Сергей Дедович
Сверхдержава
– Надо, чтобы получилось.
– Но что если не получится?
– Тогда я въебу тебе, и мы будем действовать по тому же плану, но в открытом бою.
Мы помолчали. Успех захвата дома вдохновил нас, но никто не был готов к такой войне, какую показывают в кино: с перестрелками на улицах, пулемётным огнём, гранатомётными выстрелами. Мы не верили, что сможем выжить в подобной мясорубке. Кулак это понимал по нашим глазам. Он сказал:
– Слушайте-ка, девочки, хватит так смотреть. Хватит надеяться, что всё обойдётся. На войне умирают. Будьте готовы к смерти.
– Да ну, товарищ сержант, разъебём мы их, стопудово разъебём, – сказал Крошко.
– Конечно, разъебём, отчего же не разъебать, – согласился Толстый.
Пан глянул на Кулака с ухмылочкой, но говорить ничего не стал и перевёл взгляд на пятерых освобождённых солдат.
– А вы что? – спросил он их, приближаясь. – Готовы разъебать ебучих монголов?
Те молча сидели на скамье у противоположной стены. Услышав слова Пана, они переглянулись и взглядами поручили отвечать мордатому парню с лычками старшего сержанта и шрамом под раскосым глазом.
– Готовы, – сказал он.
– Что-то не вижу энтузиазма, – резко сказал Кулак, встал и подошёл к ним, оттесняя Пана. – Мы вас освободили, потому что своих не бросаем. И теперь мы с вами освободим остальных. А ебучих монголов разъебём. Кто не согласен – встать!
Они снова переглянулись. Никто не встал.
– Ну вот и славно, – заключил Кулак, попеременно заглядывая глубоко в глаза бурятов. – Сейчас быстро едим и переходим ко второй фазе спецоперации «Тихоходка».
Хозяева подали рис, овощи, курятину, хлеб и молоко. Освобождённые набросились на еду, мы тоже не стали прибедняться.
– Не переедать! – обозначил Кулак. – Кто пёрнет не в том месте или не сможет перелезть забор, поставит под угрозу всю операцию. Понял, Толстый?
– А чего я-то?!
– Того. Всех касается.
Когда мы поели, Кулак нас разделил на два отряда. Первым командовал он сам, туда вошли Крошко, я и двое освобождённых солдат. Командование вторым отдал Пану, с ним Толстый и трое освобождённых, включая их шрамированного старшего.
У освобождённых нашлись две рации – теперь одна была у Кулака, другая у Пана. Мы перелезли через забор, на соседний участок. Отряд Пана отправился в противоположный двор.
Второй дом мы захватили ещё легче, чем первый. Монголы даже не закрыли входную дверь, и они так же пили и смотрели телевизор – только на этот раз DVD с порнографией. Освобождённые буряты оказались на удивление хороши в бою: они брали на себя инициативу, действовали чётко, быстро и действительно тихо. Мы освободили ещё троих бурятов. Наши буряты сразу им что-то сказали по-своему, и те вдохновенно закивали. Я начал чувствовать драйв. По глазам Кулака и Крошко было видно, что им хочется внутренне начать праздновать успех спецоперации «Тихоходка», но пока этот инстинкт необходимо подавить, чтобы не спугнуть победу. Сообщившись с Паном по рации, Кулак выяснил, что их отряд тоже захватил дом без потерь и шума.
В третьем доме всё происходило уже само собой. Буряты сделали практически всё сами: уложили захватчиков, освободили пленных – мы только чуть направляли процесс.
– Охуенно, товарищ сержант, – сказал Крошко. – Автоматические солдаты.
– Ну, – с пренебрежительным довольством усмехнулся Кулак.
Мы продолжали. В очередном доме, бревенчатом, с мезонином, я инспектировал второй этаж. За дверью одой из комнат я увидел девочку, привязанную к трубе батареи – запястья перетянуты армейскими брючными ремнями. Совсем юная, едва ли совершеннолетняя бурятка в свете полумесяца, струящемся через гардину. Голая, лохматая, сидя на полу в неудобной позе, она подняла на меня красивое лицо, изуродованное синяками и кровоподтёками. В её зубах был широкий ремень, затянутый вокруг головы наподобие кляпа. Тонкие предплечья и бёдра пестрели свежими гематомами и ссадинами. Тикали настенные часы. В другом конце комнаты стояла кровать, а в ней, отвернувшись к стене, посапывало большое тело. На стуле рядом с кроватью висела армейская форма и лежал автомат. Рядом стояли и лежали бутылки из-под пива и водки. Очевидно, это был монгольский оккупант, который занял комфортную высоту и теперь напивался и насиловал эту девочку. Малышка смотрела на меня широко распахнутыми узкими глазами, не знающими, чего от меня ожидать, наполненными отчаянием, ужасом и надеждой.
