Сергей Жадан
Ворошиловград
Часть первая
1
Телефоны существуют, чтобы сообщать о всяких неприятностях. Телефонные голоса звучат холодно и официально, официальным голосом проще передавать плохие новости. Я знаю, о чем говорю. Всю свою жизнь я боролся с телефонными аппаратами, хотя и без особого успеха. Телефонисты всего мира продолжают отслеживать разговоры, выписывая на свои карточки наиболее важные слова и высказывания, а в гостиничных номерах на ночных столиках лежат сборники псалмов и телефонные справочники – все, необходимое для того, чтобы не утратить веру.
Я спал в одежде. В джинсах и растянутой футболке. Проснувшись, бродил по комнате, опрокидывал пустые бутылки из-под лимонада, стаканы, банки и пепельницы, заляпанные соусом тарелки, обувь, злобно давил босыми ногами яблоки, фисташки и жирные финики, похожие на тараканов. Когда снимаешь жилье и обитаешь среди чужой мебели, приучаешься относиться к вещам бережно. Я держал дома всякий хлам, как старьевщик, прятал под диваном граммофонные пластинки и хоккейные клюшки, забытую кем-то женскую одежду и добытые где-то большие железные дорожные знаки. Я не мог ничего выбросить, поскольку не знал, что из всего этого принадлежит мне, а что является чужой собственностью. Но с самого первого дня, с той самой минуты, как я сюда попал, телефонный аппарат лежал прямо на полу посреди комнаты, вызывая ненависть своим голосом и своим молчанием. Укладываясь спать, я накрывал его большой картонной коробкой. Утром выносил коробку на балкон. Дьявольский аппарат лежал посреди комнаты и назойливым дребезжанием возвещал, что я кому-то нужен.
Вот и теперь кто-то звонил. Четверг, пять утра. Я вылез из-под одеяла, отбросил картонную коробку, взял телефон, вышел на балкон. Во дворе было тихо и пусто. Из боковой двери банка вышел охранник, устроил себе утренний перекур. Когда тебе звонят в пять утра, ничего хорошего от этого не жди. Сдерживая раздражение, снял трубку. Так все и началось.
– Дружище, – я сразу узнал Кочу. Голос у него был прокуренный, будто вместо легких в него вмонтировали старые прожженные динамики. – Гера, друг, не спишь? – Динамики хрипели и выплевывали согласные. Пять утра, четверг. – Алло, Гера.
– Алло, – сказал я.
– Друг, – радостно подбавил низких частот Коча, – Гера!
– Коча, пять утра, что ты хочешь?
– Гер, послушай, – Коча перешел на доверительный свист, – я не стал бы тебя будить. Тут такая шняга. Я ночь не спал, понял? Вчера брат твой звонил.
– Ну?
– Короче, он уехал, Герман, – тревожно зависло на другом конце Кочино дыхание.
– Далеко? – сложно было привыкнуть к этим его голосовым перепадам.
– Далеко, Герман, – включился Коча. Когда он начинал новое предложение, голос его фонил. – То ли в Берлин, то ли в Амстердам, я так и не понял.
– Может, через Берлин в Амстердам? – переспросил я.
– Может, и так, Гер, может, и так, – захрипел Коча.
– А когда вернется? – я успел расслабиться. Подумал, что это просто рабочий момент, что он просто сообщает мне семейные новости.
– По ходу, Гера, никогда, – трубка снова зафонила.
– Когда?
– Никогда, Гер, никогда. Он насовсем уехал. Вчера звонил, просил тебе сказать.
– Как насовсем? – не понял я. – Коча, у вас там все нормально?
– Да, нормально, друг, – Коча сорвался на высокие ноты, – все нормально. Вот только брат твой бросил тут все на меня, ты понял?! А я, Гер, старый уже, один не потяну.
– Как бросил? – не понял я. – Что он сказал?
– Сказал, что в Амстердаме, просил позвонить тебе. Сказал, что не вернется.
– А заправка?
– А заправка, Гер, по ходу на мне. Только я, – Коча снова подбавил к своему хрипению доверительности, – не потяну. Проблемы у меня со сном. Видишь, пять утра, а я не сплю.
– А давно он уехал? – перебил я.
