Сергей Дедович
Сверхдержава
Я стоял дневальным, все сержанты и рядовые были в рабочке. Пришёл Казах – дедушка из десантного батальона, квартировавшего в соседнем бараке. Казах этот был небольшой, худой, наглый и хитрый как сатана. Наши деды с другими были на равных, однако никто из них другим не доверял. Особенно Казаху.
– Маэстро, дай машинку постричься, – сказал Казах.
– Не дам, – ответил я. – Мне тогда достанется.
– Да нормально, я с твоими поговорю, не достанется.
– Ну так поговори, тогда и придёшь.
– Да мне сейчас надо постричься, ёбанама. Ты чё такой-то, а? Дай машинку!
Минут двадцать он меня одолевал, и в конце концов я решил, что проще дать ему машинку: пострижётся и вернёт, никто и не заметит.
Казах ушёл с машинкой. Прошёл час. Другой. Рота вернулась из рабочки. Стало ясно, что Казах не придёт. Когда второй дневальный вернулся с ужина и сменил меня, я пошёл не в столовую, а в батальон Казаха. Двери были заперты. Я постучал.
– Чего надо? – спросил их дневальный через дверь, разглядев в глазок, что пришёл рядовой.
– Я к Казаху.
– За машинкой, да?
– Бинго.
– Он сейчас занят.
– Ну и пусть, машинку отдайте.
– Ей стригут.
– Кого?
– Батальон.
– Какой, в жопу, батальон?! Я её Казаху дал постричься.
– А у других что, по-твоему, волосы не растут?
– Так дело не пойдёт! Возвращайте!
– Не велено.
В роту я вернулся с ясным предощущением фаталити. Надежда была лишь на то, что машинку отдадут завтра, когда всех перестригут. Татарин быстро убил её:
– Маэстро, где машинка? Мне нужно Пана стричь.
Пан был один из самых непредсказуемых и опасных дедушек. Водитель комдивовского УАЗика, дерзкий улыбчивый парень, который любил быть на расслабоне и устраивал истерические припадки с избиениями, стоило кому-то хоть немного этому расслабону помешать.
Я пошёл к Пану, честно изложил ситуацию. После длительного унижения и избиений дедушки отправили меня всю ночь тереть о́чки: «Скажи спасибо, что мы тебя в них не окунули, мразь, если утром не будут сиять, языком, сука, вылижешь». Тут мне действительно повезло. Кузнецова, кто съебал в Сочи, например, окунули в очко в первую же ночь после возвращения. Беднягу взяли толпой, сунули головой в ржавое, обоссаное, измазанное говном очко и спустили воду. Искупавшихся в очке называли «бобры», это была низшая каста армии страны России.
Под утро, когда я закончил с о́чками и собирался поспать оставшиеся до подъёма тридцать минут, на выходе из умывальника я вдруг столкнулся с Терминатором. Так называли старшего сержанта десантного батальона, потому что он вёл себя, как искусственно выращенная универсальная машина смерти. Высокий, плечистый, кошмарно спокойный, с мускулистым лицом. Расположенные над квадратным подбородком массивные губы Терминатора никогда не улыбались, их уголки всегда были чуть опущены, транслируя жестокость и отвращение. Глаза Терминатора стальным безразличием глядели прямо тебе в душу, сканировали её, анализировали, быстро находили оптимальный способ выкачать из неё веру и любовь и оставить только прогрессирующий вакуум ужаса.
Это был худший человек в части, возможно, даже на Земле. Его и некоторые офицеры боялись до уссачки. Может, разве Тоша-разведчик, с кем ты, читатель, познакомишься вскоре, мог дать Терминатору отпор, но они друг с другом на моей памяти не связывались, вероятно, понимая, что эта дивизия слишком мала для них двоих.
Когда Терминатор чего-нибудь хотел, тот, кто попадался ему на глаза, должен был ему это дать. Если не давал, Терминатор оказывал на него тяжёлое психологическое давление. Если этого было мало, то и физическое. И так до тех пор, пока человек не ломался, начиная верить, что действительно почему-то должен Терминатору нечто, что тот хочет получить: деньги, вещи, поступки.
Так делали многие дедушки. Того, кто допускал косяк, «подтягивали» – использовали против него чувство вины, чтобы заставить сделать что угодно. Терминатор в этом деле был грандмастером: его влияние распространялось не только на солдат десантного батальона (они при нём даже сердцем пошевелить боялись), но и на все другие подразделения. Наши дедушки с Терминатором пытались сохранять взаимоуважение, но делали это с большой осторожностью – им было ясно, что стоит лишь раз проявить слабость, как Терминатор найдёт возможность использовать её против них.