Держа монгола на прицеле, я тихо приблизился к нему и забрал его автомат. Так же осторожно вернулся к девочке и вынул свой штык-нож. Та отпрянула и затрепетала всем телом, старясь, впрочем, не издавать звуков – всё ещё не могла понять: будет ей хуже, если монгол проснётся или если нет. Я резанул брючные ремни, она дёрнула к груди освобождённые руки, не сводя с меня глаз. Я положил штык-нож на подоконник, глянул ещё раз ей в глаза и тихо пошёл на выход. Закрывая дверь, я видел, как девочка, сжимая штык-нож, крадётся к досматривающему последний сон монголу.
Мы захватили шестнадцать домов, когда раздался первый крик петуха. Нужно было немедленно идти в белый дом. Половина деревни была под нашим контролем, а другая половина всё ещё не знала об этом. Часть освобождённых бурятов мы оставляли в захваченных домах, чтобы караулить пленных монголов. Остальных собрали в хозяйстве через стену от белого дома. Помимо нас пятерых, здесь было девять освобождённых бурятов, включая сержанта со шрамом из первого дома. Все они были взволнованны, но сомнений в их глазах не читалось, они рвались в бой.
– Начинаем третью фазу спецоперации «Тихоходка», – объявил Кулак. – Заходим в белый дом так же тихо, как в прочие. Несомненно, его охраняют лучше, так что будьте начеку. В приоритете – взять живьём вражеских офицеров. Если не получится живьём – ликвидировать. Следующая фаза – контроль над всей деревней. Вопросы?
Вопросов не было, все закивали. Мы вошли в раж и понимали, что каждая минута на счету.
Кулак встал на бочку у забора белого дома и заглянул на ту сторону. Обернулся к нам и приложил палец к губам. Мы стали ещё тише. Посмотрев через забор с минуту, Кулак спрыгнул с бочки и шепнул:
– Крошко, Маэстро – пошли!
Крошко подошёл к бочке, взглядом давая мне понять, что первым лезу я. Я влез на бочку и глянул через забор.
Тихий яблоневый сад. По тропинке спиной ко мне шагает часовой. Перелезаю и тихо, как могу, спрыгиваю на мягкий грунт. Часовой не оборачивается. Прячусь в кустах. Крошко спрыгивает тоже и прячется в соседних кустах. Указываю ему на удаляющегося часового.
Минут десять мы ждём, пока часовой пройдёт снова. Когда он появляется, я вдруг понимаю, что не знаю, что делать.
– А что делать? – спрашиваю я Крошко.
– Ебать ты затупок, – говорит он. – Смотри и учись.
Часовой проходит мимо наших кустов. Крошко выбирается на тропинку за его спиной, с автоматом наперевес. Часовой резко оборачивается и направляет на Крошко автомат. Похоже, это солдат-срочник вроде нас. Он тоже не знает, что делать, и выглядит напуганным.
– Стой! Кто идёт? – говорит он, почему-то на русском языке.
– Свои, – просто отвечает Крошко.
Выстрел. Часовой падает. В доме зажигается свет.
Все наши перебираются через забор, уже не таясь.
– Погнали! – боевым кличем ревёт Кулак. – Берём дом!
Вражеские солдаты высыпают из дома, появляются в окнах. Пули милосердия начинают крошить яблоневый сад. Крошко падает назад в кусты.
– Пиздец! – восклицает он. – Я ранен!
Его рука и бедро в крови.
– Идти можешь?
– Кого, нахуй! Ты иди – я прикрою!
– Давай-ка я тебе сперва первую помощь окажу…
– Да кого, нахуй! Пошёл!
