Сергей Жадан
Ворошиловград
– Да-да, конечно, – согласился Николаич. – Я хотел с вами поговорить.
– Давайте поговорим.
– Давайте.
– Я не против.
– Прекрасно. Коля! – крикнул Николаич. Мы как раз выехали на мост. Посреди моста Коля вдруг остановился и выключил двигатель. Наступила тишина.
– Ну, как вам тут у нас? – спросил Николаич, будто мы и не стояли посреди дороги.
– Нормально, – ответил я неуверенно. – Соскучился по родным местам. Мы что, дальше не поедем? – выглянул в окно.
– Нет-нет, – успокоил Николаич, – мы вас отвезем, куда вам надо. Вы, вообще, надолго приехали?
– Не знаю, – ответил я, начиная нервничать. – Видно будет. Брат уехал, знаете…
– Знаю, – вставил Николаич. – Мы с Юрием Сергеевичем, с Юрой, – посмотрел он на меня, – были в партнерских отношениях.
– Это хорошо, – сказал я неуверенно.
– Это прекрасно, – согласился Николаич. – Что может быть лучше партнерских отношений?
– Не знаю, – честно признался я.
– Не знаете?
– Не знаю.
– И я не знаю, – вдруг признался Николаич. Позади нас остановился молоковоз. Водитель просигналил. За молоковозом, я заметил, подъезжал еще какой-то грузовик. – Коля! – снова крикнул Николаич.
Коля вылез из машины и лениво пошел в сторону молоковоза. Подошел, поднялся на подножку, просунул к водителю в открытое окно свою большую голову, что-то сказал. Водитель заглушил машину. Коля спрыгнул на асфальт и пошел к грузовику.
– Вот к чему я веду, Герман, – продолжил Николаич, – вы человек молодой, энергичный. У вас много амбиций. Мне бы лично хотелось, чтобы у нас с вами тоже сложились добрые партнерские отношения. Как вы считаете?
– Это было бы прекрасно, – согласился я.
– Не знаю, говорила вам Ольга Михайловна или нет, но мы заинтересованы в приобретении вашего бизнеса. Понимаете?
– Понимаю.
– Вот, это хорошо, что вы меня понимаете. С братом вашим, Юрой, мы не успели договориться…
– Почему?
– Ну, понимаете, мы не успели утрясти все нюансы.
– Ну, вот он вернется – утрясете.
– А когда он вернется? – пристально посмотрел на меня Николаич.
– Не знаю. Скоро.
– А если не вернется?
– Ну как это не вернется?
– Ну так. Если так сложится.
– Не говорите глупостей, Николай Николаич, – сказал я. – Это его бизнес и он обязательно вернется. Я ничего продавать не собираюсь.
За нами выстроилась колонна машин. Те, кто ехал навстречу, останавливались спросить Колю, все ли в порядке. Коля что-то говорил, и машины быстро отъезжали.
– Не волнуйтесь, – примирительно сказал Николаич. – Я понимаю, что вы не станете с ходу продавать малознакомому человеку бизнес своего брата. Я все хорошо понимаю. Вы подумайте, время у вас есть. С братом вашим договориться мы не успели, но с вами, надеюсь, у нас все сложится как следует. Для вас это единственный выход. Дела у вас идут плохо, я знаю. Брата вашего я тоже понимал – все-таки он поднял этот бизнес с нуля. Но бизнес, Герман, всегда требует развития. Понимаете? Получите деньги, разделите с братом. Если он вернется. Вы подумайте, хорошо?
– Обязательно.
– Обещаете?
– Клянусь, – ответил я, пытаясь хоть как-то закончить этот разговор и восстановить дорожное движение.
– Ну и договорились, – довольно откинулся на кресло Николаич. – Коля! – крикнул он.
Коля не спеша сел за руль, запустил двигатель, и мы медленно тронулись. За нами двинулась и вся колонна. Проехав мост, легко выскочили на гору, свернули в сторону заправки. Подъехав, Коля резко притормозил. Я открыл дверь. Возле будки, в креслах, грелись Коча и Травмированный. Увидев меня, удивленно переглянулись.
– Ну что ж, – прощаясь, сказал Николаич. – Приятно, что мы с вами нашли общий язык.
