Сергей Иванов
Хрусталь

Часть 1. Пустота

1. Почему я не живой?

– Что ты чувствуешь, Райан? – спросил меня Рэй Рэймонд спустя минуту после того, как я вошел к нему в кабинет.

Как только я появился здесь, в мои ноздри ударил запах жирной отрыжки, кислого пота и крепкого низкосортного алкоголя. Я тут же почувствовал себя как дома, уселся на свое любимое кресло в кожаной обивке, и, чиркнув зажигалкой, прикурил себе сигарету. Рэй Рэймонд смотрел на меня своим обворожительным взглядом, вынуждающим его подружек игриво хихикать, раздвигая ножки, и весело снимать свои шелковистые трусики. Однако между мной и любой из его подружек есть одна небольшая, но очевидная разница – если ножки раздвину я, ширинка его брюк точно не встанет колом.

– Я, наверное, уже ни хрена не чувствую…

На дальней стене его кабинета висели старинные настенные часы, тикающие с периодичностью два через один. Два отчетливых тиканья – один зажеванный. Два отчетливых – один зажеванный.

Рэй сидел ровно под этими часами, за письменным столом, напичканным кипой пустых листов, двумя дюжинами грязных чашек из-под кофе и одной-единственной фотографией в рамке с позолотами – фотографией его жены. Выглядел он так, будто прямо сейчас под этим самым столом ему делали страстный минет. Если бы впереди этого стола была планка, ограждающая мой взгляд от его ног, я бы с большой вероятностью в это поверил, но там никого не было, по крайней мере, на мой скромный писательский взгляд.

– То есть как это ни хрена? Что-то ты не договариваешь, говори прямо.

Четыре с половиной года назад был издан мой первый роман про путешествие между миром снов и реальностью. Главный герой этой истории ложился спать, но просыпался в другой постели и другим человеком. Он ходил на работу, заботился о детях, трахал нелюбимую жену, но наступала ночь и этой жизни никогда не существовало. Но была другая. Жизнь, где он все еще молод и горяч, где каждая девушка с едва налившейся грудью мечтала познать тайны его серых спортивных штанов. В конце концов, он потерял между ними грань, сошел с ума и выстрелил себе в грудь. Пока один умирал на руках своей несчастной жены, изливаясь алыми сгустками крови, где-то в другой вселенной молодая наркоманка проснулась рядом со своим мертвым бойфрендом, скончавшимся от передозировки запрещенных веществ.

– Я не могу вывернуть себя наизнанку, Рэй, но скажу одно – я хочу аннулировать наш с тобой договор.

Спустя три месяца после моего писательского дебюта я засветился на двух интервью, принял участие в трех телевизионных ток-шоу и снялся в фильме в качестве роли второго плана. С наступлением четвертого месяца в тираж издали второй роман, написанный от моей руки. Историю про молодого пьяницу-детектива, который умел разговаривать с мертвецами. Куда бы он ни шел, призраки шли за ним. Он сидел на толчке, мертвецы находились рядом; он занимался сексом, они наблюдали. Так продолжалось до тех пор, пока он не наткнулся на человека, смерть которого считал случайностью.

– Твою мать! Ты что, серьезно?! Райан, мы с уже обсуждали с тобой этот вопрос. Если ты не напишешь этот роман – твоей писательской карьере «кранты»!

Воспользовавшись положением, он начал расследовать преступление, покрытое сетчатой пеленой вопросов. Несчастный случай превратился в убийство, а старый заброшенный дом, в котором они когда-то играли в прятки, оказался не просто забытой всеми лачугой. Там, где когда-то исчез подросток, он находил вопросы на самые запутанные убийства десятилетия.

– А если напишу, Рэй? Что тогда? Если я сделаю этот роман недостаточно сильным? Или недостаточно драматичным? А что если там будет так много порнографии, что мои читатели сочтут это за абсурд? Что тогда?

За последние четыре с половиной года я опубликовал девять своих романов. Все они пользовались большой популярностью, издавались тиражами в десятки, а порою и сотни тысяч экземпляров. Я заработал денег. Достаточно для того, чтобы не работать ближайшие десять лет, но не достаточно для того, чтобы заткнуть внутри меня дыру.