Крошко буквально выталкивает меня из кустов, и я примыкаю к штурмующим. Мы обстреливаем врага, прячась за тоненькими деревьями, медленно продвигаясь к белым стенам. Один из бурятов падает мёртвым прямо рядом со мной. Я снимаю с его пояса гранату, дёргаю чеку и бросаю в окно первого этажа. Комнату выносит. Дом начинает гореть. Пан с его бурятами расчищают путь к крыльцу, мы с нашими заходим в дом следом за ними.
Ещё несколько быстрых убийств в большом зале. Лестница на второй этаж. Кулак ногой выбивает очередную дверь, мы с Толстым за ним. Перед нами в одной пижаме стоит полковник Кузьменко. В его гигантской руке маленький ТТ. В зубах дымится сигарета.
– Товарищ полковник… – недоумевая, выдыхает Кулак. – Они и вас успели… Нет… Как это?…
– ОРУЖИЕ БЛЯДЬ НАХУЙ ПОЛОЖИЛИ НА ПОЛ ДОЛБОЯЩЕРЫ ЕБУЧИЕ! – спокойно отвечает Кузьма.
Из соседних комнат слышны выстрелы. С первого этажа всё гуще валит дым.
Кулак кладёт автомат на пол. Мы с Толстым тоже.
Кузьма смотрит на нас и курит одними губами, подпирая головой люстру.
– СЕРЖАНТ! – говорит он так же спокойно, но стены трясутся. – ДОЛОЖИТЬ ОБСТАНОВКУ НАХУЙ БЛЯДЬ СУКА!
Кулак вытягивается по струнке и докладывает:
– Я и пятеро… то есть шестеро сослуживцев оказались в тылу врага. Проводим спецоперацию по освобождению деревни от ебучих монгольских захватчиков, товарищ полковник!
– ДОЛБОЁБ! – отвечает Кузьма. – ДЕРЕВНЯ ПОД НАШИМ КОНТРОЛЕМ!
– Под нашим… – осознаёт Кулак. – Тогда… получается, мы освободили не бурятов, – он смотрит на меня и Толстого, – а ёбаных… нахуй…
В комнату врывается сержант со шрамом, которого мы освободили в первом доме, и расстреливает из автомата полковника Кузьменко, тот падает на кровать, она ломается пополам. Кулак успевает схватить автомат и изрешечивает монгола, которого мы считали бурятом.
– Взять оружие, – командует он, переступая труп врага, – разъебать ебучих монголов нахуй!
Теперь мы стреляем по монголам, штурмовавшим дом вместе с нами. Все они в форме армии страны России, опасность убить не того высочайшая. Не те падают застреленные один за одним.
– Пан! – орёт Кулак сквозь вставший стеной дым. – Пан! Это монголы, не буряты! Пан!..
Пан не отвечает, по рации тоже. Прогоревшая фронтальная часть дома с грохотом складывается, ворвавшийся в дом кислород разворачивает пламя в полную силу.
– Уёбываем отсюда! – визжит Толстый.
Автомат Кулака выкашивает пытающихся спастись монголов. У него кончаются патроны. Взревев, Кулак приказывает нам с Толстым отступить. Лестница вниз перекрыта горящей балкой. От дыма почти невозможно дышать и видеть. Пока мы перелезаем через перила, чтобы спрыгнуть вниз, нас обстреливают осмелевшие монголы со второго этажа. Я и Кулак прыгаем, Толстый нас прикрывает.
– Толстый! – кричу я, оказавшись внизу, где дыма меньше. – Прыгай!
Но сверху уже не слышно ни голосов ни выстрелов – только гул пламени.
– Всё! – командует мне Кулак. – На выход!
– А Толстый?!
– Нет Толстого! – Кулак дёргает меня за автоматный ремень. – На выход, сука!..
Сделав несколько шагов к выходу, я останавливаюсь перед телом Пана с перерезанным горлом. На этом явь обрывается.
* * *
Палата госпиталя. Мои руки и ноги на месте, я могу ими шевелить. Меня питает капельница. Густая боль в районе темени, голова в бинтах. На соседней койке некто с ампутированными выше колена ногами. Это Кулак. Не моргая, он глядит в стену перед собой.
– Товарищ сержант, – говорю я. – А товарищ сержант?
Кулак не шевелится.
Ещё три койки занимают незнакомцы. Слабой рукой машу рыжему с перевязанным торсом. Он сухо кивает вверх, мол, чего надо.