– Да уже неделю назад, – сообщил Коча. – Я думал, ты знаешь. А тут такая вот шняга выходит.
– А что ж он мне ничего не сказал?
– Я не знаю, Гер, не знаю, дружище. Он ничего никому не сказал, просто взял и свалил. Может, хотел, чтоб никто не знал.
– О чем не знал?
– О том, что он сваливает, – пояснил Коча.
– А кому какое дело до него?
– Ну, не знаю, Гер, – заюлил голосом Коча, – не знаю.
– Коча, что у вас там случилось?
– Гер, ты ж меня знаешь, – зашипел Коча, – я в его бизнес не совался. Он мне ничего не объяснял. Просто взял и свалил. А я, дружище, один не потяну. Ты бы приехал сюда, разобрался на месте, а?
– В чем разобрался?
– Ну, я не знаю, может, он тебе что-то говорил.
– Коча, я не видел его полгода.
– Ну, не знаю, – окончательно растерялся Коча. – Гер, дружище, ты приезжай, а то я один ну никак, ты меня пойми правильно.
– Коча, что ты темнишь? – наконец спросил я. – Скажи нормально, что там у вас случилось.
– Да все в порядке, Гер, – Коча закашлялся, – все нормалек. Короче, я тебе сказал, а ты уже сам смотри. А я пошел, у меня клиенты. Давай, дружище, давай. – Коча бросил трубку.
Клиенты у него, подумал я. В пять утра.
* * *
Мы снимали две комнаты в отселенной коммуналке, в самом центре, в тихом дворике, засаженном липами. Лелик занимал проходную комнату, ближе к коридору, я жил в дальней, с выходом на балкон. Остальные комнаты коммуналки были наглухо закрыты. Что скрывалось за дверьми – никто не знал. Комнаты нам сдавал старый матерый пенсионер, бывший инкассатор Федор Михайлович. Я его называл Достоевским. В девяностых они с женой решили уехать в эмиграцию, и Федор Михайлович выправил себе паспорт. Но, получив на руки новые документы, вдруг передумал куда-то ехать, решив, что теперь самое время начинать новую жизнь. Так что в эмиграцию жена отправилась одна, а он остался в Харькове якобы стеречь квартиру. Почуяв свободу, Федор Михайлович сдал комнаты нам, а сам скрывался где-то на конспиративных квартирах. Кухня, коридоры и даже ванная этого полуразрушенного жилища были забиты довоенной мебелью, потрепанными книгами и кипами журналов «Огонек». На столах, стульях и прямо на полу были свалены посуда и разноцветное тряпье, к которым Федор Михайлович относился нежно и выбрасывать не позволял. Мы не выбрасывали, и к чужому хламу добавился еще и наш. Шкафчики, полочки и ящики стола на кухне были заставлены темными бутылками и банками, в которых поблескивали подсолнечное масло и мед, уксус и красное вино (в нем мы гасили окурки). По столу перекатывались грецкие орехи и медные монеты, пивные пробки и пуговицы от армейских шинелей, с люстры свисали старые галстуки Федора Михайловича.
Мы с пониманием относились к нашему хозяину и его пиратским сокровищам, к фарфоровым фигуркам Ленина, массивным вилкам под серебро, пыльным шторам, через которые пробивалось, разгоняя по комнате пыль и сквозняки, желтое, как сливочное масло, солнце. По вечерам, сидя на кухне, мы читали надписи, сделанные Федором Михайловичем на стенах, какие-то номера телефонов, адреса, схемы автобусных маршрутов, нарисованные химическим карандашом прямо на обоях, рассматривали вырезки из календарей и фотографии неизвестных родственников, прикнопленные им к стене. У родственников вид был строгий и торжественный, в отличие от самого Федора Михайловича, который время от времени тоже забредал в свое теплое гнездышко, в скрипучих сандалиях и пижонском кепаре, подбирал за нами пустые бутьшки и, получив бабки за очередной месяц, исчезал во дворе между липами. Был май, погода стояла теплая, двор порос травой. Иногда, ночью, с улицы забредали настороженные парочки и занимались любовью на скамейке, застеленной старыми ковриками. Иногда, под утро, к скамейке выходили охранники из банка, сидели и забивали длинные, как майские рассветы, косяки. Днем забегали бродячие собаки, обнюхивали все эти следы любви и озабоченно выбегали назад – на центральные улицы города. Солнце всходило как раз над нашим домом.