– Послушайте, – будто что-то вспомнив, спросил я его. – А что вы сделаете, если я откажусь?
– А разве у вас есть выбор? – удивился Николаич. И тут же, широко улыбнувшись, добавил: – Хорошо, Герман, я заеду через неделю. Всего хорошего.
Коча сидел в своем оранжевом комбинезоне, расстегнутом на груди, и грел на солнце бледные мощи. На Травмированном была пижонская белоснежная сорочка и тщательно выглаженные черные брюки. На ногах – лакированные остроносые ботинки. Был похож на фермера, который выдает замуж единственную дочь. На меня оба смотрели с нескрываемой неприязнью, Травмированный прожигал меня глазами и поглаживал пальцем полоску усов, Коча поблескивал собачьими стеклами очков.
– Что такое, Герман? – на всякий случай переспросил Травмированный.
– Они тебя били? – добавил Коча.
– Смеешься? Никто меня не бил. Просто поговорили. Подвезли меня.
– Новые друзья? – хмуро спросил Травмированный.
– Ага, – сказал я, – друзья. Хотят купить эту заправку.
– Мы знаем, Герман, – сказал на это Травмированный.
– Знаете? – переспросил я его. – Прекрасно. А что ж вы мне об этом не сказали?
– Ты не спрашивал, – обиженно объяснил Травмированный.
– О чем я должен был вас спрашивать?
– Ни о чем, – недовольно ответил Травмированный.
– Я так и подумал.
– Ну, и что ты подумал? – спросил Травмированный после паузы.
– Не знаю. Я думаю, 50 штук за весь этот металлолом – нормальная цена.
– Нормальная цена, говоришь? – Травмированный поднялся, расправив свое бомбардирское брюхо. – Нормальная цена?
– По-моему, нормальная.
– Угу, – Травмированный о чем-то размышлял, рассматривая носки своих ботинок. – Нормальная. Смотри, Герман, – сказал наконец. – Напорешь косяков, потом не разгребешь. Самое простое – это продать все на хуй, правильно?
– Может, и так, – согласился я.
– Может, и так, может, и так, – повторил Травмированный, развернулся и пошел в гараж.
Я упал в кресло рядом с Кочей. Тот прятал глаза за стеклышками очков и смотрел куда-то вверх, на тяжелые тучи, которые неожиданно надвинулись и теперь проползали над горой, почти цепляясь за одинокую мачту над будкой, как перегруженные баржи, проплывавшие над отмелью.
– Держи, – я отдал Коче витамины. Тот осмотрел бутылочку, поглядел на нее против солнца.
– Что это? – спросил недоверчиво.
– Витамины.
– От бессонницы?
– От бессонницы.
– А чьи они?
– Голландские, – сказал я. – Видишь эти иероглифы? Это голландские. Они туда грибов добавляют. Белых. Так что спать будешь как убитый.
– Спасибо, Гер, – сказал Коча. – Ты не сильно обращай внимание на Шуру. Ну, продашь ты эту заправку – и хуй с ней. Не конец света.
– Думаешь?
– Я тебе говорю.
Из открытых ворот гаража вылетел кожаный мяч, тяжело ударился о нагретый асфальт и покатился по площадке. За ним из черного гаражного проема вышел Травмированный. На нас даже не смотрел. Подошел к мячу, легко, для своего веса, подцепил его лакированным носком, подбросил в воздух, так же легко поймал левой, снова подбросил вверх. Стал набивать, не давая мячу опуститься. Делал это легко и непринужденно, умело убирал живот, чтобы не мешать полету, иногда поддавал мяч плечом, иногда головой. Мы с Кочей замерли и молча наблюдали за этими чудесами пластики. Травмированный, казалось, совсем не потерял формы, он даже не вспотел, так – чуть воспаленные глаза, резковатое дыхание. И этот живот, которым он вертел во все стороны, чтобы не мешал.
С трассы подъехали три фуры. Водители выскочили, поздоровались с Кочей и тоже стали наблюдать за Травмированным.
– Шура! – наконец не выдержал один из них. – Дай пас!