– Сколько я здесь? – спрашиваю.
– Тебя здесь нет, – говорит рыжий и отворачивается.
Появляется женщина в белом халате, нос и глаза коршуна, взгляд на мне. Она хочет меня. Она произносит одно слово:
– Пробудился.
Смотрит на Кулака. Снова на меня. Молчит.
– Сколько мы здесь? – спрашиваю.
– Да какая уже разница, – говорит она и уходит.
Вскоре в палату заявляется Крошко – в больничной пижаме, но бодрый и на своих двоих, грызёт яблоко. Садится возле меня на табурет, противная улыбка перерастает в смех. Это злой смех, каким обычно смеются вместе со своими дружками. А Крошко может смеяться таким и без дружков. Только он так может. Я не хочу с ним разговаривать. Он знает это, поэтому говорит:
– Ну что, Маэстро. С днём второго рождения.
– Что было? – спрашиваю.
Крошко откусывает яблоко и долго хрустит, глядя мне в глаза, потом говорит:
– Я вас прикрыл. Бедро ремнём перевязал, остановил кровь. Лежу, фишку просекаю. Смотрю, рвануло, дом горит. Вы в него. Лежу дальше. Горит всё сильнее. А выстрелов, наоборот, всё меньше. И тут мне в спину кто-то дулом тычет. Оружие у меня отбирают. Смотрю – наши. Тут и дом рушится. Наши его окружают, ебучих этих монголов добивают, а своих из пламени вытаскивают. Вон и вас с товарищем сержантом вытащили. Тебе на голову люстра упала, ты отключился. Товарищ сержант вернулся, чтобы тебя спасти, а тут крыша рухнула, ему ноги отбило.
– Товарищ сержант, – я поворачиваюсь к Кулаку, едва не плача. – Спасибо, товарищ сержант…
Кулак не шевелится, как будто нас здесь нет.
– Где мы? – спрашиваю Крошко.
– Госпиталь в Бурдунах. Как выпишемся, пойдём под трибунал.
– Под трибунал?!
– Чё, память отшибло? Мы против своих воевали.
– Бля… – я вспоминаю: – а Толстый?
Крошко мотает головой.
– Бля!.. А что война? Разъебали уже ебучих монголов?
– Разъебали, конечно, – с гордостью молвит Крошко, встаёт с табурета, кладёт мне на тумбочку огрызок яблока и говорит, уходя: – как же нам этих ебучих монголов было не разъебать.
Трибунал состоялся через две недели. Ротный за нас вступился: мол, были дезориентированы противником в ходе боевых действий, к тому же сержант Кулаков проявил смекалку и героизм, спасая бойца, а теперь пребывает в невменяемом состоянии, мы же с Крошко находились под его командованием, так что с нас взятки гладки. Всё спустили на тормозах, нас оправдали.
Кулак был плох: не говорил и не проявлял никакого внимания к чему-либо и кому-либо. После трибунала Кулака отправили домой, а нас с Крошко вернули в часть проходить остаток срочной службы.
Личный состав поредел сильно: недоставало больше половины. Однако все прапорщики и офицеры остались живы. К моему удивлению, среди живых нашёлся и Брежнев – подобрали в ходе наступления. Ему сильно обожгло спину и шею, но в остальном он был невредим. Улыбался во все брови. Татарина не было – о его судьбе никто не знал. Зато по части ходила легенда о том, как погиб десантник Терминатор: мол, какая-то обезумевшая бурятка отрезала ему голову во сне, но вроде бы за дело.
* * *
Я купил у вокзала своего города и привёз маме букет красных роз. Мы обнялись, мама поплакала, нас ждал накрытый стол. Я позвал друзей. Ангелину звать не стал: пока я служил, она успела выйти замуж.
Мы ели, пили, и я убеждался, что ни моя мама, ни мои друзья не слышали о войне с монголами ни слова. Монголы вторглись в страну Россию. Бои продолжались около месяца. Погибло свыше восьми тысяч наших солдат. Монголов оттеснили. А здесь никто не знал о произошедшем, и когда я заикался о том, что мы воевали с монголами, все поначалу недоумевали, а после взахлёб смеялись, поражаясь моему остроумию.