– Райан, ты, кажется, плохо понял мои слова – твоя популярность падает! Причем падает с такой скоростью, что ты сам превратишься в лепешку, когда она достигнет дна. Тебе нужен грандиозный роман, Райан! Нужна сенсация! Нужно то, что могли бы номинировать на нобелевскую премию! Ну, или хотя бы то, что не грех будет ставить в один ряд с именами классиков.

В моей голове буквально бурлила каша из всевозможных сценариев, сюжетных поворотов, загадок и классных цитат. Я никогда не был один. Даже когда одиночеством был пропитан каждый угол моей квартиры, я никогда не оставался в совершенном одиночестве. Все дело в голосах, что говорят в моей голове. Поймите меня правильно, я совсем не шизофреник, но выдуманные мной герои постоянно перебирают фразы, репетируя реплику. Они что-то бубнят, мямлят, что-то кому-то доказывают, а я слышу их так, как будто совсем недавно разговаривал с одним из них.

– И что я, по-твоему, должен сделать?

– Знатно поднатужиться и высрать мне этот роман.

Я находился на пике писательской карьеры. Новостные заголовки крупнейших СМИ разрывались названиями моих книг. Я подписывал контракты на пошив дизайнерской одежды с моей фамилией вместо логотипа; я присутствовал на открытии ресторанов, названных в честь меня; я продавал права на экранизацию своих романов. Моя жизнь разделилась на «до» и «после». Так продолжалось до последнего времени, до того момента, когда моя жизнь разделилась на «до» и «после» во второй раз. Продажи резко упали вниз, тиражи сократились втрое, мои гонорары стали мизерными, а писатели «ноу-неймы» заняли мое место в топе бестселлеров.

– Не все так просто, Рэй. Пойми меня правильно, я неплохой писатель, но я не могу совершить открытие. О чем я, по-твоему, должен написать, чтобы люди снова в меня влюбились? Чтобы создать что-то вечное, мне нужно куда больше таланта, чем для того, чтобы создать что-то интересное…

– У тебя есть этот талант, Райан! Тебе не хватает мужества, чтобы решиться на этот шаг.

– Здесь ты совсем не прав. Мне не хватает чего угодно – таланта, опыта, лексикона, но ни в коем случае не мужества…

Все началось с того, что я использовал одну и ту же фразу в двух романах подряд. Когда твое детище превращается в фабричное производство, становится трудно придумывать что-то новое. Персонажи превращаются в клише, а названия глав становятся скучными и примитивными. Не потому что крайне сложно придумать такое название, которое заинтересует читателя, а потому, что любое из придуманных названий недостаточно точно отражает суть. Так я покатился вниз. Так мои последние романы стали пятидесятилетними одинокими женщинами с высоким уровнем либидо. Им все еще хочется секса, но они никого уже не привлекают.

– Тогда почему ты пришел ко мне и ноешься, как гребаная школьница, которую впервые дернули за косички? Ты боишься, Райан. Боишься, что не сможешь сделать ничего достойного.

– Твою мать, Рэймонд! Ты совсем меня не понимаешь! У меня предостаточно идей, чтобы выплюнуть очередную всратую историю о какой-нибудь необычной херне! Хочешь, я напишу тебе сотни таких романов? Легко! Но у меня нет ни одной идеи, которая могла бы завоевать сердца миллионов, независимо от пола, возраста и вкусовых потребностей. Я ведь не Жюль Верн, в конце концов, и не Федор Михайлович Достоевский. Я Райан Биллингтон, твою мать! Пишу о том, что хочется увидеть людям, а не о том, что скрывается в подсознании.

– Именно твоя мания писать о сокровенных желаниях каждого сделала тебя писателем, Райан. Твой первый роман разорвал аудиторию, потому что каждый хоть раз задумывался об этом, но никто и никогда не решался воплотить это в жизнь. Ты вышел за рамки, порвал шаблоны, и я просто прошу тебя сделать это еще раз, только в этот раз выйди за рамки себя самого.