Травмированный метнул взгляд в его сторону и неожиданно легко отпасовал. Водитель наступил на мяч, немного неуклюже бросил его перед собой и буцнул изо всех сил назад Травмированному. Шура принял и, обработав, зажал мяч между ногами. Водители не удержались и с воплями бросились на Травмированного. Пошла рубка. Травмированный уворачивался от водительских объятий, не теряя мяча, водил соперников вокруг себя, заставлял их падать и делать друг другу подножки. Водители накидывались на Травмированного, как собаки на сонного медведя, но ничего сделать не могли, страшно злились и отпускали друг другу подзатыльники. Все же постепенно Травмированный стал задыхаться и отступать в глубь асфальтовой площадки, получил пару раз по ногам и теперь немного прихрамывал. Водители почуяли кровь и бросились на него с еще большим азартом. Травмированный очередной раз увернулся, пропустил у себя под животом одного из водителей, тот врезался головой в другого, и они повалились на асфальт. Третий кинулся их поднимать. Шура перевел дыхание и посмотрел в нашу сторону.
– Герман, – крикнул. – Давай, заходи! А то три на одного выходит!
Я сразу же бросился вперед. Травмированный отпасовал мне, я подхватил мяч и погнал по площадке. Водители побежали за мной. Сделав пару кругов вокруг площадки, они тоже начали выдыхаться, остановились и, уперев руки в колени, тяжело переводили дыхание, вывалив языки, как покойники, напоминая издали трамвайные компостеры. Я остановился и вопросительно посмотрел на Травмированного. Тот махнул рукой в сторону водителей, мол, дай и им немножко поиграть. Я буцнул в сторону самого длинного из них, того, что стоял ближе. Он радостно бросился к мячу, развернулся и изо всех сил зафигачил по кожаному шару. Мяч запулил в небо, рассекая воздух и задевая облака, потом упал вниз и исчез в густой траве за площадкой. Среди водителей прокатился гул разочарования. Но, посовещавшись, они побрели в заросли. Мы с Травмированным последовали за ними. Даже Коча поднялся. Растянувшись, мы зашли в пыль и тепло, будто африканские охотники, выгоняющие из травы львов. Мяч лежал где-то в чаще, слышалось его приглушенное рычание и едва уловимое биение кожаного сердца. Мы осторожно ступали, пытаясь найти его, время от времени перекликались и смотрели в небо, где надвигались все новые и новые тучи.
Мне это сразу что-то напомнило – эти мужчины, которые настороженно бредут по пояс в траве, раздвигая руками высокие стебли, пристально вглядываясь в сплетение побегов, прислушиваясь к голосам, доносящимся из чащи, спугивают из травы птиц, медленно пересекая бесконечное поле. Когда-то я это видел. Напряженные спины, силуэты, замирающие в сумерках, белые сорочки, светящиеся в темноте.
Когда это было? 90-й, кажется. Да, 90-й. Лето. Домашняя победа над Ворошиловградом. Гол Травмированного на последних минутах. Лучшая его игра, наверное. Ресторан «Украина», возле парка, напротив пожарной станции. Какое-то, уже вечернее, празднование победы, рэкетиры и наши игроки, какие-то женщины в нарядных платьях, мужчины в белых сорочках и спортивных костюмах, официанты, кооператоры, мы, молодые, сидим за одним столом с бандитами; горячие волны алкоголя прокатываются в голове, так, будто ты забегаешь в ночное море, тебя накрывает черной сладко-горькой волной, и уже на берег ты выбегаешь повзрослевшим. Ящики с водкой, бескрайний стол, за которым вмещаются все, кого ты знаешь, шумная паршивая музыка, за окнами синие влажные сумерки, мокрые от дождя деревья, голоса, сливающиеся и напоминающие о дожде, разговоры мужчин и женщин, ощущение какой-то пропасти, которая начинается где-то рядом, откуда дуют горячие невыносимые сквозняки, захватывающие дух и расширяющие зрачки, подкожное ощущение тех невидимых жил, по которым перетекает кровь этого мира, – и вдруг, посреди всего этого золотого мерцания, взрывается стекло, и воздух рассыпается на миллионы хрустальных осколков – кто-то из ворошиловградских выследил наше празднование и запустил кирпичом в ресторанное стекло, которое тут же рассыпалось, и синяя ночь ввалилась в зал, отрезвляя головы и остужая кровь. И тут же, после короткой тишины, – общее движение, злоба в голосах, отвага, рвущаяся из каждого, шумное выскакивание на улицу через дверь и разбитое стекло, грохот башмаков по мокрому асфальту, белые сорочки, прыгающие в сиреневую ночь и светящиеся оттуда, женские фигуры у окна, напряженно вглядывающиеся в темноту. Рэкетиры и кооператоры, футболисты и шпана из нового района – все рассыпаются в темноте и прочесывают пустыри, начинающиеся за парком, загоняя невидимую жертву в сторону реки, не давая ей ускользнуть, странная гонка, полная азарта и радости, никто не хочет отставать, каждый пристально всматривается в черноту лета, пригибается к земле, пытаясь разглядеть врага, за рекой горят далекие электрические огни, будто в траве прячутся желто-зеленые солнца, которые мы хотим изгнать, чтобы рассеять вокруг себя тьму, которая густеет, как кровь, и обогревается нашим дыханием, как двигателями внутреннего сгорания.