Короче, моя встреча с Терминатором в умывальнике не предвещала ничего хорошего. К тому же он был пьян.
– Хуле тут делаешь, Моцарт? – спросил Терминатор.
У него, вероятно, были сбиты какие-то настройки: вместо «Маэстро» он всегда говорил «Моцарт».
– Дневальным стою.
– Тебя в очко уже окунули?
– С чего бы?
– Чтобы из тебя нормального пацана сделать.
Я попытался обойти Терминатора, он преградил путь.
– Это ты дал Казаху машинку?
– Я.
– Залечил уже своим, какой плохой Казах?
– Как было, так и рассказал.
– Краснота ты ебаная, Моцарт.
– Почему краснота? Я же не офицерам рассказал.
– Да мне похуй, веришь-нет?
– Дай пройти. У меня была тяжёлая ночь.
– Ну сейчас тебе полегчает.
Терминатор пихает меня в плечо, я отшатываюсь. Он размахивается и бьёт меня ладонью по уху. Я хватаюсь за трезвонящую ушную раковину.
– Ты же музыкант, да, Моцарт? Тонкий слух? – слышу я в другом ухе.
Терминатор бьёт меня по другому уху, теперь остаётся только звон. Я вижу, как Терминатор что-то говорит, приближается ко мне и бьёт с размаху обеими ладонями мне по ушам. Ещё раз.
Ещё.
Ещё.
Ещё.
Ещё.
Ещё.
Ещё.
Ещё.
Ещё.
Ещё.
Ещё.
Ещё.
Ещё.
Я лежал на полу умывальника, держась за уши. Я не слышал, как Терминатор ушёл. Я не слышал ничего.
Увидев, что Терминатора нет, я поднялся и глянул в зеркало. Я был совсем не похож на того, кем был до армии. Я был забит, до смерти запуган, почти не существовал. Постучав ногтем по металлу раковины, я не услышал стука. Что-то сказав, едва различил собственный голос – далёкий, глухой. Я зажал себе нос, закрыл рот и попытался выдохнуть, чтобы расправить вывернутые наизнанку барабанные перепонки. Не помогло. Я достал и зажёг сигарету. Вдохнул дым, зажал нос, закрыл рот и попытался выдохнуть. Мои худшие опасения подтвердились: из моих ушей пошли струйки дыма.
Глядя сквозь зеркало, я докурил. Вышел из умывальника. Татарин спал на тумбочке, прочие – на своих шконарях. Явь гудела басом, других звуков больше не существовало. Я прошёл по расположению, не слыша шагов. Мне хотелось убить Терминатора, всех остальных и себя. Но я боялся даже неосторожно ступить, чтобы не разбудить дедушек.
Я вернулся и растолкал Татарина, кивнул ему, мол, иди спать. Татарин ушёл, и я сменил его на тумбочке. Самому мне спать больше не хотелось. Я думал о том, что назвал «Божественная пуля». Это достаточно небольшой, чтобы астрономы его не заметили, метеорит. Он летит к Земле и сгорает в атмосфере почти целиком, но от него остаётся небольшой камень – размером с пулю. И эта пуля с чудовищной скоростью пробивает голову всего одного человека.
Утром пришёл дух от Казаха – вернул машинку для стрижки.
* * *
К моему удивлению, слух ко мне постепенно вернулся. Это заняло около суток. Я всё ещё мог пропускать воздух через уши, но возможность слышать поначалу низкие, потом средние, а потом и высокие частоты постепенно восстановилась. Когда я понял, что это происходит, я почувствовал счастье, которого не испытывал в армии ни разу. Объяснить это я мог лишь чудом. Однако настоящие чудеса были впереди.
Наши дедушки курили шмаль – её добывали водители УАЗиков, часто бывавшие в городе. Для курения использовали дужки от шконаря. Дужку снимали, накрывали один из её концов фольгой, чуть её углубив, приматывали канцелярской резинкой, иголкой делали в фольге дырки, клали на неё травку и поджигали, а через другой конец дужки тянули воздух. Иногда делали водный бульбулятор. Однажды мы с Татарином стояли дневальными по роте, а дедушки курили в бытовке через стиральную машину активаторного типа. Из бытовки с улыбкой вышел и оглядел нас двоих Тоша-разведчик.