Тремя днями ранее Рэй Рэймонд позвонил мне и попросил заглянуть к себе. Я никого не трогал, пил чай, наслаждался жизнью. И тут на тебе! Срочно нужно было явиться в этот же кабинет и обсудить наш новый контракт. Еще один подобный роман, – сказал мне Рэймонд тогда, – и всю твою карьеру можно свести на «нет». Ты становишься не интересен, Райан. Твой будущий роман может стать последним. В тот день мы подписали контракт, согласно которому я должен написать бестселлер. Если эта книга будет моим очередным дерьмом, мы навсегда прекращаем наше сотрудничество. Если же нет – я снова вернусь на вершину славы. И я загорелся этой идеей, думая, что именно это вдохновит меня на великие вещи.

– Как я могу выйти за рамки самого себя, являясь самим собой? Рэймонд, это не так работает. Я думал, что создал свой стиль, что у меня появился писательский слог, а оказалось, что я просто стал заурядным писакой…

– Заурядным писакой ты был всегда, но, по крайней мере, раньше ты никогда в себе не сомневался. Скажи мне, Райан, разве не сомнения в том, что ты делаешь, создали пустоту внутри тебя? Ты добился успеха, сколотил целое состояние, присел на задницу и начал, не напрягаясь, посасывать фирменные коктейли через трубочку. Один успешный роман! Два! Пять! Но успех не может быть вечным. Как только ты обнаружил, что не способен на что-то новое, ты тут же начал сомневаться в себе, и – БАЦ! – цифры скатились вниз, а твое имя не стоит и в одном ряду с зазнавшимися новичками.

– К чему ты рассказываешь мне все это?

– А к тому, Райан, что ты должен уже наконец-то выйти из зоны комфорта и показать этим писателям-однодневкам, кто такой Райан Биллингтон и почему его должен уважать каждый. Вспомни, почему ты начал писать. У тебя ведь ни хрена не было! И единственное, что ты умел – писать эти гребанные строки. У Тебя получилось один раз, так почему ты думаешь, что не получиться во второй?

Вечером того же дня, когда мы обсудили условия нашего нового контракта, я пришел домой, заряженный на успех. Тысячи сюжетов медленно варились внутри моей головы, по дороге домой я молчал, но ни на секунду не прекращал вести диалоги с самим собой. Я вошел в свою квартиру, готовый буквально лопнуть от переполнявших меня эмоций. Я сел за ноутбук, мое сердце колотилось так сильно, что на какое-то время я оглох, пальцы тряслись над клавиатурой, и я поражался тому, насколько громкой может быть тишина. А затем наступило молчание. Герои внутри меня внезапно прекратили вести диалог, сюжеты кончились, мысли растворились в абстракции бессвязных слов. Я написал: «Глава 1», и просидел четыре часа в одном положении.

Ни единой мысли не посетило меня за это время – совершеннейшая пустота. Я захлопнул ноутбук, заварил себе чашечку кофе, выкурил сигарету и снова услышал их. Голоса. Они снова проснулись и взбудоражились, заговорили о великом и решались на подвиги. Вот оно – вдохновение! – подумал я, снова уселся за ноутбук и снова оказался совсем один. Впервые с тех пор, как я начал писать свой первый роман, я почувствовал одиночество. За три дня, предшествующие нашему с Рэймондом разговору, монитор моего ноутбука горел пятью буквами и одной цифрой:

«Глава 1»

А я не отходил от него практически ни на шаг.

– Потому что я ни хрена не чувствую, Рэймонд! – произнес я ему по слогам, будто общаюсь с ребенком.

– Вот все вы, писатели, жалкие сопляки! Что-то не получилось, так сразу ни хрена не чувствую! Скажи еще, что мир вдруг утратил свои цвета, а еда стала казаться пресной. Ты – писатель, Райан, и как писатель ты должен знать, что такое гипербола! Или аллегория, хрен пойми! Я же, блин, издатель, а не литературный критик. Одно я знаю – не дави ты из себя этот шедевр, не напрягай свои мозги! Мозгами пусть работают ученые и прочие научные деятели, а ты должен работать сердцем. Своим мягким и хрустальным писательским сердцем, Райан!