4
В ту ночь он спал глубоко и спокойно, будто кто-то перегонял сквозь него сны. Они прокатывались через него, как вагоны с мануфактурой по узловой станции, и он просматривал их все, как начальник станции, от чего вид у него был сосредоточенный и ответственный. Спал он на улице, на своей любимой катапульте, где вчера, на ночь, выпил принесенные мной витамины. Я притащил из вагончика старую шинель и накрыл его, но ночью все равно пару раз просыпался и ходил проверить, все ли с ним в порядке. У ног его спали дворняги, забредшие с трассы. Ветер гонял по ночной площадке бумажные пакеты. На плечо ему садились птицы, а в открытые ладони заползали муравьи, слизывая с кожи красные витаминные пятна. Ночью в северном направлении исчезли последние облака, по небу рассыпались созвездия, и погода снова напомнила о начале июня. Июнь в этих местах пробегал быстро и насыщенно – стебли наполнялись горьковатым соком и листья делались шероховатыми, как кожа на морозе. С каждым днем становилось все больше пыли и песка, которые попадали в ботинки и складки одежды, скрипели на зубах и сыпались из волос. В июне воздух прогревался, как военные палатки, и начиналась теплая пора разомлевших мужчин на улицах и шумных детей в водоемах. Уже утром стало понятно, что готовиться нужно к жаркому лету, которое продлится бесконечно и выжжет все, что попадется под руку, включая кожу и волосы. И даже летние дожди никого не спасут.
Просыпался Коча долго и чувствовал себя с утра опечаленным, как в детстве, когда приходилось вставать вместе с родителями, которые спешили на работу и заставляли собираться в школу. Проснувшись, ходил вокруг гаража, кормил собак черным хлебом, задумчиво осматривал долину, наконец пошел будить меня. Усевшись на соседний диванчик, долго рассказывал какие-то несвязные истории о своей бывшей жене, доставал фотокарточки, нашел где-то под диваном дембельский альбом, обтянутый шинельным сукном, совал его мне. Я лениво отбивался, пытаясь снова заснуть, но после дембельского альбома сделать это было не так-то просто. Наконец поднялся и, завернувшись в колючее больничное одеяло, стал слушать. Коча рассказывал о любви, о том, как встречался со своей будущей женой, о сексе на переднем сиденье старой волги. Почему не на заднем? – переспросил я его, – все же делают это на заднем; дружище, – объяснил Коча, – в старых волгах переднее сиденье – сплошное, как и заднее, поэтому нет никакой разницы, где этим заниматься, ясно? Ясно, – ответил я ему, – нет никакой разницы. И Коча благодарно кивал головой – правильно, дружище, ты все верно сечешь, – и с этим пошел варить чифир.
Спустя какое-то время с заправки просигналила первая машина. Коча раздраженно нацепил очки и поспешил на выход.
– Коча, – сказал я ему, – давай помогу.
– Да ладно, Гер, – отмахнулся он, – от тебя такая помощь…
– Ну какая есть.
– Ну давай. – Он ждал в дверях, пока я искал свою одежду. – Только надень что-нибудь. Куда ты в своих джинсах? У меня там под диваном есть что-то старое, поищи, ладно? – И ушел.