* * *
Когда я вышел на кухню, Лелик уже терся возле холодильника в своем костюме – темном пиджаке, сером галстуке и безразмерных брюках, висевших на нем, как флаг в тихую погоду. Я открыл холодильник, старательно осмотрел пустые полки.
– Привет, – я завалился на стул, Лелик с недовольным видом сел напротив, не выпуская из рук пакет с молоком. – Тут такое дело, давай к брату моему съездим.
– Зачем? – не понял он.
– Просто так. Повидаться хочу.
– А что у тебя с братом, какие-то проблемы?
– Да нет. Все с ним нормально. Он в Амстердаме.
– Так ты в Амстердам хочешь к нему съездить?
– Не в Амстердам. Домой к нему. Давай на выходных?
– Не знаю, – засомневался Лелик, – я на выходных собирался машину на станцию отогнать.
– Так мой брат и работает на станции. Поехали.
– Ну, не знаю, – неуверенно ответил Лелик. – Лучше поговори с ним по телефону. – И допив все, что у него было, добавил: – Собирайся, мы уже опаздываем.
* * *
Днем я несколько раз звонил брату. Слушал длинные гудки. Никто не отвечал. После обеда позвонил Коче. Так же безрезультатно. Странно, подумал, брат может просто не брать трубку, у него роуминг. Но Коча должен быть на рабочем месте. Набрал еще раз, опять без результата. Вечером позвонил родителям. Трубку взяла мама. Привет, – сказал я, – брат не звонил? Нет, – ответила она, – а что? Да так, просто, – ответил я и заговорил о чем-то другом.
На следующее утро в офисе снова подошел к Лелику.
– Лелик, – сказал, – ну что, едем?
– Да ну, – заныл он, – ну ты что, машина старая, еще сломается по дороге.
– Лелик, – начал давить я, – брат сделает твоей машине капитальный ремонт. Давай, выручай. Не ехать же мне электричками.
– Ну, не знаю. А работа?
– Завтра выходной, не выебывайся.
– Не знаю, – снова сказал Лелик, – нужно поговорить с Борей. Если он ничем не подпряжет…
– Идем поговорим, – сказал я и потащил его в соседний кабинет.
Боря и Леша – Болик и Лелик – были двоюродными братьями. Я знал их с университета, мы вместе заканчивали историческое отделение. Они были не похожи друг на друга – Боря выглядел мажористо, худой и стриженый, носил контактные линзы и даже, кажется, делал маникюр. Леша же был крепко сбитый и слегка заторможенный. Носил недорогую офисную одежду, стригся редко, денег на контактные линзы он жалел, поэтому носил очки в металлической оправе. Боря имел более ухоженный вид, Леша – более надежный. Боря был старше на полгода и чувствовал себя в ответе за брата, своего рода братский комплекс. Был он из порядочной семьи, отец его работал в комсомоле, потом делал карьеру в какой-то партии, был главой районной администрации, уходил в оппозицию.