– Ты думаешь, я не пробовал? У меня ведь и раньше были провалы. У меня сотни незаконченных черновиков, дюжина недописанных рассказов, и все они казались мне великолепными! Но здесь все иначе, Рэй. Если раньше я отбрасывал один неудачный роман и тут же начинал второй, то сейчас я даже не могу начать…

– Все дело в пустоте, которую ты чувствуешь?

– Да, Рэймонд! Да и еще раз да! Но, пойми, что эта пустота – это не просто отсутствие всего. Нет! Это настолько большое количество чувств, слипшихся в один огромный комок, что я уже и не знаю, как мне его описать. С чего начать? Где мне ухватиться за ниточку, с которой стоит начать распутывать? Как только я начинаю думать об этом, я тут же встаю в ступор и в мою голову не приходит никаких идей! Вот она – пустота! Она вызвана переизбытком чувств, а не их дефицитом, и такое количество разных тональностей внутри меня обесценивает другие тональности, Рэймонд. Я начинаю думать об одном, но приходит другая мысль, которая сдвигает предыдущую. А на смену этой приходит еще одна, затем пятая, десятая, и так по кругу, пока не обесцениваются совершенно все! И тогда я понимаю, что не прошло еще и минуты… Что я совершенно пуст…

– Об этом я и говорю! Не торопи события. Отдохни от своей писанины денек-другой, а если потребуется – несколько месяцев. Не думай ни о чем, просто расслабься, и тогда, увидишь, хорошая идея сама придет к тебе в голову. О времени не беспокойся! В таком положении, как у тебя, длительная передышка будет только на пользу. Пройдет год, два года, может быть, даже три, все начнут спрашивать: «Куда подевался Райан Биллингтон?» и тут – на тебе! – твой шедевральный роман, который вновь сделает тебя кумиром.

– Не могу, Рэймонд… Я постоянно думаю об этом… Постоянно! Каждую гребанную секунду! Но как только я сажусь за работу, все мои мысли тут же превращаются в полный ноль. Такое ощущение, что я просто кончился…

– Кончился? Ты имеешь в виду, что ты кончился как заряд батарейки или как бутылка кефира?

– Именно так…

Разве может человек закончится, как какая-то бутылка кефира? Вот если скажем, как бутылка пятнадцатилетнего испанского бренди, тогда да, но ни в коем случае не кефир. И, тем не менее, выражение «кончился» подходило сюда как никогда к стати. Я чувствовал себя опустошенным, будто какие-то неведомые силы высосали из меня совершенно все – и радость, и печаль, и желание напиться в стельку.

– Ты давно мастурбировал? – внезапно спросил меня Рэй.

– Пару часов назад, а что?

– А до этого? Когда ты мастурбировал до этого?

– Еще пару часов назад… Но к чему это?

– В этом и суть! Ты мастурбируешь, как подросток, много куришь, пьешь кофе без передышки. Ты лишил себя всех радостей жизни, Райан! Вспомни свой первый раз в постели с женщиной! Уверен, ты так возбудился в тот день, что не выдержал напора и тут же выстрелил! А сигареты? Когда в последний раз сигарета обжигала слизистую твоего рта? Я уверен, Райан, что ты уже и не чувствуешь вкуса сигарет. Поэтому ты и пуст! Потому что не чувствуешь радости насыщения. Лиши себя этого на какое-то время и затем испробуй снова, как в первый раз…

– Я уже совсем тебя не понимаю…

– И я тебя тоже! Но не в этом соль! Знаешь, что самое интересное в нашем с тобой разговоре?

Стрелки настенных часов все тикали и тикали. Два через один. Два отчетливых – один зажеванный. Два отчетливых – один зажеванный.

– Ну, и что же?