* * *
Под диваном у него были два чемодана, набитых тряпьем. Все это отдавало табаком и одеколоном. Я брезгливо порылся в первом чемодане, нашел черные военные штаны, латанные на коленях, но еще вполне товарного вида, с сильным запахом одеколона. Открыл другой чемодан, вынул бундесверовскую куртку, мятую, но не рваную. Натянул ее на плечи. Куртка была тесноватой, Коча, наверное, поэтому ее и не носил, он был примерно одной со мной комплекции. Но особенно выбирать было не из чего. Я посмотрел в окно. Отражение дробилось солнцем и исчезало в лучах. Можно было распознать лишь какие-то очертания, тень. Со стороны я напоминал танкиста, чей танк давно сгорел, но желание воевать осталось. С этими мыслями и пошел трудиться.
* * *
В девять приехал Травмированный. Критически оглядел мою рабочую одежду, хмыкнул и пошел к себе в гараж. Я, по большому счету, не так помогал, как мешал. Пару раз разлил бензин, долго разговаривал с каким-то дальнобойщиком, который гнал в Польшу, постоянно цеплялся к Коче, не давая ему выполнять профессиональные обязанности. Наконец он не выдержал и отправил меня к Травмированному. Тот все понял, дал мне пропитанную бензином тряпку и велел очищать какой-то лом, облепленный илом, ржавчиной и масляной краской. Через полчаса такой работы я вконец заскучал, все же многолетнее отсутствие физического труда сказывалось. Шура, – сказал Травмированному, – давай перекурим. Здесь не курят, – ответил на это Травмированный, – это бензозаправка. Ладно, – сказал спустя минуту, – пойди отдохни, потом вернешься. Я так и сделал.
* * *
Около полудня подключили телефон. Я набрал Болика. Голос у него был глухой и раздраженный.
– Герман! – кричал он мне. – Как ты там?
– Нормально, – отвечал я. – Здесь курорт. Река рядом. Щуки ловятся.
– Герман! – пытался докричаться до меня Болик. – Какие, на хуй, щуки? Какие щуки, Герман? У нас отчетно-выборная конференция на этой неделе, Герман. А ни хуя не готово, брат. И вообще ты нам нужен, по бизнесу. Ты когда будешь?
– Вот, Боря! – кричал я ему. – Вот именно об этом я и хотел с тобой поговорить. По ходу я задержусь.
– Что, Гера? Что ты сказал?
– Задержусь, я сказал, задержусь!
– Как это задержишься? Надолго?
– Неделя – максимум. Не больше.
– Герман, – вдруг серьезным голосом спросил Болик. – У тебя там все нормально? Может, чем-то помочь надо?
– Да нет, – я говорил легко и убедительно, – расслабься. Через неделю буду.
– Ты же там не останешься, правда? – В голосе Болика действительно слышалось какое-то то ли беспокойство, то ли недоверие, то ли даже надежда.
– Да нет, ну что ты.
– Герман, я тебя давно знаю.
– Тем более.
– Ты же не сделаешь этого?
– Не волнуйся, я же сказал.
– Герман, просто прежде чем сделать глупость, подумай, хорошо?
– Хорошо.
– Подумай о нас, твоих друзьях.
– Я думаю о вас.
– Прежде чем сделать глупость.
– Ну, ясно.
– Подумай, хорошо, Герман?
– Ну а как же.
– Давай, брат, давай. Мы любим тебя.
– И я вас, Боря, я вас тоже люблю. Обоих. Тебя больше.
– Не пизди, – Болик наконец положил трубку.
– Да-да, – кричал я, слушая с той стороны короткие гудки, – и я по тебе тоже! Очень-очень!