Тоша-разведчик был наш одногодка по сроку призыва, однако по статусу принадлежал к дедушкам, а многих из них в нём даже превосходил, они уважали и боялись его. Тоша-разведчик служил отдельно от нас, он спал и работал за компьютером в собственном кабинете, примыкавшем к расположению нашей роты. Будучи единственным солдатом маленькой сверхсекретной части, он подчинялся непосредственно офицерам – в частности одному, своему дяде майору. Но уважали и боялись его не поэтому, а потому что это был самый жуткий человек из живущих. Он тенью скользил всюду: плавно, с улыбкой Алекса из «Заводного апельсина» в самый неподходящий момент выплывал из-за угла со своим милым, немного женственным лицом, с пухлыми красными губами, вкрадчивым голосом и вызывающей озноб улыбкой. Эта красота скрывала невообразимую жестокость.
Вместе с дедушками Тоша-разведчик смеялся, когда те избивали и унижали нас, охотно присоединялся к этим избиениям сам, раздавал нам приказы, расставив ноги, как старослужащий, и никто не смел его ослушаться. Поначалу я не понимал, как это вышло. Всё стало ясно, когда однажды посреди ночи в роту явился какой-то наглый бурят в чёрном спортивном костюме. От него сразу повеяло большим злом. Многие уже спали, только несколько дедушек хлебали пиво у себя на шконках, а дневальные сновали туда-сюда, удовлетворяя их нужды – я был одним из них.
– Нихуя… – проронил кто-то из дедушек, глянув на вошедшего. – Это же Чорный Бурят!
Чорный Бурят – это легендарный дед, один из последних, кто служил два года, и ему оставалось дослужить всего ничего, вот он и ходил ночью по ротам, одетый в чёрный спортивный костюм. Время текло для Чорного Бурята невыносимо медленно, и ему необходимо было себя развлечь, поэтому он просто шёл среди ночи в любую роту и устраивал там разнос всем дедушкам. Вымогал у них деньги, затевал с ними потасовки, издевался над ними. И вот этот инвертированный Брюс Ли пришёл к нам в роту и встал посреди расположения.
– Чо-кого? – громко спросил Чорный Бурят пустоту.
Пустота собралась в наших дедушек, они медленно обступили его полукругом, держась, впрочем, на почтительном расстоянии.
– Чо?! Кого?! – ещё громче спросил Чорный Бурят.
Солдаты начали просыпаться, шевелиться, будить друг друга. Никто из дедушек не желал отвечать Чорному Буряту первым. Наконец заговорил Большой – дед, названный так по очевидным причинам:
– Чё надо, э?
Чорный Бурят резко повернул голову к Большому и люто посмотрел исподлобья:
– Охуел – базаришь?! Сюда иди!
Рота стала ночным Колизеем: солдаты наблюдали затаив дыхание. Неколебимый авторитет наших дедушек атаковал непонятно откуда явившийся посреди ночи бурят! Ставки были огромными, дедушки сильно напряглись. Особенно Большой. Он двинулся к Чорному буряту, говоря:
– Э, ты ёбнутый, что ли, или чё?..
Чорный Бурят сделал шаг к Большому, отчего тот, это было видно, чуть было не сбавил ход, но быстро понял, что делать этого нельзя, и продолжил движение. Однако Чорный Бурят уже заметил его неуверенность и чуть улыбнулся. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы за спиной Чорного Бурята вдруг, как в сказке, не скрипнула дверь кабинета Тоши-разведчика. Тоша вышел в белухе, как обычно: плавный, крадущийся тигр и сказал заспанным нежно-елейным голосом:
– Ммм… Что за шум тут у вас, а?
Чорный Бурят отвернулся от Большого и молча посмотрел на Тошу с улыбкой недоумения. Большой остановился и чуть заметно выдохнул. Тоша неторопливо подошёл к Чорному Буряту вплотную и спросил голосом, каким наивное дитя спрашивает новоиспечённого отчима:
– Ты кто такой?
Чорный Бурят от этого в голос расхохотался, оглядывая при этом присутствующих, мол, видали, ваш-то не знает Чорного Бурята. А Тоша-разведчик спокойно глядел на него и ждал ответа. Неожиданно оборвав смех, Чорный Бурят замахнулся на Тошу. Сонный Тоша отвёл руку Чорного Бурята в сторону, провёл эффектную двойку и аккуратно уложил его лицом в пол – это заняло от силы две секунды. Всё вокруг ахнуло. Чорный Бурят, кряхтя подстреленным сычом, тяжело поднялся и ушёл посрамлённый.