– А то, что я вижу перед собой разочаровавшегося в себе гения, который уже и не знает, куда податься. Который сидит и говорит мне: «Я чувствую настолько много, что не чувствую ничего». Именно так рождаются шедевры! Именно с этого должна начинаться история великих открытий! Ван Гог всю жизнь пытался выразить свои чувства, а по итогу выстрелил себе в грудь! Сейчас его имя знает каждый, кто ни грамма ни сведущ в искусстве! Так вот, ты – второй Ван Гог! Но не смей повторять его историю! Райан, ты – великий человек. Если однажды ты покончишь жизнь самоубийством, то, ставлю все свое имущество, стрелки этих проклятых часов остановятся навсегда! Но дай мне слово, Райан, что этого никогда не случится.

– Даю тебе слово, Рэй…

– Вот и отлично, друг мой! Уверен, это не закат твоей карьеры! Тебя ждет великое будущее, и наш с тобой диалог – всего лишь его начало… – он откинулся в кресле, тяжко выдохнул, почавкал и наконец спросил: – Налить тебе бренди, Райан?

– Я бы с удовольствием, но не сегодня. Мне нужно собраться с мыслями…

– Что, как не бренди, позволит тебе лучше собраться с мыслями?

В свои двадцать восемь лет я стал звездой. В свои двадцать восемь лет я стал одним из самых издаваемых авторов страны. В свои двадцать восемь лет я перестал что-либо чувствовать.

– Не знаю, Рэй, я уже вообще ни хрена не знаю…

2. Диалоги с самим собой

Что почувствовал Джон Уолш, погрузившись на дно Марианской впадины? Какие мысли пронеслись в голове Юрия Гагарина, когда он вышел на орбиту нашей планеты? Если когда-нибудь появится человек, способный познать тайны мироздания и соотношения эмпирического с рациональным, он никогда не сможет этого объяснить. Глубина этих явлений много больше глубины человеческих чувств.

«Ты чувствуешь настолько много, что не чувствуешь ничего» – именно так Рэй Рэймонд резюмировал мои слова, но упустим формальности и перейдем к главному – меня зовут Райан Биллингтон, и я – писатель. Девять лет назад я впервые заметил морщинки в уголках глаз матери и понял, что время выскальзывает прямо у меня из-под ног. Тогда мне впервые за всю мою незначительную жизнь стало страшно. Однажды меня не станет, а я так и не попробовал лобстера и не подарил своей матери дом. Мне было девятнадцать лет, когда я начал делать единственное, что умею. Я начал писать.

Тщательно полируя текст эпитетом, я окантовывал слог наречием, и спустя пару месяцев уже находился в глубокой депрессии. Правда в том, что любой читающий человек однажды задумывается над тем, чтобы написать книгу. Это вовсе не позыв таланта, скрытого ширмой мечтательности. Это идея. И как любой идее, ей совсем не обязательно быть блестящей.

Спустя четырнадцать первых отказов я уставился в потолок и дал себе обещание никогда больше не касаться клавиатуры. Я повесил руки, тяжко выдохнул и услышал голос человека, существующего только в моей голове. У него не было лица, не было имени, но у него был голос, которым он со мной разговаривал. Тогда я открыл ноутбук и записал его монолог. Я ничего не придумывал, ничего не менял; я просто взял и написал все то, о чем говорил мне этот самый голос. Его слова были бессмысленными, но явно вырванными из контекста, однако я продолжал записывать, и вскоре услышал другой, тоже несуществующий, но вполне реальный голос. Был ли это приступ отчаяния или на какой-то период времени я действительно их услышал? Вопрос риторический, но кое-что из этого получилось…

Тогда я снова решил написать роман, и на следующий день опять решил отказаться от этой идеи. Так было всегда, даже когда мои романы уже публиковали в издательстве. Я воодушевленно настукивал страницы текста утром, но под вечер перечитывал дерьмо и обещал себе к этому не притрагиваться.

– Вот напишу и все… – говорил я своему отцу, который хоть и относился с уважением к моему творчеству, но не видел в нем ничего серьезного.

– Ты говоришь так уже пятый месяц подряд и что из этого вышло? Либо ты все никак не можешь ничего написать, либо каждый день врешь самому себе. Что из этого?

– И то, и другое.

– И как мне тебя понимать?

– Я вру самому себе, что смогу что-нибудь написать. Как то-вот так.