Последние годы занимал должность при губернаторе. Леша же был из простой семьи – его мама работала учительницей, а папа шабашил где-то в России, еще с 80-х. Жили они под Харьковом, в небольшом городке, так что Лелик был бедным родственником, и все его за это любили, как ему казалось. После университета Боря сразу же вписался в отцовский бизнес, а мы с Леликом пытались самостоятельно стать на ноги. Работали в рекламном агентстве, в газете бесплатных объявлений, в пресс-секретариате Конгресса националистов и даже в собственной букмекерской конторе, которая накрьшась на второй месяц своего существования. Несколько лет тому назад Боря, переживая из-за нашего прозябания и помня о беззаботной студенческой юности, пригласил нас работать с ним, в администрации. Его отец зарегистрировал под него несколько молодежных организаций, через которые переводились разные гранты и отмывались небольшие, но регулярные суммы денег. Так что мы работали вместе. Работа у нас была странная и непредсказуемая. Мы редактировали чьи-то речи, проводили семинары для молодых лидеров и тренинги для наблюдателей на выборах, сочиняли политические программы для новых партий, кололи дрова на даче у отца Болика, ходили на телевизионные ток-шоу защищать демократический выбор и отмывали, отмывали, отмывали бабло, проходившее через наши счета. На моей визитке было написано «независимый эксперт». За год такой работы я купил себе навороченный компьютер, а Лелик – битый фольксваген. Квартиру мы снимали с Леликом вместе. Боря часто приходил к нам в гости, садился в моей комнате на пол, брал в руки телефон и звонил проституткам. Нормальный корпоративный дух, короче говоря. Лелик брата не любил. Да и меня, кажется, тоже. Но мы с ним уже несколько лет жили в соседних комнатах, так что отношения наши были ровными и даже доверительными. Я постоянно брал у него взаймы одежду, он у меня – деньги. Разница была в том, что одежду я всегда возвращал. Последние месяцы они с братом что-то мутили, какой-то новый семейный бизнес, в который я не лез, поскольку деньги были партийные, и чем это могло закончиться – никто не знал. Я держал подальше от них свои сбережения, пачку баксов, храня их на книжной полке между страницами Гегеля. Вообще-то, я им доверял, хотя и понимал, что пора искать себе нормальную работу.
* * *
Боря сидел у себя и работал с документами. На столе перед ним лежали папки с результатами каких-то социологических опросов. Увидев нас, он открыл на мониторе сайт обладминистрации.
– Ага, вы, – сказал бодро, как и положено руководителю. – Ну что? – спросил. – Как дела?
– Боря, – начал я, – мы к брату моему хотим съездить. Ты его знаешь, да?
– Знаю, – ответил Болик и стал внимательно рассматривать свои ногти.
– У нас завтра ничего нет?
Болик подумал, снова посмотрел на ногти, резко убрал руки за спину.
– Завтра выходной, – ответил.
– Значит, поехали, – сказал я Леше и повернулся к двери.
– Подождите, – вдруг остановил меня Болик. – Я тоже с вами поеду.
– Думаешь? – недоверчиво переспросил я.
Тащить его с собой не хотелось. Лелик тоже, как можно было заметить, напрягся.
– Да, – подтвердил Болик, – поедем вместе. Вы же не против?
Лелик недовольно молчал.
– Боря, – спросил я его, – а тебе зачем ехать?
– Просто так, – ответил Болик. – Я не буду мешать.
Лелика, похоже, напрягала необходимость ехать куда-то с братом, который его постоянно контролировал и не хотел отпускать от себя ни на минуту.
– Но мы рано выезжаем, – попробовал отбиться я, – часов в пять.
– В пять? – переспросил Лелик.
– В пять! – воскликнул Болик.
– В пять, – повторил я и направился к двери.
В конце концов, подумал, пусть сами между собой разбираются.
Днем я снова позвонил Коче. Никто не отвечал. Может, он умер, – подумал я. Причем подумал с надеждой.
* * *
Вечером мы с Леликом сидели у себя дома, на кухне. Слушай, – начал он вдруг, – может, не поедем? Может, позвонишь им еще раз? Леша, – твердо сказал я, – мы едем всего на один день. В воскресенье будем дома. Не парься. Ты сам не парься, – ответил на это Лелик. Хорошо, – сказал я.
Хотя что хорошего? Мне 33 года. Я давно и счастливо жил один, с родителями виделся редко, с братом поддерживал нормальные отношения. Имел никому не нужное образование. Работал непонятно кем. Денег мне хватало как раз на то, к чему я привык. Новым привычкам появляться было поздно. Меня все устраивало. Тем, что меня не устраивало, я не пользовался. Неделю назад исчез мой брат. Исчез и даже не предупредил. По-моему, жизнь удалась.