Я пробовал найти какие-то сведения в интернете. Там не было ничего, кроме маленького блога одного моего сослуживца. Но он был написан так плохо, что никто его всерьёз не воспринял. Этой войны просто не существовало для тех, кто не участвовал в ней. И меня очень интересовало, как это могло выйти. И, главное, сколько ещё было таких войн, про которые не знала общественность. Может быть, некоторые из них идут прямо сейчас, думал я. А мама и друзья вели себя как ни в чём ни бывало. Мама что-то говорила про высокие цены, еду, ремонт. Друзья – про девчонок, алкоголь, вечеринки с бассейном. Только я ходил меж них, тайно обручённый с войной, и учился молчать о том, как она пылает в моём сердце. Тогда я понял: чтобы знать, как такая война могла произойти втихомолку, необходимо знать, как устроена страна Россия в частности и мир в целом, не богатство и слава, но знание, с которым становится возможным всё остальное – это и есть Великая русская мечта.
Синее
Родина! Мы ли не прикипели к твоим щедротам тщедушием наших астралов. И не наши ли судьбы сплетаются, о Россия, в твою.
Саша Соколов, «Палисандрия»
После армии, когда я, одичалый воин, пытался заново приспособиться к жизни в казавшемся цивилизованным обществе, я встретил на автобусной остановке своего одноклассника Пестроухова – засранца, всех достававшего в старшей школе. Он меня узнал, а я его – не сразу. Он был весь осунувшийся, сутулый, бледный, пропали грудь колесом и румянец щёк. Он держал набитые чем-то клетчатые сумки. Рядом главенствовала большая суровая женщина, по видимости, супруга. Освободив руку, Пестроухов стал тянуть её мне, и при этом быстро, неожиданно тонким голосом, защебетал:
– О! Бедович! Привет! Как дела?
В этом голосе больше не было той хулиганской развязности, на волне которой он ехал все старшие классы, позволяя себе всё, что хотел, унижая даже некоторых учителей. Это был совсем другой человек. От силы пять секунд длилась наша встреча, прежде чем я сел в подоспевший автобус, но за эти пять секунд в его облике, в его жестах, словах, взгляде я уловил колоссальный объём информации, он просто шквалом ворвался в меня. Я увидел, как этот человек тянется ко мне, ищет во мне спасения, может быть, прощения. Я увидел, как он вспомнил о тех годах, когда он был беспечен и его все боялись. Увидел, как больно и много раз он обжёгся, когда обстоятельства изменились и удача прошла стороной. Он был несчастен, искалечен, запуган, и всё в нём кричало об этом.
Мне было жаль его, но я не мог ничего сделать с тем, что, когда двери автобуса закрылись, отсекая его, я почувствовал себя президентально. Ещё в армии я поверил в то, что каждый жнёт именно то, что сеет, и теперь время от времени получал тому подтверждения. Эта встреча с одноклассником легко могла не произойти. Я не видел его никогда после. Но она произошла.
Мне говорили, что я допускаю ошибку веры в справедливый мир. Но я верил не в справедливость. Я верил в нечто более фундаментальное, а именно – закон сохранения энергии. Объекты небольшой массы притягиваются к объектам большой. Маятник возвращается. Бумеранг возвращается. Камни идут ко дну. Дерьмо всплывает на поверхность воды. Плевок вверх падает. Тот, кто ссыт против ветра, возвращается на вечеринку задумчивым. Сеятель жнёт посеянное.
Мама же верила в кое-что другое: высшее образование. Она хотела, чтобы я ещё раз попробовал его получить. Я согласился с условием, что поеду поступать в Москву. Думалось, что в этом городе спрятана моя единственная надежда узнать, как в действительности устроена страна Россия в частности и мир в целом, узнать, как может произойти война, о которой никто в целой стране не знает, кроме тех, кто в ней участвовал. В Москве был Кремль, в нём президент Вдалимир Паутин, а в Росдуме – правившая страной партия «Серьёзная Россия». Мне всегда казалось забавным, что политические лидеры разных стран единогласно бравируют именно серьёзностью: у нас вот «Серьёзная Россия», а страну Америку и вовсе официально зовут «Нешуточные Штаты Америки» (The Unjokeable States of America). Видимо, серьёзность – это то, что действительно ценит «послушный им народ». Часто мне вспоминался и полковник Кузьменко, от серьёзности которого на лету умирали иволги, пусть Земля не пошутит с его прахом. Я понял: любую серьёзность необходимо почитать за политический акт. И со всей серьёзностью намерений я готов был подать документы в столичные вузы, когда мне явился тот сон.