* * *
После этого я несколько раз набирал брата. Тот упорно не отвечал. Солнце заливало комнату, пыль стояла, как взмученная рыбой речная вода. Я смотрел в окно и чувствовал, как опускается теплое нутро июня, касаясь всего живого на этой трассе. Что делать дальше? Можно было еще раз спуститься в долину, попытаться найти друзей и знакомых, которых я не видел сто лет, поговорить с ними, расспросить о делах, о жизни. Можно было еще сегодня уехать отсюда какими-нибудь попутками, выбраться подальше от всего этого ада, с тысячью лучей и воспоминаний, которые забивали легкие и слепили глаза. Проще всего было, конечно, все это продать. А бабки разделить с компаньонами. Брат, скорее всего, обижаться не стал бы. Даже если бы стал, что бы это изменило? Особого выбора он мне не оставил. Можно какое-то время тусоваться здесь с Кочей, пока тепло и щуки ловятся, делать вид, что хочу помочь, заливать бензин в фуры. Но рано или поздно придется иметь дело с документами, налогами, всем тем хламом, которого я избегал всю свою жизнь. Теперь история с регистрацией фирмы на мое имя казалась странной и неразумной, брат должен был это все предусмотреть, он, в отличие от меня, все всегда просчитывал, зачем ему было подставлять меня, я так и не понял. А главное – почему он теперь исчез, ничего не объяснив, не оставив никаких распоряжений: мол, делай что хочешь, хочешь – продай все, не морочь себе голову, хочешь – раздай бедным, перепиши контору на детский приют, пусть сами заправляют бензином весь этот ковбойский автотранспорт, а хочешь – просто подожги эту будку, вместе со свидетельством о регистрации, и поезжай домой, где тебя ждут верные друзья и интересная работа. Но он никаких распоряжений не оставлял. Просто исчез, как турист из отеля, вытащив меня на просмоленные солнцем холмы, на которых я всегда чувствовал себя неуверенно, еще с детства, от первых воспоминаний, и вплоть до последних лет, проведенных здесь, вплоть до того прекрасного осеннего дня, когда мы с родителями выбрались отсюда, когда наш папа, отставной военный никому не нужной армии, получил жилье неподалеку от Харькова, и мы уехали. Брат тогда остался, не захотел ехать, даже говорить об этом не хотел, с самого начала сказал, что останется, и, кажется, так до конца и не простил нам этого бегства. Прямо он об этом никогда не говорил, но я всегда чувствовал отчужденность с его стороны, особенно по отношению к родителям, которые сдались и покинули эту долину, со всем ее солнцем, песком и шелковицей. Он остался, врылся в холмы и отстреливался на все стороны, не желая уступать свою территорию. Ничем не оправданное упрямство, которого я никогда не понимал, это нас и отличало, он способен был до последнего цепляться за пустую землю, я легко уступал пустоту, пытаясь от нее избавиться. Наконец жизнь все решила по-своему – он сидел в Амстердаме, я застрял на этом холме, с которого, казалось, был виден конец света, и он мне откровенно не нравился.
Коча совсем обессилел, сидел на катапульте и лениво отбивался от водителя, какого-то своего давнего приятеля, который так же лениво пытался подбить его продолжить работу, то есть заправить его перед дальней дорогой. Я вышел во двор и сменил Кочу на его боевом посту. Солнце пахло бензином и висело над нашими головами, как бензиновая груша.
* * *
Работа внесла в мое смятение определенную размеренность и упорядоченность. Когда тебе есть чем заняться, ты меньше думаешь о коридорах будущего, по которым так или иначе придется пройти. Я помогал компаньонам, до вечера крутился под оранжевым июньским небом, а вечером Коча достал консервы, забил пару папирос и надел мои наушники. Мы сидели под яблоневыми ветками молча и расслабленно, ощущая кожей, как садится солнце и от реки постепенно поднимается свежесть. Когда совсем стемнело, Травмированный стал собираться, мылся под желтым пластмассовым рукомойником, поливался духами. Надел свою пижонскую белую рубашку и спустился в долину, к золотому электричеству и сиреневым теням в переулках, где его ждали любовницы, открыв окна в черную и прохладную ночь.
* * *
Свежий воздух и сладкий драп делали сон глубоким и размеренным, как старое русло; кожа, разгоряченная солнцем, к утру охлаждалась, хотя простыня еще долго сохраняла тепло, которое передалось от тела. Утром Коча поднял меня своими байками, приготовил завтрак и выгнал на улицу чистить зубы. Все это напоминало какое-то детское туристическое путешествие, я совсем выпал из времени, неожиданно получив отпуск, круиз на бензозаправку, и теперь слегка ошалело бродил среди скатов, оплетенных травой, и ржавого железа, в котором скрывались полевые птицы. Травмированный смотрел на меня так же недоверчиво, но не слишком строго; следующим вечером, уже в среду, снова достал мяч, вынес из гаража две банки из-под краски и, поставив меня в эти импровизированные ворота, долго оттачивал удар левой. Кое-кто из водителей меня узнавал, здоровался, спрашивал, как дела, надолго ли я и где мой брат. Я избегал прямых ответов, говоря, что все нормально, хотя понимал, что говорю это неискренне. В конце концов, кому какое дело.