Несомненно, кто-то из дедушек в начале службы пробовал Тошу-разведчика прогнуть, но в ответ получил что-то подобное где-то наедине. Неудивительно, что об этом никто не знал.
Были и другие молодые, к которым дедушки относились если не с уважением, то хотя бы по-людски. Чтобы войти в их число, необязательно было уметь драться настолько хорошо, достаточно было «на броне» выдержать первую, сильнейшую порцию избиений за неподчинение и не сломаться.
И вот Тоша-разведчик, покурив шмали с дедушками через стиральную машину активаторного типа, вышел из бытовки и заулыбался нам с Татарином. Это не могло кончиться добром.
– Татарин, – сказал Тоша игриво, маня его пальцем, – сюда иди.
Татарин вздохнул, мельком глянул на меня и скрылся в недрах бытовки вслед за Тошей. Минут через пять Татарин вышел. С распахнутыми до упора остекленевшими глазами, будто не видя меня, он прошёл мимо, сел на ближайший табурет, стал глядеть в одну точку и кивать головой, как в трансе. Я подошёл ближе и разглядел на лбу Татарина крупные, словно бусины, капли пота. Он не видел меня, он был где-то не здесь и подчинялся какому-то ритму. За моей спиной раздался смех Тоши-разведчика.
– Ебать его взяло! – весело сказал он.
Я сел перед Татарином на корточки и потрепал его за плечо.
– Татарин! Ты меня слышишь?
Он не отвечал. Его лицо выражало первородный ужас, а голова ритмично качалась вперёд-назад. Нас увидел Пан.
– Нихуя Татарина втащило, – с удовольствием сказал он.
– Ему надо в МПП, – сказал я. – Пан, можно я отведу?
– Ты ёбнутый? Я тебе отведу! На фишку уебись.
Мне пришлось уебаться на фишку. А Татарин, я видел издалека, сидел и кивал ещё около часа. Потом куда-то исчез. Я простоял на фишке до утра.
С рассветом Татарин пришёл меня сменить. Когда он приблизился, я увидел, что его волосы полностью седые – чёрными остались только брови. Он молча посмотрел на меня взглядом, полным такой глубокой печали, что у меня навернулись слёзы.
С тех пор Татарин не говорил. Его обследовали врачи, была речь о том, чтобы комиссовать его домой, но потом всё же решили, что проще ему уже дослужить. Тем более, он вроде был не против. Судя по его поведению, ему теперь было действительно всё равно, он делал всё чётко, спокойно и без эмоций, а любую боль терпел как должное – универсальный солдат.
* * *
К нам прикомандировали контрабаса по кличке Большой – как ты, читатель, можешь помнить, так же называли одного из дедушек, но удивляться тут нечему, эта кличка довольно распространена в армии. Большой-контрактник был высокий широкоплечий хакас с поеденным оспой лицом. Днём он работал в ротной канцелярии, встречая прапорщиков и офицеров, а ночами оставался дежурным по роте. Громкий, резкий, справедливый – дедушки его уважали. Со мной Большой, в отличие от почти всех других, себя вёл по-человечески. Может, просто мало знал обо мне. Иногда брал меня с собой в город, чтобы я помог ему выполнить какое-нибудь поручение командира роты.
Командир роты был долговязый слоняра-капитан с южными чертами лица, огромным носом, печальным взглядом и непреходящим капризным выражением недовольства в голосе. В роте он появлялся крайне редко, а когда появлялся, никто его особо не слушал. Фактически ротой правили три прапора: Гирский, Кривогорницын и Старшина, фамилию которого я не помню.
Старшина был двухметровый, эффектно седой усач с вкрадчивым полубезумным голосом что-то замыслившего Никиты Михалкова. Вот уж кто точно считал, что достиг Великой русской мечты. Старшина учил нас:
– У человека ничего красть нельзя, да, никогда… Вот у государства – сколько угодно!
Как только в расположении появлялся Старшина, мы знали, что сейчас будем что-то выносить. Он брал с собой десяток солдат, мы отправлялись в столовую, на склад или в танковый парк и выгружали сахар, муку, рыбу, масло, бронежилеты, провода, ткань, покрышки… Добро грузили в таблетку или УАЗ, и водитель увозил его вместе со Старшиной в неизвестном направлении. Иногда Старшина оставлял нам за молчание какой-нибудь презент – например, коробку сахара. В общем, он нам нравился.