Сосновый лес, по всей очевидности, волшебный. Я иду, мне хорошо и легко, и птицы и звери – мои друзья. Вдруг сверху начинают падать большие чёрные бомбы. Когда они достигают земли и разрываются, из них разлетаются густые радужные брызги – я вижу их тут и там над верхушками сосен. Бомб всё больше, и взрывы уже совсем рядом со мной, но я не боюсь их. Мне хочется взорваться. Наконец одна из бомб разрывает меня в клочки. Тогда я оказываюсь на небесах, и меня встречают контрабасы Шестаков и Коновалов – в длинных белых хитонах и с лирами. Они ведут меня через облачное пространство на встречу с кем-то важным, серьёзным, и этот кто-то оказывается Кулак. Он тоже в белом хитоне, только лиры у него нет, голова его осияна нимбом, из-под хитона у него выглядывают стальные роботические ноги, а в горловине виднеется чёрно-белая тельняшка. За спиной Кулака – шесть крыльев, и они такие же роботические, как ноги, широкие, стальные, да на каждом закреплено по блестящему пулемёту схемы Гатлинга.
– Маэстро! – восклицает Кулак, зажигая сигару. – Вот и ты с нами.
– С вами, – говорю, – это да. Только вы тут как оказались, товарищ сержант? Вы же не мёртвый.
– Мертвее некуда, – отвечает Кулак, – вчера только откинулся. Я как из армии вернулся, моя девушка увидела, каким я стал, и сразу меня бросила. А когда я рассказал отцу, как ноги потерял, тебя, затупка, спасая, так он от меня отрёкся. Умом, говорит, понимаю, что не твоя вина, а сердцем простить не могу. Пришлось мне от родителей уехать, снять комнату на окраине. А я без ног. Пенсии едва на комнату хватало, а очередную получку у меня гопники отобрали прямо возле почты. Отмантулили меня по всей программе, не посмотрели, что инвалид. И тогда, Маэстро, так я возненавидел жизнь, что пошёл и в речке утопился. А тут, на небе, меня уважают: боевым архангелом сделали. Уже что-то, а?
– Простите меня, товарищ сержант, – говорю я.
– За что ж мне тебя прощать?
– Что вы из-за меня ног лишились.
– Эх, Маэстро ты, Маэстро, – вздыхает дымом Кулак. – Слушай-ка сюда. Поезжай в Святой город. Да сделай там столько, насколько хватит сил. И ещё немного. Тогда прощу.
– Чего сделать-то? – не понимаю я.
– На месте поймёшь.
– Всё сделаю, как скажете, товарищ сержант. А как мне в Святой город попасть? Где его искать-то?
– Двери, – говорит Кулак, – всё время открываются. Ты в пиздатые входи, а в хуёвые не входи. Эх, если бы я только знал раньше!.. – последнюю фразу Кулак произносит с видимым сожалением, быстро, впрочем, уходящим. – А теперь я сделаю то, о чём мечтал с тех пор, как отдал тебе свои ноги.
– Это что же, товарищ сержант?
Шестикрылый серафим улыбается, направляет на меня все свои накрыльные пулемёты и с удовольствием меня расстреливает, уши мои наполняет шум и звон, зеницы распахиваю в холодном поту, и с тем пробуждением моё восприятие реальности изменяется безвозвратно, этот сон отображается во мне ясно, как ни один прежний, и теперь я понимаю, что сны неотделимы от яви, как явь неотделима от снов, и они – взаимопродолжающее, единое, неделимое, которое не сон и не явь, но и то и другое вместе и даже больше, чем то и другое, и я посреди, и утро, и на подоконник сизая голубка села, и я слышу, как мама готовит завтрак, и не стоит мне ехать в Москву, потому что мне необходимо в Святой город, а если ты в стране России и тебе необходимо в Святой город, это значит, что тебе необходимо в город Санкт-Петербург.