* * *
Парковка была пустая, и выглядели мы на ней подозрительно. Боря опаздывал. Я предлагал ехать, но Лелик упирался, ходил в супермаркет за кофе из автомата, успел познакомиться с охранниками, которые тут же и жили – под большим освещенным супермаркетом. В утреннем воздухе желто подсвечивались витрины. Супермаркет напоминал лайнер, севший на мель. Время от времени через парковку пробегали собачьи стаи, недоверчиво принюхиваясь к мокрому асфальту и задирая головы к утреннему солнцу. Лелик развалился в водительском кресле, курил одну за другой и нервно хватался за мобилу, вызванивая брата. Они последнее время вообще часто созванивались, упрекая друг друга и постоянно ссорясь. Вроде не доверяли друг другу. Лелик еще раз сбегал к автомату с кофе, вернулся, разлил его себе на костюм, старательно вытирал пятна влажными салфетками и проклинал брата за непунктуальность. С Леликом всегда так – летом он потел, зимой мерз, за рулем ему было неудобно, и в костюме он себя чувствовал неуверенно. Брат его напрягал и втягивал в сомнительное дело. Я советовал ему не вкладываться, но Лелик не слушался, возможность легкого заработка вгоняла его в какой-то ступор. Мне оставалось снисходительно наблюдать за этими его попытками финансовых махинаций, тешась тем, что не позволил и себя втянуть в сомнительную затею. Я тоже сходил за кофе, поговорил с охранниками, угостил собак чипсами. Нужно было ехать. Но без брата Лелик ехать не мог.
* * *
Он выскочил из-за угла, беспомощно озираясь и отгоняя от себя собак. Лелик просигналил, Боря заметил нас и побежал к машине. Собаки семенили следом, поджав драные хвосты. Открыв заднюю дверцу, запрыгнул внутрь. Был в своем костюме и зеленой, заметно помятой сорочке.
– Боря, – сказал Лелик, – какого хуя?
– Блядь, Леша, – ответил на это Болик, – не надо мне ничего говорить.
Поздоровавшись и со мной тоже, Болик достал из кармана пиджака несколько дисков.
– Что это? – спросил я.
– Я музыку нам записал, – объяснил Болик. – Чтоб по дороге слушать.
– Да у меня свой плеер есть, – ответил я.
– Ничего, мы с Лешей послушаем.
Леша скривился в ответ.
– Лелик, – засмеялся я. – За тебя что, брат решает, какую музыку слушать?
– Ничего он не решает, – обиженно ответил Лелик.
– Что хоть за музыка? – поинтересовался я.
– Паркер.
– И все?
– Да. Десять дисков Паркера. Больше ничего интересного я не нашел, – объяснил Болик.
– Мудак, – сказал на это Лелик, и мы поехали.
* * *
От музыки фольксваген содрогался, как консервная банка, по которой били деревянной палкой. Боря, сидя сзади, ослабил узел галстука и напряженно разглядывал спальные районы. Миновав тракторный и проехав базарчик, мы наконец вырвались на окружную. Выехав за город, двинулись в юго-восточном направлении. На КПП стояли гаишники. Один из них лениво посмотрел в нашу сторону и, не заметив ничего интересного, отвернулся к своим. Я попробовал посмотреть на нас его глазами. Черный фольксваген, перекупленный у партнеров, костюмы из стока, туфли из прошлогодней коллекции, часы с распродажи, зажигалки, подаренные коллегами на праздники, солнцезащитные очки из супермаркетов: надежные, недорогие вещи, не слишком подержанные, не слишком яркие, ничего лишнего, ничего особенного. Даже штрафовать не хочется.
* * *
Зеленые холмы тянулись по обе стороны трассы, май был теплым и ветреным, птицы перелетали с поля на поле, ныряя шумными стаями в воздушные потоки. Впереди, на горизонте, сияли белые многоэтажки, над которыми пылало красное солнце, похожее на раскаленный баскетбольный мяч.
– Заправиться нужно, – сказал Лелик.
– Скоро будет заправка, – ответил я.
– И выпить чего-нибудь, – подал голос Болик.
– Антифриза, – предложил ему брат.
На заправке мы с Борей пошли в магазин за кофе. Пока Лелик заправлялся, вышли на улицу, где стояли несколько пластиковых столиков. За металлической сеткой начиналось кукурузное поле. Майская зелень, липкая и цветистая, бросалась в глаза, разъедая сетчатку. На стоянке теснилось несколько фур, водители, наверное, отсыпались. Боря подошел к крайнему столику, взял пластиковый стул, протер его салфеткой, осторожно сел. Я тоже сел. Вскоре подошел Лелик.