Куда страшнее был прапорщик Гирский, похожий на антропоморфного таракана: жирный, рыжеусый, вездесущий. Он говорил звонко-гугнивым баритоном, который невозможно было не услышать и не дёрнуться от него, а от его всепроникающего смеха тряслись поджилки. Все знали: Гирский может развести любого, а его самого развести в принципе невозможно. Он всегда обо всём узнавал. С ним мы ездили в рабочки в городе: выносили мебель из каких-то квартир, разгружали и загружали сараи, таскали стройматериалы на его домашнем участке.
Прапорщик Кривогорницын был седоусым воплощением чистого зла в форме шара, обтянутого человеческой плотью и несвежей военной формой. Он говорил хриплым задыхающимся голосом с неизменными микроплевками в лицо собеседеника. Если мы что-то делали не так, он единственный из всех офицеров и прапорщиков нас бил, словно какой-нибудь очумелый дед – причём дедушкам от него тоже вполне могло прилететь, даже на глазах у нас.
Прапорщики десятками наших рук вращали в полку и вокруг него всевозможную материю, направляя её то на благо армии страны России, то на своё собственное, а мы просто делали, что они говорили, стараясь минимизировать вероятность пиздюлей.
Как-то раз, выполнив очередную задачу в городе, мы вдвоём с Большим поехали не в роту, а к его подруге. Её звали Аня, она жила в ДОСе – доме офицерского состава – недалеко от нашей части. Обаятельная крутобёдрая женщина с крашенными в чёрный волосами потчевала нас домашним борщом и мясной запеканкой. Это было восхитительно – я давно забыл, что такое домашняя еда.
– Вкусно? – спросила Аня меня, уплетавшего за обе щёки.
Я закивал с полным ртом.
– Знаешь, в чём секрет? Я добавляю в еду немного водки, – с нежной улыбкой сказала она.
Большой рассмеялся. Он сидел рядом и тоже был увлечён её стряпнёй. Мы запили еду водкой. Я впервые пил спиртное со времён пива с Кулаком. Мне было очень хорошо. Потом Большой отвёл меня в роту, и всё продолжилось.
Одним вечером Большой привёл в роту Аню и её подругу – худенькую блондинку. Они втроём пили самогон в канцелярии и ходили курить в умывальник. Все бойцы глядели на девушек, не пытаясь скрыть вожделение. Большой позвал меня и налил мне немного самогона – прямо в канцелярии – неслыханно!
Захмелев, я вышел покурить в умывальник и увидел там Аню. Она была одна. Стояла, касаясь обтянутым короткой юбочкой бедром металлической раковины – той самой, возле которой я недавно потерял слух. Слегка пьяна, она курила тонкую сигарету. Я быстро подошёл к Ане и поцеловал её в губы. Она поддалась с охотой. Дверь в умывальник не закрывалась, кто угодно мог войти и увидеть нас, а мне было наплевать. Мы целовались с полминуты, а потом я сделал шаг назад и закурил.
Мы с Аней смотрели друг на друга с молчаливой печальной нежностью. В умывальник зашёл Большой. Потом кто-то из солдат. Всё пришло на круги своя. Никто так и не узнал о том поцелуе. Никто бы не поверил, если бы я рассказал. Меня подняли бы на смех: «Маэстро, затупок Вселенной, целуется с женщиной Большого? Как же!» Но это было. И это было много. Эти тридцать секунд были самым коротким и ёмким романом моей жизни, несколькими алмазными мгновениями среди ада мясных машин, цветущим ирисом посреди вечной мерзлоты. Да, мы убили его, растоптали, как только он расцвёл, чтобы никто не пострадал. Но он дал нам многое. Во всяком случае, мне. Он дал мне силы дослужить.
* * *
Я собрал татуировочную машинку. Она делается из ложки (крадёшь в столовой), корпуса шариковой ручки (крадёшь в канцелярии), моторчика с блоком питания и гитарной струны (крадёшь у других кольщиков или заказываешь из дома). Моторчик и корпус ручки крепятся на ложку изолентой, к моторчику присоединяют струну, так чтобы она при его вращении ходила вперёд-назад через корпус ручки. Струну необходимо заточить. Для этого ты берёшь ещё одну ложку и наполняешь её солью (крадёшь в столовой), мочишь соль, опускаешь в мокрую соль один провод включённого в розетку блока питания, а другой провод прижимаешь к струне и её тоже опускаешь в мокрую соль. Металл струны начинает чернеть и хлопьями отслаиваться, её конец становится острым. В качестве краски используешь тушь или наполнитель чёрной гелевой ручки, для обеззараживания – куски подворотничка и одеколон.