Ни в какой институт в Петербурге меня, конечно же, не взяли, не больно я был там нужен, своих хватало, и других со всей страны России премного наехало, и были они и умнее меня, и рассудительнее, и моложе, и в армии страны России они были неслужившие, а следовательно, не испытывали того, что испытывал я каждую секунду и что меня несколько отвлекало от подготовки к экзаменам, может, поэтому всех их взяли в институты Санкт-Петербурга, а меня и таких, как я, не взяли.
Однако уезжать из Петербурга я уже не собирался, потому что сюда лежал мой путь, небесами и Кулаком предначертанный, такой путь, идущий которым познает, как устроена страна Россия в частности и мир в целом, я снял квартиру-студию два на три на полтора в Мурино, где мне рассказали сразу, что район этот – рекордсмен по числу самоубийств, потому его зовут «Жмурино», оно и понятно, дома там очень высокие стоят, друг на друга глядят, живёшь в таком, живёшь да и задумаешься поневоле, каково это будет с твоего этажа вниз лететь или вон с той крыши – может, и не больно совсем, не успеет боль, хоть не факт, конечно, что все самоубийцы в Мурино именно прыгали из окон и с крыш, может, они вены резали или травились, да только одну самоубийцу я видел глазами собственными, девушка была отрешённая, бледная, ей трудно было, я видел, она на балкон вышла недалеко, я через окно смотрел и если бы крикнул, она бы не услышала, но я и рта не успел разинуть, она ножки свесила с балкона и взлетела не вверх, а вниз.
Других самоубийц я в Мурино не видел, а оттого ещё страшнее было, потому что если я их не вижу, то, может, я один из них скоро буду, потому что статистика неумолима: здесь люди себя убивают регулярно, прямо как за хлебушком сходить, и если долго никто себя не убивает, то вероятность, что кто-то себя убьёт, возрастает с каждым мигом, а ну как это ты, ведь другие же тоже до поры до времени полагали: «Не я это, мне бы с чего, у меня вон и мультиварка есть, и скороварка, и медленноварка», – закат над крышами муринскими красномясый стоял, и я вспомнил одного солдата из армии страны России, он себе в живот из автомата Калашникова выстрелил – ну так, немножко хотел себя ранить, не задев жизненно важных органов, просто кожу и мышцы пробить, чтобы его заштопали и на гражданку отправили как невменяемого, так пуля винтом зашла под рёбра ему, перемолола ему внутренности, на месте бедолага душу господу и возвратил.
Чтобы не умереть, я себе работу нашёл в таком магазине, где продают мультиварки, скороварки, медленноварки, но особенно – телевизоры, очень большие телевизоры, стал и я их продавать, сперва маленькие, а потом большие, всё больше и больше стал продавать, с меня ростом телевизоры, цветные очень, прямо один цветнее другого, цветов в них больше, чем в реальности, так и остался бы там жить, где ролики красивые шли про мир подводный: кораллы, раковины, кубомедузы, морские тараканы, каракатицы, так и хотелось туда уплыть – ан нет, телезритель пришёл, необходимо ему продавать телевизор, чем больше, чем цветнее, тем лучше, мне и денег за это платили тем более, чем больше и цветнее я телевизор продавал телезрителю – гарантия два года.
«Больше» и «боль» – слова так похожи, явь интересно устроена, вот есть, допустим, у человека глаз-другой, и он ими смотрит вокруг, но этого недостаточно, нужно ему обязательно телевизор побольше – чтобы им часть яви загородить, чтобы смотреть глазам в этот телевизор, и поцветнее – чтобы картинка ярче реальности, детальнее, реальнее яви, потому что от яви устали эти глаза, человеку бы скорее прийти с работы и отдохнуть от яви, что вечно стоит между его глазами и телевизором, чтобы напрямую телевизионный мир глазами пить: яркий, большой, образованным сценаристом написанный, кадры один к одному, монтажёр тоже образованный, это видно невооружённым глазом, ибо телевизор очень большой, цветной, дорогой: такие берут не в подарок.
Деньги я зарабатывал хорошо, потому что телевизоры хорошо продавал, после армии страны России мне эта работа царской представлялась, вот я и делал её на совесть, хорошо зарабатывал деньги, но мало – на квартирку-студию два на три на полтора в Мурино хватало, еду я ел, да и пиво пил, не скрою, но лишь вечерами, потому что днями необходимо было телевизоры продавать, денег мне даже хватило, чтобы оформить кредит на портативный компьютер – давно я такой хотел, а телевизор не хотел, может, потому что на работе я его смотрел предостаточно, и мне хотелось не смотреть, а показывать, не только забирать оттуда, а и туда что-то с клавиатуры вводить или, может, картинку какую загрузить, чтобы по справедливости: нельзя же всё только брать, нужно и отдавать, чтобы не иссякал, а полнился теоретический внутренний космос.