– Нормально, – сказал он, – можем ехать. Сколько нам еще?
– Километров двести, – ответил я. – За пару часов доедем.
– Что слушаешь? – спросил Лелик, показывая на плеер, который я положил на стол.
– Все подряд, – ответил я ему. – Чего себе такой не купишь?
– У меня в машине проигрыватель.
– Вот и слушаешь, что тебе брат запишет.
– Я ему нормальную музыку пишу, – обиделся Болик.
– Я радио слушаю, – добавил от себя Лелик.
– Я бы на твоем месте не доверял его музыкальным вкусам, – сказал я Лелику. – Нужно слушать музыку, которую любишь.
– Да ладно, Герман, – не согласился Болик. – Нужно доверять друг другу. Правда, Леша?
– Угу, – неуверенно ответил Лелик.
– Хорошо, – сказал я, – мне все равно. Слушайте что хотите.
– Ты, Герман, слишком недоверчивый, – добавил Болик. – Не доверяешь партнерам. Так нельзя. Но все равно – на нас ты можешь всегда положиться. Куда мы хоть едем?
– Домой, – ответил я. – Доверься мне.
Лучше добраться туда пораньше, подумал я. Тем более, что никто не знает, насколько мы там застрянем.
* * *
Боря подсовывал мне диски Паркера. Я послушно ставил их один за другим. Паркер рвал воздух своим альтом. Его саксофон взрывался, как химическое оружие, уничтожая вражеские войска. Паркер дышал через мундштук, выдувал золотое пламя праведного гнева, его черные пальцы влезали в растравленные раны воздуха, вытягивая оттуда медные монеты и сушеные плоды. Прослушанные диски я бросал в свой потертый кожаный рюкзак. Через час мы въехали в ближайший городок. Проехали центр, выскочили на мост и попали в автотранспортное происшествие.
Посреди моста стоял грузовик, намертво перекрывая движение в обоих направлениях. Машины въезжали на мост и попадали в ловко подстроенную западню – вперед проехать было невозможно, назад тоже, водители сигналили, те, кто поближе, выходили из машин и шли посмотреть, что там случилось. Был это старый птицевоз, облепленный перьями и листьями и доверху загруженный клетками с курами. Их было сотни – этих клеток, в которых толклись бьющие крыльями и клювами крупные неуклюжие птицы. Похоже, водитель въехал в железное ограждение, которое отделяло тротуар, птицевоз развернуло и забаррикадировало им проезд. Верхние клетки рассыпались по асфальту, и теперь изумленные куры сновали вокруг птицевоза, запрыгивали на капоты машин, стояли на перилах моста и высиживали яйца под колесами фур. Водитель птицевоза с места происшествия сразу же сбежал. К тому же с ключами. Рядом с грузовиком крутились два сержанта, не зная, что им предпринять. Они с ненавистью разгоняли кур, пытаясь выпытать у свидетелей хотя бы что-нибудь о водителе. Сведения были противоречивые. Кто-то утверждал, что тот соскочил с моста в воду, кто-то якобы видел, будто он подсел к кому-то в фуру, а кто-то шепотом убеждал, что грузовик ехал вообще без водителя. Сержанты в отчаянии разводили руками и пытались связаться по рации со штабом.
– Ну, это надолго, – сказал Леша, переговорив с сержантами и вернувшись к машине. – Они хотят где-то тягач найти. Только сегодня выходной, хуй они найдут.
За нами уже образовалась очередь, машин становилось все больше.
– Может, объедем? – предложил я.
– Как? – недовольно ответил Леша. – Теперь не выедешь. Надо было дома сидеть.
Вдруг к нам на капот вскочила откормленная курица. Настороженно сделала несколько шагов, замерла.
– Вестник смерти, – сказал о птице Болик. – Интересно, тут есть магазины с холодильниками?
– Хочешь купить холодильник? – спросил его брат.
– Хочу холодной воды, – объяснил Болик.
Леша посигналил. Птица испуганно захлопала крыльями и, перелетев перила, канула в неизвестность. Может, так и нужно учить их летать.
– Ладно, – не выдержал я, – вы возвращайтесь, а я пойду.