Сделавшись кольщиком, я получил некоторые привилегии. Теперь по ночам я бил дедушкам наколки, за что имел более мягкое отношение к себе. Я брался за это с удовольствием: мне нравилось рисовать и нравилось причинять дедушкам боль. Они подчас ныли как малые дети, но сами требовали продолжения.
Меня командировали и в другие роты – по договорённости с нашими дедами. Там наколки чаще всего заказывали дагестанцы. Им нравилось бить у себя на спинах готическим шрифтом фразу ‘Vivere militare est’ – «Жить значит бороться». Дагестанцы в армии жили по особым законам. Их было много, в некоторых ротах – большинство. Они никогда не участвовали в уборке – религия не позволяет – поэтому часто вступали в конфликты с дедушками, контрактниками и офицерами. Однажды в столовой посреди обеда произошла массовая драка между контрактниками и дагестанцами. Вовлечён оказался почти весь полк. Летали кастрюли и скамьи. Несколько человек отправили в МПП с черепно-мозговыми травмами.
В нашей роте дагестанец был всего один – дедушка Омар. У Омара была чёрная полицейская дубинка «Аргумент». Однажды мы с Татарином стояли дневальными и выбросили хлеб, который не доели сержанты. Омар заметил это и стал избивать нас «Аргументом», приговаривая:
– Хлеб нельзя выбрасывать! Хлеб – это то, что ты ешь! Хлеб можно птице отдать! А выбрасывать, сука, нельзя, ебать!..
И, конечно, добавлял что-то про блокаду Ленинграда.
* * *
По ночам дедушки иногда заставляли нас бегать в город за выпивкой. Ты переодеваешься в гражданскую одежду – спортивный костюм и кеды – выскальзываешь из расположения, крадёшься по части так, чтобы тебя не заметили обитатели других бараков или, тем паче, офицеры – иначе и тебе и тем, кто тебя послал, светит гауптвахта.
Перебираешься через забор там, где порвана колючая проволока. Идёшь три километра вдоль автодороги, где тоже рискуешь попасться кому-то из офицеров или патрулю военной комендатуры. Хоть ты одет по гражданке, лицо и стрижка у тебя армейские – нужно как минимум несколько месяцев, чтобы перестать выглядеть как солдат. Находишь ларёк – как раз между домами прапорщиков Гирского и Кривогорницына, становишься в очередь, покупаешь спиртное, спешишь назад с пакетом. Если поймают с алкоголем – будет куда хуже. Возвращаешься в роту, отдаёшь дедушке. Если всё сделал правильно, минуешь пиздюли, идёшь спать (или на тумбочку, если ты дневальный). Дедушки начинают пить. Ты с ужасом ждёшь, чем на этот раз им взбредёт в голову себя развлечь, когда они напьются. Перебираешь в уме варианты, как от этого сможешь пострадать и как уберечься. В итоге всё оказывается гораздо хуже.
Однажды ночью Пан завёз в роту двух буряток: шатенку и блондинку. Нам велели перенести два шконаря в Ленинскую комнату и поставить их там рядом. Дедушки ночь напролёт драли этих двух, а мы слушали, не смыкая глаз. Утром Пан увёз девок в полубессознательном состоянии. Мы с Татарином должны были вынести шконари обратно, снять с них постельное бельё и постирать его, что мы с некоторой брезгливостью и сделали, используя стиральную машину активаторного типа.
* * *
– Рота, подъём! Форма три! Строиться! – будит нас дежурный по роте Кулак.
Около четырёх утра. Первое апреля две тысячи девятого года.
Мы одеваемся и строимся. Сержанты взбаламучены.
– На выход шагом марш! – рявкает Кулак.