– Смысла в твоих словах ровно столько же, сколько свежего воздуха в твоей комнате. Совершенно ноль.

– Не преувеличивай…

– Нет, я серьезно! Ты напердел здесь так, что чиркни спичкой и все взорвется! Разве сложно иногда проветривать комнату?

– Я забываю об этом, пап…

– Тогда хотя бы вылезай иногда из своей норы. Совсем уже как затворник. Мы с матерью вообще-то переживаем! Нет, мы, конечно, гордимся тобой, литература – это хорошее увлечение. Я бы даже сказал, достойное. Но… нам бы хотелось, чтобы иногда ты был обычным девятнадцатилетним парнем, а не писателем. Понимаешь, о чем я?

– Не совсем.

– Ну… как бы тебе объяснить… сходи на вечеринку, заведи себе новую подружку, подерись с кем-нибудь… Живи полной жизнью, сынок. Ты очень изменился после разрыва с этой Ребеккой. Она повлияла на тебя, я знаю, но почему бы тебе иногда не отрываться по полной?

– Не могу. Я слишком много думаю обо всем подряд. Даже если я и захочу развеяться, то просто-напросто не смогу расслабиться.

– Хорошо, и о чем же ты думаешь?

– О книгах…

Если бы творчество вошло в моду, проблема наркомании была бы решена и давно забыта. Дело в том, что творческие люди не употребляют наркотики. Они их создают. Они принимают дозу психотропов в виде нескольких строк или мазков кисти и говорят себе, что этот раз – последний, а наутро оказываются в состоянии, когда для поддержания тонуса необходимо снова взяться за перо.

К тому времени, когда я написал второй роман, я уже и забыл каково это – просыпаться с трезвой головой и чистыми мыслями. Вся моя черепная коробка была забита словосочетаниями и идеями, идеями и словосочетаниями. Я писал. Перечеркивал. Удалял. Начинал сначала и снова все перечеркивал. Единицы чувств вытекали из подушечек моих пальцев, и на экране монитора рождался синтез моих друзей, знакомых и когда-то увиденных чудаков. Я отправлял свои рукописи каждому издательству и подскакивал с места, когда мне приходил ответ.

«К сожалению, Ваша рукопись нам не подходит». Звучит примерно как: «Пошел в задницу, бесталанный ублюдок».

И так по кругу. Раз за разом.

Я просыпался и первым делом проверял свою почту.

«К сожалению, Вы никчемны».

«Мы рассмотрели Вашу рукопись. Полный отстой…»

Жизнь превращалась в колебания секундной стрелки, которая мешает уснуть. Словно о внутреннюю сторону моих зрачков долбилась жужжащая муха. Я выкачивал себя полностью, не ел и не пил до тех пор, пока не насыщался галлюциногеном моих фантазий. Буквы превращались в слова, слова – в предложения, предложения – в главы, а я сидел на месте и пытался уложить свои мысли в последовательную цепочку символов.

– Тебе нужно думать о будущем. – Говорила мама. – Ты уже решил, куда устроишься после учебы?

– Я не знаю, мам. Как пойдет…

– Может случиться всякое. Я бы хотела знать, что у моего сына будет стабильное и светлое будущее. Твои романы – это хорошо, но они не дают никакой гарантии. А тебе нужна зарплата, нужен стаж, нужна какая-то опора. Осталось всего-то пара годиков, Райан.

– За эти пару годиков я непременно стану известным писателем.

– А если не станешь? Если ничего не получится, сынок? Вдруг ни одно издательство не захочет публиковать твои романы?

– А если я завтра умру, мам? Что тогда?

– Не неси чушь, этого никогда не случится. Ты здоров, молод и у тебя впереди целая жизнь…

– Вот и мне так кажется. Что этого никогда не случится. Что однажды у меня все получится…

– Я тебе верю, и искренне желаю тебе удачи. Просто… Райан, ты сам не свой. Ты завтракаешь в пять часов вечера! В пять вечера, Райан! У какой уважающей себя матери сын завтракает на закате дня?

– Видимо, только у тебя одной. Но это не так уж и страшно, тебе не о чем переживать. Наверстать упущенное в плане еды никогда не поздно.