* * *
В четверг после обеда появилась Ольга. Приехала на своем скутере с большой плетеной корзиной на плече. Корзина билась о руль и мешала ехать, Ольга с легкостью обогнала фуру, соскочила с трассы и, промчав к заправке, вырулила перед нами. Мы с Кочей сидели в креслах и отгоняли назойливых ос, что кружились вокруг, одурманенные запахом табака и одеколона. Ольга соскочила со скутера, поздоровалась с Кочей, кивнула мне головой.
– Ты еще здесь? – спросила.
– Да, – ответил я, – решил взять отпуск. За свой счет.
– Понятно, – сказала Ольга. – Как там твои друзья?
– Какие друзья?
– На джипе.
– А, эти. Прекрасно. Оказались милыми людьми.
– Серьезно? – не поверила Ольга.
– Крутили мне музыку, предлагали дружить.
– Ну и как?
– Музыка? Говно.
– А дружить?
– Я думаю, – признался я.
– Ну-ну, – холодно сказала Ольга. – Вот, Коча, держи, – протянула ему корзину и пошла в гараж к Травмированному. Поблагодарить Коча не успел.
В корзине оказался свежий хлеб и молоко в пластиковой бутылке из-под кока-колы. Коча с удовольствием отломил кусок хлеба и ухватил его своими желтыми и крепкими, как у старого пса, зубами. Протянул мне бутылку с молоком. Я отказался. Скутер сверкал белыми боками, быстро нагреваясь под солнечными лучами. В долине было тихо, между деревьями сновали птицы, стараясь отыскать в воздухе наименее прогретые участки.
Через некоторое время из гаража вышла Ольга. За ней, в рабочей одежде, вытирая шею белоснежным платком, пыхтел Травмированный. В руке держал какие-то бумаги, которые, очевидно, только что получил от Ольги, недовольно размахивал ими и пытался что-то ей объяснить. Но та его даже не слушала.
– Шура, – сказала она, – ну что ты от меня хочешь?
Травмированный скомкал бумаги, засунул их в карман куртки и, размахивая кулаками, исчез в гараже.
– Что там у вас? – спросил я на всякий случай.
– Ничего, – бросила Ольга. Села на скутер, завела его, посидела так какой-то миг, заглушила двигатель. – Герман, – сказала, – у тебя сейчас много работы?
– Вообще много, – растерялся я. – Но вот как раз сейчас у меня перерыв.
– Давай сходим на речку, – предложила она. – Коча, – обратилась к старику, – ты не против?
Коча в знак согласия сделал большой глоток.
– Ну что – ты идешь? – Ольга снова соскочила со скутера и двинулась по склону вниз. Мне не оставалось ничего другого, как встать и пойти следом.
Она шла впереди, выискивая тропку между густыми кустами терновника и молодыми шелковицами. Склон круто обрывался, трава забивалась ей в кроссовки, со стеблей взлетали бабочки и осы, под ногами мелькали изумрудные ящерицы. Я едва успевал за ней, изнемогая от гонки сквозь раскаленный воздух. Зелени становилось все больше, долина то появлялась из-за высоких веток, то скрывалась за ними, несколько раз дорожка просто исчезала, тогда Ольга легко спрыгивала в траву и пробиралась вперед. В конце концов я не удержался на ногах и покатился вниз, по горькой полыни, проклиная все на свете.
– Эй, что там? – крикнула Ольга откуда-то снизу. – С тобой все в порядке?
– В порядке, в порядке, – недовольно ответил я.
Мне не нравилось, что она заметила и мою усталость, и то, как я скатился в эти травы, и то, что я не выдерживаю темпа, который она задала еще там, на горе. Ну, давай, думал, подойди и протяни мне руку помощи. Зачем-то же ты меня затащила в эти дебри. Давай, подойди ко мне.