Мы выбегаем на улицу, строимся у казармы. Кулак выводит роту на плац, где собирается весь полк. Подтягиваются контрактники, прапорщики, офицерский состав, высший офицерский состав. Наконец прибывает УАЗ с начальником штаба. Кузьма выбирается из него, сам величиной с УАЗ, и шагает к центру плаца. Все замирают и вытягиваются по струнке. Кузьма объявляет:
– РАВНЯЙСЬ! СМИРНО! ВОЛЬНО! СЛУШАЙ МОЮ КОМАНДУ! ЭТО НЕ УЧЕНИЯ! ПОВТОРЯЮ СУКА БЛЯДЬ ЭТО НЕ УЧЕНИЯ! СЕГОДНЯ ОКОЛО ДВУХ ЧАСОВ НОЧИ БЕЗ ОБЪЯВЛЕНИЯ ВОЙНЫ ВОЙСКА МОНГОЛИИ СОВЕРШИЛИ НАПАДЕНИЕ НА ПОГРАНИЧНУЮ ЧАСТЬ НА ТЕРРИТОРИИ СТРАНЫ РОССИИ И ЗАНЯЛИ ЕЁ. ЕСТЬ УБИТЫЕ И ПЛЕННЫЕ. ВОЙСКА МОНГОЛИИ ПРОДОЛЖАЮТ ДВИЖЕНИЕ ПО ТЕРРИТОРИИ СТРАНЫ РОССИИ. НАША ЗАДАЧА МИНИМУМ – ДАТЬ ВРАГУ ОТПОР И НЕ ПОЗВОЛИТЬ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ТЕРРИТОРИЮ НАШЕЙ ЧАСТИ. ЗАДАЧА МАКСИМУМ – УНИЧТОЖИТЬ И/ИЛИ ОБРАТИТЬ ВРАГА В БЕГСТВО. ПОВТОРЯЮ ДЛЯ ОСОБО ТУПЫХ: ЭТО НЕ УЧЕНИЯ СУКА БЛЯДЬ! ЭТО НЕ ПЕРВОАПРЕЛЬСКАЯ ШУТКА БЛЯДЬ НАХУЙ! ЭТО – ЕБУЧИЕ МОНГОЛЫ КОТОРЫЕ НАПАЛИ НА СТРАНУ РОССИЮ СЕГОДНЯ НОЧЬЮ. И МЫ ВСЕ ТЕПЕРЬ НА ВОЙНЕ. КОМАНДИРЫ РОТ! ОТВЕСТИ ЛИЧНЫЙ СОСТАВ В РАСПОЛОЖЕНИЯ, ВЫДАТЬ ОРУЖИЕ И МАТБАЗУ, ПОДГОТОВИТЬ К РАЗВЁРТЫВАНИЮ В ПОЛЕВЫХ УСЛОВИЯХ. РАЗОЙДИСЬ!
Командиры ведут роты белеющих солдатиков по расположениям.
– Первый, второй взвод – в оружейку, получать оружие! – ревёт Кулак. – Третий, четвёртый взвод – в каптёрку, получать матбазу!
Мы получаем матбазу: ящики, мешки, запечатанные сургучом пакеты, каски, бронежилеты, выволакиваем всё это из казармы, едва веря, что это происходит.
«Да ну нахуй, – парит в воздухе, – ДА НУ НАХУЙ!..»
Офицеры и прапорщики заперлись в канцелярии, дедушки орут на роту и друг друга, первый и второй взводы таскают АК сорок семь и ящики с патронами и гранатами.
Строимся внизу. Слоняра-ротный пьян, тщится выдавить пламенную речь, из неё ясно только, что, скорее всего, мы все умрём. Оставив несколько солдат охранять добро, прочих, включая меня, отправляют в парк – грузить машины поддонами, кольями, брезентом для палаток, печами, выгонять машины, «чтобы разбить ебучих монголов».
Я за штурвалом БМП-один, пытаюсь вспомнить, как его завести, мы даже сдавали экзамен почти год назад, что-то должно было запомниться, но эта дура не заводится. Возникает прапорщик Гирский, начинает своим гнусом реветь на меня, чтобы эта дура завелась, как ни странно, это помогает. Гирский подсаживает ко мне Татарина: «Вот тебе пулемётчик, Маэстро!» Встраиваюсь в колонну, едва не въехав в танк. С горем пополам выводим транспорт из парка, едем к роте.
Матбазу, оружие и солдат грузят в тентованные грузовики. Становимся в очередь на выезд, за техникой других рот. Выехав из части, следуем на юго-запад. Скрежещущей, пахнущей солярой армадой, чуть ли не расталкивая гражданский транспорт, выворачиваем на шоссе, ведущее в сторону границы с Монголией.