– А что тогда, по-твоему, страшно?

– Однажды проснуться и осознать, что я проживаю чужую жизнь…

– Ладно, мне все равно тебя не переубедить. Но, пожалуйста, прояви ко мне уважение, выйди к нам на кухню и пообедай вместе с семьей. Я понимаю, что двенадцать часов дня это слишком рано для твоего перекуса, но я напекла панкейков.

– Я совсем не голоден.

– И все же. Нам с отцом было бы очень приятно.

Родители верили в меня. Но только потому что я их сын, а не потому что видели во мне искусство.

Стрелки накручивали дни. К двадцати двум я написал уже четыре второсортных романа и получил более пятидесяти отказов. Моя тактика была проста – я брал количеством, а не качеством. Таким образом я планировал, что после первого опубликованного романа, все предыдущие тут же получат свое место на книжной полке. Я называл это законом инерции, однако, как оказалось в последние дни, этот закон работает в совершенно обратную сторону. Мои хорошие романы, отнюдь, не накручивали шумиху вокруг плохих, но затмевали их и плавно опускали меня вниз.

Иногда я задавал себе вопрос: «Как я пришел к этому?», и понимал, что уже не смогу жить иначе. Даже если эти чертовы романы никогда бы не публиковали, я продолжал бы писать и в тайне от всех надеяться, что завтрашний день изменит всю мою жизнь.

За три года, что я отдал этому ремеслу, я познакомился с множеством людей, но все они были выдуманными. Нет, я, конечно, встречался с ними когда-то, кому-нибудь из них, возможно, даже жал руку или говорил, что мечтаю стать писателем, но о нашей с ними близости известно только мне. Чаще всего у них была не конкретная внешность, а какая-либо характерная ее черта. Кривой нос, например, или зубы с большими щелями. Небольшая кривизна всегда привлекает взор, ведь художники никогда не рисуют пропорционально правильных людей. Совершенно наоборот – всякая истинная красота отличается своей неровностью.

Я продолжал учиться и продолжал писать. Я видел сны, которые истолковывал в рассказах, и копировал диалоги сверстников в институте. Мои глаза превращались в призму. Они воспринимали реальность, перерабатывали ее и пускали нейроны в мой чуткий мозг, который тут же сигнализировал сердцу, и я начинал писать. Это своего рода синтез. Синтез всего того, о чем я когда-то думал, что видел или замечал. Я не сомневался в самом себе. Никогда. Даже когда считал свой новый роман настолько сумасшедшим, что его, на мой взгляд, просто обязаны были опубликовать, но снова получал отказ, я все еще продолжал верить. Однако по ночам я играл в прятки со своей второй личностью и тихонько плакал в свою подушку.

Годы учебы в институте стали худшими годами в моей жизни. Единственное, чему я научился, так это не считать своих новых друзей вечными. Нет, все они временны. Как бы сильно вас не связывали узы дружбы, прозвенит последний звонок, и вы навсегда расстанетесь. Точно так же, как в школе или во дворе дома, в котором тебе пришлось родиться.

Пока мои однокурсники получали гранды, занимались спортом, вокалом и танцами, я тихо сидел в сторонке и создавал свой собственный мир. Я наблюдал за успехами других и завидовал им по-черному. Я делал вид, что их достижения ничтожны, а внутри меня бесился и пищал маленький и злобный Райан Биллингтон. Наверное, именно поэтому у меня нет друзей. Потому что я не умею радоваться успехам других.

Я получал отказ за отказом, но не сдавался. Даже кабинет психолога с тридцатилетним стажем не видел столько отчаяния, сколько видели стены моей узкой комнаты. Я был обычным человеком, повесившим на себя ярлык «не такого, как все». Но особенным меня делала не пресловутая графомания, а попытка выбраться из хорошо накатанной колеи. Так я думал, когда долгими и пресными на вкус ночами не мог уснуть.