Но она и не думала подходить. Она стояла где-то внизу, за стеблями, невидимая и разгоряченная бегом, стояла и ждала, поэтому я вынужден был подняться и, вытряхивая из карманов песок, двинуться вперед, на ее дыхание. Дальше шли молча. Река была не так близко от заправки, проще было спуститься сюда по трассе, но Ольга упрямо обходила деревья и кусты, продиралась сквозь сорняки, перепрыгивала через норы и ямы, как вдруг дорожка оборвалась – внизу, прямо под нами, поблескивала река. Ольга шагнула вперед и, скользнув по крутому меловому склону, легко съехала к воде. Я обреченно скатился за ней. На берегу был небольшой клочок песка, окруженный со всех сторон камышом.
– Только не смотри, – сказала она. – Я без купальника.
– Я вижу, – ответил я.
Она сбросила свое длинное платье, под которым оказались только белые трусики, и ступила в воду. Я хотел отвернуться, но не успел.
– И плавать я не умею, – сказала она, стоя в воде по шею.
– Я тоже, – ответил я, сбросил свои танкистские доспехи и пошел к ней.
Вода была теплая, меловые горы, отражая солнечные лучи, прогревали ее, в такой воде совсем не хотелось двигаться.
– Я, – сказала Ольга, – когда-то работала пионервожатой в пионерском лагере. Это километров пятьдесят отсюда. И каждый день нам с напарницей приходилось вылавливать из реки пионеров.
– Утопленников, что ли? – не понял я.
– Нет, каких утопленников? Нормальных живых пионеров. Они заплывали в камыши и прятались там до вечера. Знали, что мы плавать не умеем. Ты представляешь, какая это ответственность?
– Представляю, – сказал я. – А мы с друзьями рыбу глушили в этой реке.
– Тут есть рыба?
– Нет. Но мы ее все равно глушили.
– Понятно, – сказала Ольга. Капли воды в ее рыжих волосах медно поблескивали, а морщинки под глазами совсем разгладились от теплой воды. – У тебя здесь много друзей?
– Да. Друзей детства.
– Чем они отличаются от других друзей?
– Они многое помнят.
– Герман, у тебя комплексы.
– У меня много комплексов. Например, я не умею плавать.
– Я тоже не умею плавать, – жестко сказала Ольга. – Но не комплексую по этому поводу.
– Вот так и утонешь – незакомплексованной.
– Не утону, – уверенно сказала Ольга. – Нельзя утонуть в реке, в которой плаваешь всю жизнь.
– Может, и так. Просто я в ней давно уже не плавал.
Насекомые пробегали по поверхности воды, как рыбаки зимой по серому льду.
– Что ты решил? – не выдержала Ольга. – С этой заправкой.
– Не знаю. Решил подождать. Время у меня есть. Может, брат вернется.
– Ясно. И сколько будешь ждать?
– Не знаю. Лето длинное.
– Знаешь, Герман, – сказала она вдруг, отгоняя ос, – я тебе помогу, если нужно будет.
– Хорошо, – ответил я ей.
– Но я хочу, чтобы ты понял – это только бизнес. Ясно?
– Ясно.
– Тогда что ты опять на меня пялишься? Я же сказала, что без купальника.
Вода уносила ветки и ворочала по песчаному дну черную траву, насекомые нависали над водой, прилипая к ее клейкой поверхности, вязкая и тягучая полуденная река не столько текла, сколько жила.
Через какое-то время мы выбрались на берег и начали собираться. Ольга снова попросила не смотреть, незаметным движением стянула с себя мокрые трусики и, зажав их в ладони, стала натягивать платье. Мы двинулись и, взобравшись на меловые утесы, побрели вверх, вслед за вечерним солнцем, уже севшим за холмы. Ольга шла впереди, крепко сжимая в левой ладони трусики, платье облепило ее мокрое тело, и я вообще старался на нее не смотреть. На заправке она забрала у Кочи пустую корзину, незаметно бросила туда белье, пошепталась о чем-то с Травмированным, после чего тот кинул на меня суровый взгляд, села на скутер и растворилась в вечернем воздухе, словно ее и не было.
