-пролетариата, столь же зависимого, как и он, от милостей и подачек политической элиты. Тем самым перерожденная в этом смысле мелкая бюрократия составила подлинную социальную базу сталинской диктатуры» [49, с. 56.].
В базовое представление о государственности входит целый свод антигосударственных мифов. Одним из них был миф об «административно-командной системе», о невероятно раздутой бюрократии СССР. Советское государство было представлено монстром – в противовес якобы «маленькому» либеральному государству. На деле именно либеральное государство («Левиафан») должно быть предельно бюрократизировано, это известно фактически и понятно логически. Ведь либерализм (экономическая свобода) по определению порождает множество функций, которых просто не было в советском государстве, – например, США вынуждены держать огромную налоговую службу. Колоссальное число государственных служащих занимается в рыночной экономике распределением всевозможных субсидий и дотаций, пропуская через себя огромный поток документов, которые нуждаются в перекрестной проверке.
Советская бюрократическая система была простой и малой по численности. Очень большая часть функций управления выполнялась на «молекулярном» уровне в сети общественных организаций (например, партийных). В журнале «Экономические науки» (1989. № 8. С. 114–117) была опубликована справка о численности работников государственного управления СССР в 1985 г. Всего работников номенклатуры управленческого персонала (без аппарата общественных и кооперативных организаций) было во всем СССР 14,5 млн человек.
Из этих 14,5 млн служащих 12,5 млн составляли управленческий персонал предприятий и организаций в сфере народного хозяйства. Так, например, в это число входили главные специалисты (0,9 млн человек), мастера (2,1 млн человек), счетно-бухгалтерский персонал (1,8 млн человек), инженеры, техники, архитекторы, механики, агрономы и ветврачи (2,1 млн человек) и т. д. Таким образом, в строгом смысле слова численность чиновников в СССР была очень невелика – 2 млн человек.
Численность управленческого персонала на Западе (в состав которого, конечно, не входят мастера, бухгалтеры и механики) была намного больше, чем в СССР, как и раньше была намного больше, чем в Российской империи[16]. По данным Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), в 17 странах Запада доля государственных служащих в общей численности занятых в середине 1990-х гг. составила в Швеции, Норвегии и Дании 30 %, во Франции, Финляндии и Австрии – 20 %, Португалии, Италии и Германии – 15 %. Но об этом обществоведы гражданам не сообщили. Они этого не знали или скрыли эту информацию? В любом случае, это – дефект нашего обществоведения.
Что мы могли наблюдать после того, как советский тип государства был ликвидирован? Чиновничий аппарат и бюрократизация в РФ фантастически превысили то, чем возмущались в СССР. Наша интеллигенция не знает этого или не хочет знать из-за утраты способности к рефлексии? Миф не поколеблен. Тот факт, что постсоветское обществоведение не только не объясняет, но и активно уводит общественное внимание от бюрократизации современной России как важного социального явления, говорит о глубоком кризисе сообщества обществоведов.
Более того, в ходе реформы обнаружилось явление, которого авторы доктрины реформ и не предполагали – в приватизированной промышленности стала быстро расти численность непроизводственного персонала (менеджеры, бухгалтера, охранники и др.), увеличивая издержки (см. рис. 1).
Рис. 1. Среднегодовая численность внепроизводственного персонала в промышленности РСФСР и РФ, млн
Удары наносились и по инструментам познавательной деятельности, абсолютно необходимым для власти и управления. Вот С.Г. Кордонский в поразительной по своему пафосу статье громит статистику: «Состояние государства описывается государственной и ведомственной статистикой, “лукавые цифры” которой интерпретируются теоретическими схемами обществоведения. Жизнь государства определяется циклом “сбор и обработка статистической информации – обществоведческая интерпретация – планирование – принятие решений”, который повторяется каждый месяц, квартал, год, полугодие, пятнадцать лет» [51, с. 168].
Это – невероятное заявление в культурной, промышленно развитой стране в конце ХХ в., и еще более невероятно, что оно опубликовано тиражом 50 000 экземпляров в издательстве «Наука» Академии наук СССР. В нем отвергается сама функция власти вести непрерывное формализованное измерение главных параметров жизни народа, общества, страны, архивировать по установленной методологии данные этих измерений, а также осмысливать эти данные, согласно имеющимся теоретическим представлениям.
Вот статья-манифест А. Ципко[17] «Магия и мания катастрофы. Как мы боролись с советским наследием» (2000 г.). Об обществоведческой элите в нем говорится так: «Мы, интеллектуалы особого рода, начали духовно развиваться во времена сталинских страхов, пережили разочарование в хрущевской оттепели, мучительно долго ждали окончания брежневского застоя, делали перестройку. И наконец, при своей жизни, своими глазами можем увидеть, во что вылились на практике и наши идеи, и наши надежды…
Не надо обманывать себя. Мы не были и до сих пор не являемся экспертами в точном смысле этого слова. Мы были и до сих пор являемся идеологами антитоталитарной – и тем самым антикоммунистической – революции… Наше мышление по преимуществу идеологично, ибо оно рассматривало старую коммунистическую систему как врага, как то, что должно умереть, распасться, обратиться в руины, как Вавилонская башня. Хотя у каждого из нас были разные враги: марксизм, военно-промышленный комплекс, имперское наследство, сталинистское извращение ленинизма и т. д. И чем больше каждого из нас прежняя система давила и притесняла, тем сильнее было желание дождаться ее гибели и распада, тем сильнее было желание расшатать, опрокинуть ее устои… Отсюда и исходная, подсознательная разрушительность нашего мышления, наших трудов, которые перевернули советский мир» [52].