Со временем сама моя мечта стать известным писателем стала безвкусной и потеряла былой окрас. Мне не хватало поддержки. Не тех обыденных слов, что ежедневно говорили мои родители, а объективной оценки моих рассказов. Мне нужен был толчок, хороший пинок под зад, чтобы кто-нибудь совершенно мне незнакомый сказал: «Если ты будешь ныть, то ни черта у тебя не получиться!». И я получил эту поддержку в лице Бобби Уильямса, пятидесятилетнего друга моего отца и по совместительству его личного тренера. Он заскочил к нам на кофе после утренней субботней пробежки и уговорил меня показать ему мои рассказы.

– Ну что? – спросил я. – Сгодится?

– Полное фуфло! – сказал он и театрально захлопнул ноутбук. – Ты действительно думаешь, что это кто-то станет публиковать? Скорее Мисс- Вселенная объявит себя трансгендером, чем какое-нибудь издательство опуститься до такого.

– Но… Это ведь беллетристика!

– Да плевать мне, что это! Это совершенно невозможно читать! Ты действительно решил, что начинать историю с того, что главный герой просыпается, это клево?!

– Да ни черта вы не понимаете! Это называется закинуть удочку. Как еще я должен завлечь читателя?

– Закинуть удочку это переспать с женщиной без гондона, а не написать, что какой-то дебил проснулся от жуткого сна. Ты писатель или кто, черт возьми? Ты видел хоть один фильм, который начинается с жуткого сна?

– Видел…

– И все они полное дерьмо! Знаешь, с чего начинается хороший фильм? С охуительного диалога и красивой картинки. И все это – первая глава! Первая глава, мать твою, а мне уже не хочется читать твою писанину! Чему ты вообще его учил, Джимми? Разве ты не видишь, какой херней занимается твой сын?

– Бобби, послушай, он пытается. – Вмешался отец.

– Да плевать мне, что он делает! Слово «пытаться» означает прилагать все свои усилия, а не надеяться на чудо.

– Да послушайте, это ведь не самый лучший мой рассказ…

– А мне уже и не захочется читать другие твои рассказы. Этот рассказ – дерьмо, значит, и другие твои рассказы тоже дерьмо! Знаешь, почему я стал великим тренером? Почему толстушки со всего города хотят купить у меня абонемент? Потому что я тоже когда-то пытался стать спортсменом, но сломал свою левую ногу и закрыл себе дорогу в этот прекрасный мир атлетически сложенных, потных качков. Но знаешь, что я могу тебе сказать?! Даже после этого я продолжал пытаться, и хоть это не привело меня к моей мечте, я все-таки смог построить карьеру тренера!

– И что вы предлагаете?! Сломать себе левую ногу?!

– Да хоть правую себе сломай! Хоть весь переломайся! Если ты не перестанешь надеяться, что однажды свет сойдется клином именно на тебе, то так и останешься никому не нужным простофилей, от которого веет душком!

– Да хватит уже! Я – дерьмо! Это и так понятно. На хрена вы продолжаете нести эту ахинею?

– Ахинея, дружок, это твои чертовы тексты, а я хочу дать тебе совет.

– Так дайте же мне совет! Нормальный совет, а не эту вашу басню про сломанные ноги и потных качков!

– Ответь мне пожалуйста на вопрос, Райан, что нужно сделать, чтобы пробежать большую дистанцию?

– Тренироваться очевидно. Правильно дышать, надеть хорошие кроссовки, плотно позавтракать. Я не знаю! Зачем вы вообще задаете вопросы про спорт?

– Потому что я хочу, чтобы ты понял, что стелька в твоих кроссовках не имеет никакого значения, если у тебя не хватает духа! Если хочешь пробежать большую дистанцию – беги! Только учти, что когда бежишь, кажется, будто весь мир трясется, но когда ты стоишь на месте и мир начинает трястись, ты больше не можешь бежать. Поэтому беги! Беги и не останавливайся! И когда начнется тряска, мир вокруг тебя наконец обретет спокойствие.

В тот день я возненавидел Бобби Уильямса. Не потому что он оскорбил меня, но потому что был предельно честен. Вечером того же дня я удалил все свои рукописи, их не осталось ни на флешке, ни в облаке, нигде. Я просто стер все то, что создавал свои бессмысленные четыре года, и начал новую жизнь.