– Куда ты пойдешь? – не понял Лелик. – Сиди. Сейчас тягач оттянет эту штуку, развернемся и поедем домой.
– Поезжайте сами. Я пройдусь пешком, а там чем-нибудь доеду.
– Погоди, – заволновался Лелик, – ничем ты не доедешь.
– Доеду, – сказал я. – Завтра вернусь. Осторожно на трассе.
Сержанты нервничали. Один из них подхватил курицу и, держа ее за лапу, поддал правой с носка. Курица взлетела в воздух, как футбольный мяч, перелетела через несколько автомобилей и исчезла под колесами. Его напарник тоже злобно схватил домашнюю птицу, подбросил вверх и, приняв на правую рабочую, засадил ею в майское небо. Я перепрыгнул через ограду, обогнул птицевоз, проскользнул между водителями, перешел через мост и зашагал по утренней трассе.
* * *
Потом долго стоял под теплым небом, у пустой трассы, похожей на ночное метро – так же безнадежно было вокруг, такими же долгими казались минуты, проведенные тут. За перекрестком, на выезде из города, была автобусная остановка, старательно изувеченная безымянными путниками. Стены ее были разрисованы черными и красными узорами, земляной пол тщательно усеян битым стеклом, а из-под кирпичной кладки проросла темная трава, в которой прятались ящерицы и пауки. Я не решился войти внутрь, стал в тень, падающую от стены, и ждал. Ждать пришлось долго. Редкие фуры двигались на север, оставляя после себя пыль и безнадегу, а в обратном направлении вообще никто не ехал. Тень постепенно убегала у меня из-под ног. Я уже подумывал о том, чтобы вернуться, прикидывал, сколько это займет времени и где теперь могут быть мои друзья, как вдруг, откуда-то сбоку, из прибрежных камышей и пойменных лугов, отчаянно стреляя выхлопной трубой, на трассу вывалился кровавого цвета икарус. Покачавшись, стал на все колеса, как пес, отряхивающийся после купания, тяжело перевел дух, переключил скорость и ползком двинулся на меня. Я замер, настолько это было неожиданно, стоял и смотрел на это громоздкое транспортное средство, окутанное пылью, измазанное кровью и мазутом. Автобус медленно подкатился к остановке. Дверь открылась. Из автобусного нутра повеяло смертью и никотином. Водитель, голый по пояс и мокрый от духоты, вытер пот со лба и крикнул:
– Ну шо, сынок, едешь?
– Еду, – ответил я и вошел в салон.
Свободных мест не было. Автобус был заселен сонной малоподвижной публикой. Тут были женщины в бюстгальтерах и спортивных штанах, с ярким макияжем и длинными накладными ногтями, были мужчины с барсетками и в наколках, тоже в спортивных штанах и китайских кроссовках, были дети в бейсболках и спортивных костюмах, с битами и кастетами в руках. И все они спали или пытались заснуть, поэтому внимания на меня никто не обратил. Поверх всего этого разрывалась индийская музыка, трескучая, как стая колибри, порхающая по салону, пытаясь вырваться из сладкой душегубки. Но музыка никому не мешала. Я прошелся по салону, выискивая свободное место, не нашел, вернулся к водителю. Лобовое стекло перед ним было густо обклеено православными иконками и завешено яркими сакральными штуками, которые, очевидно, не давали этой машине окончательно рассыпаться. Висели тут плюшевые медведи и глиняные скелеты со сломанными ребрами, ожерелья из петушиных голов и вымпелы «Манчестер Юнайтед», скотчем к стеклу были прилеплены порнокартинки, портреты Сталина и отксеренные изображения святого Франциска. А на панели перед водителем пылились путевые карты, несколько хастлеров, которыми он бил в салоне мух, фонарики, ножи со следами крови, яблоки, из которых выползали червяки, и маленькие деревянные иконки с ликами великомучеников. Сам водитель отдувался, вцепившись одной рукой в руль и держа в другой большую бутылку с водой.
– Шо, сынок, – спросил, – все занято?
– Ага.
– Постой со мной, а то я тоже усну. Им хорошо – завалились и спят. А мне отвечать.
– За что отвечать?
– За товар, сынок, за товар, – объяснил он мне как родному.