* * *
Глаза Татарина, как и прежде, холодяще спокойны, он как будто не удивлён происходящим, как если бы заранее был осведомлён о том, что так произойдёт. Я же в панике. Мы что, реально едем на войну? Зачем монголам атаковать страну Россию? Они там совсем ёбнулись? Ладно бы китайцы, их дохуя, они нас тупо кокардами закидают. А что монголы? Кто это вообще? Последнее, что я про них помню – это татаро-монгольское иго. Чем они с тех пор занимались пять веков в своей Монголии, даже отдалённо не представляю. Ты, мой татарский друг, полагаю, знаешь немного больше, однако не скажешь. Не могли же они там разработать такое супероружие, чтобы напасть на страну Россию? Тогда на что они рассчитывают? Это абсурд, я сплю, ущипните меня!..
Но я не сплю, и Татарин не спит, оба мы с ним едем в БМП, в составе довольно большой колонны, уже часа три как. Мы съехали с шоссе и теперь, меся волглый песок, дрейфуем меж холмов и сопок. Длинные тени лишь начинают появляться в алом мареве восхода.
Спустя час колонну останавливают на средней высоты плоскогорье. Проходит команда разбивать лагерь. Первым делом нужно выкопать сортир, всё остальное может подождать. На эту работу отправляют самых никчёмных солдат всех подразделений, нас с Татарином, конечно, тоже. Начинаем копать.
Другие разгружают машины, таскают настилы и брезент для палаток – всё мельтешит вокруг нас, и возникает ощущение, что сортир – это центр войскового расположения. В действительности это, конечно, не так – он стоит в небольшом отдалении.
В рыхлой глинопесчаной почве мы выкапываем шесть ям по два с половиной метра в глубину. Кладём деревянные настилы, сколачиваем будки. Невдалеке растёт палаточный лагерь. Доносится запах еды – в полевой кухне готовится обед – завтрака в этот день не было. После обеда удаётся немного выдохнуть, покурить и осмотреться. До горизонта покатые холмы с куцей растительностью. Камни да песок, кое-где сосны, больше поодиночке, чем рощицами, в траве шмыгают ящеры, опасливо носятся стайки летучих муравьёв. В одном месте, среди холмов, вдалеке заметен город.
– Что это за город? – спрашиваю Большого-дедушку, подошедшего в курилку.
– Завтра расскажут.
Большой не в духе. Ему месяц до дембеля, никакая война ему не облокотилась. Мне, кстати, столько же, потому что я из полторашников. Монголы напали хитро, когда разные поколения солдат должны были дембельнуться одновременно. Они использовали наш внутренний конфликтный потенциал, чтобы нас деморализовать. Дедушки служили на полгода дольше, а на смерть пойдут вместе с нами – несправедливо.
– Да чё вы ссыте, – говорит за ужином Толстый. – Это учения, ясно же. Первое апреля, офицерьё угорает. А вы ведётесь, долбоёбы.
Толстый здесь недавно, его прикомандировали из другой части. Это разбитной веснушчатый парняга, всё ещё неоправданно весёлый и, что странно, вообще не толстый. Голос его наводит на мысли о канонической пионерской браваде.
– Это бы заебись, – отвечает Крошко. – Только этого быть не может. Все же родным звонят, говорят, что война. Те панику наведут.
– Да кто все? Ты сам позвонил?
– Нет ещё.
– Ну позвонишь, наведут, и что?
– История попадёт в новости. Все узнают. Нашим офицерам тогда пиздец.
Я покосился на офицерские столы. Что за рожи это были. Они рвали еду, жевали с подобострастной яростью. Было ясно, что они могут съесть и нас и друг друга, не поморщившись. Что ещё жутче – сквозь их лица проступала какая-то радость. Неужели оттого, что мы купились на их обман? Или оттого, что они наконец смогут делать то, чего ждали всю жизнь? Поверить в то, что это были учения, всё ещё было гораздо проще, чем в то, что монголы напали на страну Россию первого апреля.
После отбоя палатка шепталась громче окружающих сверчков. Вася Крошко говорил по мобильнику:
– …В смысле ни слова?.. В натуре?..
Повесив трубку, он сказал:
– На гражданке ничего не знают ни про какую войну, ни по одним новостям об этом не передают. Похоже, ты прав, Толстый.
– Да ясен хуй! – смеясь, шепчет Толстый. – Разводилы ебаные. У меня отец конски ржал, когда я ему рассказал. Завтра скажут, что это было тактическое испытание. Спите мирно, пацаны.