Муринский человейник, однако же, меня в оборот взял исправно, и вот как я это понял: о том, что я приехал в Святой город тайну искать, я помнил, но вместе с тем и не очень торопился делать это, мол, сперва обосноваться, базовые необходимости, так сказать, а там уж и начну, а ведь не начинал уже премного, и первый снег мне «Эй!» сказал, я понял: минуло полгода, когда я тайну не ищу, а только лишь справляюсь с чем-то, но кто-то хитрый и большой, наверное, выполнил просчёт, чтоб я справлялся хорошо, и ни на йоту больше, чтобы тайну от меня сберечь, он знал, что я приеду искать в Святой город, хотя и не знал, кто именно из всех буду я, потому тайну берёг ото всех одинаково, все должны были что-то продавать, зарабатывать деньги, оплачивать жильё, еду, телевидение и не более – ну, может, разве в Турцию на пару недель, ибо тоже ведь человек, а я понял, что хоть в Турцию не езжу, а к тайне не ближе ничуть, чем тот, который ездит, это я вдвойне дурак, получается, – гарантия два года.
Потому, заранее счастлив, стал я на своём ноутбуке писать стихи и рассказы преомерзительнейшие, хотя тогда я ещё думал, что они хорошие, и так мне приятно от этого делалось, ибо я чувствовал, что смог что-то помимо того, что до́лжно, что-то не необходимое, что-то обходимое вполне смог, но тем самым и ценное, в этом я узревал своё превосходство, однако так было недолго, потому что скоро того, что я сам читал написанное, стало недостаточно, теперь было нужно, чтобы стихи мои и рассказы читал кто-то другой, так я чувствовал, природа декларировала необходимость этого, чтобы я снова мог испытать, что годен на что-то помимо, а значит, становлюсь ближе к Великой русской мечте.
Тогда ваш хардкорный слуга принялся свои рассказы и стихи преомерзительнейшие на собственноручно учреждённой для этого странице ВКонтакте публиковать, никто её, конечно, не читал, кроме пяти-шести знакомцев из армии страны России, которые только и могли оставить комментарий навроде «Ебать ты чёрт», но я всё равно её вёл, потому что это было проще, чем в армии страны России служить, там я научился, что даже в армии страны России можно выжить, даже на войне с монголами можно, не то что на гражданке да в социальной сети ВКонтакте, где тебе даже фанеру никто толком не прорубит, что хочешь делай, так я себя литератором и принялся считать, то есть прямо сразу, просто начал и всё, а потому что кто бы мне что сделал, а никто бы мне ничто не сделал, вот он я, вот моя официальная страница в официальной соцсети, что вам ещё нужно, корочку из «Союза писателей», может быть, показать – не бывать этому.
Мня себя поэтом истинного экстаза, я, конечно, не понимал, что делаю и зачем, но мне нравилось, а ещё нравилось, что я чаще стал читать, цифровые книги исключительно, печатные мне бы куда было ставить в студийке два на три на полтора, я там и сам уже помещался не каждый день, но читал кое-что и даже смеялся, когда понимал шутки мёртвых писателей, шутки эти были печальные большей частью и все об одном: мол, не жили нормально на этом шаре испокон веков, а ну как попробуйте начать, но иногда смешно было – очень смешно, например, становилось от собственного микровеличия, которое осознать мог только я, потому что все другие полагали, что я им ровня, и так смешно это было, что микровеличие это уже того стоило, я возвышался на голову, пока ещё только на голову, над теми, кто смотрел телевизоры, потому что напал на след тайны Святого города, потому что делал что-то помимо, потому что понимал шутки мёртвых писателей, общался с этими смешными мертвяками, вместо того чтобы общаться с живыми телезрителями, вы, наверное, заметили, что их в моём рассказе всё меньше, а это потому что я не помню, как их зовут, как они выглядели, какого они были роста, в большинстве они смешались в единородную массу, стали вязкой армейской перловкой.