И поведал о печальных событиях. Были это коммерсанты из Донбасса, семьи мелких коммерсантов в полном составе. Два дня тому назад они загрузились в Харькове товаром – спортивными костюмами, китайскими кроссовками и другим говном. И отправились домой. Но не успели отъехать от города, как автобус безнадежно сломался, с ходовой, сынок, с ходовой беда, ее ж последний раз ремонтировали перед московской олимпиадой! Переночевали на трассе. Водитель ползал ужом между колесами, а мелкие коммерсанты выставили посты, жгли до утра костры и пели под гитару. Им это даже нравилось. Утром водитель пошел в ближайшее село и доставил оттуда фермеров на тракторе. Фермеры оттащили их на железнодорожную станцию в депо. Там они провели следующий день и еще ночь. Коммерсанты упрямо не спали, охраняя товар и напевая под гитару, только разок сбегали на вокзал купить бухла и новые струны. Водитель таки привел в порядок ходовую, загрузил, как смог, коммерсантов и продолжил скорбный путь к родным терриконам. Наткнувшись на скопление возле моста, не растерялся и, сделав немалый крюк, какими-то обходными тропами, через старые кладки, перебрался на левый берег. И теперь остановить его не могло уже ничто. Он так и сказал.
Автобус выехал на пригорок и тяжело закашлялся. Впереди лежала широкая солнечная долина с салатными кукурузными полями и золотыми ложбинами. Водитель решительно двинулся вперед. Выключил двигатель и расслабился. Автобус сползал вниз, словно снежная лавина от неосторожных криков японских туристов. Ветер свистел, чиркаясь о теплые бока, жуки бились о лобовое стекло, будто капли майского дождя, мы летели вниз, набирая скорость, а вокруг, над нами, витали голоса индийских певцов, предвещая долгую радость и легкую смерть. Скатившись на дно долины, автобус по инерции выскочил на первый бугорок, и тут водитель попытался включить двигатель. Икарус тряхнуло, послышался резкий скрежет железа о железо, и машина остановилась. Водитель в отчаянии молчал. О чем-то спрашивать его мне было неловко. В конце концов он опустил голову на руль и как-то затих. Время от времени плечи его вздрагивали. Сначала я подумал, что он плачет, это было по-своему трогательно. Но, прислушавшись, понял, что вздрагивает он уже во сне. Все остальные пассажиры икаруса-призрака тоже спали. И никто даже не думал охранять товар. Я снова прошелся по салону и выглянул в окно. Ветер легонько касался молодой кукурузы, тишина повисла вокруг, и солнце въедалось в долину, как пятно жира в ткань. Неожиданно кто-то коснулся моей руки. Я оглянулся. В конце салона были какие-то занавески, темно-коричневые и давно не стиранные. Мне казалось, что там, за занавесками, ничего нет, что там стена, ну или окно, или еще что-то такое. Но оттуда высунулась рука и, легко ухватив, потащила меня внутрь. Я шагнул вперед и, проскользнув сквозь невидимый вход, оказался в маленькой комнатушке. Это был такой себе чилаут, место для медитаций и любви, келья, населенная духами и тенями. Стены комнатушки были завешаны китайскими синтетическими коврами со странными орнаментами и рисунками, на которых изображены были сцены охоты на оленей, чаепитие и приветствие пионерами Пекина товарища Мао. Вдоль стен стояли два небольших диванчика. И на этих диванчиках сидели три мавра и одна мавританка. И на маврах было какое-то белое исподнее, а на мавританке серое спортивное белье. Тяжелые ожерелья с черепами болтались вокруг ее шеи, а в волосах вместо гребня торчал нож для разрезания бумаги. На коленях у нее лежал термос. Глаза мавров хищно вспыхивали в полумраке, и желтоватые белки светились в темноте, как янтарь. А мавританка, глядя мне прямо в глаза и не отпуская руки, спросила:
– Ты кто?
– А ты? – спросил я, чувствуя тепло ее ладони и тяжесть серебряных колец на пальцах.
– Я Каролина, – сказала она и неожиданно убрала руку. Один из мавров, оглядываясь на меня, прошептал что-то на ухо своему соседу, и тот коротко засмеялся.
