Семён Данилюк
Шалопаи
И оба Земских старались подкараулить момент пробуждения.
– Таки солнечный мальчик, – неизменно шептала Тамара. На что муж, стыдливо убирая глаза, согласно кивал.
Собственно, и воспитанием Алькиным больше других занималась тётя Тамарочка, совершенно игнорируя педагогические приёмы. Их у неё просто не было. Была лишь огромная любовь к маленькому воспитаннику и интуиция, что с лихвой замещала тома педлитературы.
К примеру, сама чистюля, она приучала к чистоплотности и Альку. Но делала это на свой лад. Скажем, Алька обожал играть с дядей Толечкой в сыщиков и воров. Сам он обычно был сыщиком, а дядя Толечка вором.
Когда Алька разбрасывал игрушки, тётя Тамарочка всплёскивала руками и качала головой:
– Ай-я-яй, Аленький! Немедленно убирай! А то придут воры и скажут: – Фу, как у вас грязно! И уйдут к другому мальчику.
Логики в этом не было никакой. Но эффект оказался удивителен: с малолетства Алька накрепко усвоил, что неряшливость недопустима.
Одна только угроза не срабатывала.
– Не будешь слушаться, вырастешь, как этот олух, дядя Толечка, – бурчала порой тётя Тамарочка.
Стать таким, как дядя Толечка, Альке мечталось.
Едва ли не первое, что запомнилось Альке из детства, – когда дядя Толечка впервые взял с собой его, четырехлетнего, на комбинат.
Тётя Тамарочка умчалась со сломанным зубом в поликлинику, и оставить малыша оказалось не с кем.
За первым заместителем директора комбината Земским, конечно, была закреплена персональная машина. Но на работу он на ней не ездил. Шёл пешком: через двор, по тропинке вдоль сараев, до дыры в заборе, сквозь которую пролезал на территорию Дворца культуры. По асфальтовой дорожке выходил на площадь Московской заставы, от которой к комбинатовской проходной тянулась тополиная аллея.
По широкой аллее текли два встречных людских потока: ночная и утренняя смены. Текли себе потихоньку, не соприкасаясь. Ночная смена – умотавшаяся, утренняя – не пробудившаяся.
Но едва ступал на аллею Земский, потоки смешивались, образуя вокруг него буруны. Энергичного, с веселинкой в глазах замдиректора останавливали, догоняли. Докладывали, доводили до сведения, сообщали, делились, жаловались, умоляли, требовали, похвалялись и, начинённые свежими анекдотами и подначками, неохотно уступали место другим, нетерпеливо ждущим очереди. Так что путь к комбинату вместо отведенных пяти – семи минут занимал у Земского тридцать – сорок. Зато, даже не дойдя до заводоуправления, он уже знал, где какой сбой произошёл, по чьей вине, чьими силами и в какие сроки это можно исправить.
Раздеваясь на ходу, проскакивал через приёмную, плюхался на ручку массивного кресла, подтягивал к себе телефоны, и – всё вокруг закипало. Так что к директорской планерке, когда подъезжал Комков, половина проблем оказывалась решена, другая – «запущена в дело».
В этот раз, правда, работа клеилась не споро. Мешал маленький Алька, дёргавший бесчисленные проводки и жавший на манящие звонки и клавиши селектора.
Земский недолго размышлял, чем занять малыша. Показал на три кнопки на пульте управления:
– Это, Алька, волшебные кнопки. Нажмёшь – баба выскочит. Показываю!
Он нажал на все сразу. В кабинет вошли одновременно три женщины-секретарши. Удивленные.
– Значит, так, барышни, – объявил Земский. – Как, по-Вашему, должен я сегодня поработать?.. Не отвечайте, знаю, что должен. Потому я сажусь за селектор, а он, – Земский потрепал мальца по головке, – будет вам за директора. А ваше дело – являться по его вызову и всячески занимать.
– Как долго? – нахмурилась старшая.
– А пока планерка не кончится.
Игра Альке очень понравилась. В отличие от секретарш.
Когда к обеду шофер вернул Альку в квартиру, тётя Тамарочка вовсю трудилась: перевязав волосы по лбу, шинковала капусту. О пухлое плечо цеплялась подвешенная к люстре липучка с мухами.
– Тётя Тамарочка! – бросился с порога Алька. – Поиграй со мной в директора. Ты будешь дядей Толечкой, а я секретаршей.
Тётя Тамарочка согласно кивнула.
– Жми на кнопку, – потребовал Алька. – А я пока спрячусь.
Он заскочил за тюль.
– Динь-динь! – сказала тетя Тамарочка, не переставая строчить ножом.
Алька выскочил чертом из табакерки. – Обними меня!
Тётя Тамарочка охотно прижала малыша к себе, потянулась поцеловать. Алька отстранился, упёрся ручками:
– Толюганчик, перестань. Даже не заперто! А если кто войдет?
– Как то есть Толюганчик? – улыбка стекла с широкого Тамариного лица. Нож, мелькавший в ловкой руке, шинканул по пальцу.
Чем закончился его визит на комбинат, Алька не узнал. Перед возвращением мужа Тамара отвела ребёнка в родительскую квартиру.
Много позже Алька понял, сколь по-женски умна была тётя Тамарочка. Как-то случайно поднял параллельную телефонную трубку. Женский голос сочувственно сообщал, что у мужа появилась любовница.
– Не хочу вас расстраивать. Но у нас дома всё хорошо. И будет хорошо! – отчеканила тётя Тамарочка, перед тем как отключиться. Весь день проходила в дурном настроении. Но вечером мужу не обмолвилась ни полсловом.
– Ты с дядей Толечкой счастлива? – улучил как-то добрую минуту Алька.
– А куда деваться? – отшутилась в своей манере тётя Тамарочка. Подмигнула. – Ну и жалко его, стервеца, конечно: что он без меня?
Хлебосольная тётя Тамарочка охотно привечала и Алькиных друзей, переиначив по-своему: огненный Оська превратился в Рыжика, Данька – в Клынечку-худёныша.
Утро у друзей начиналось всегда одинаково. Первым поднимался жаворонок Оська. Бежал вприпрыжку к одиннадцатому подъезду, под Данькино окно.
– Ё-жи-ик! – выкрикивал он позывной из любимого мультика «Ёжик в тумане».
– Лоша-адка! – отвечал через форточку Данька, скатывался вниз, и вдвоем торопились к девятому подъезду – к Земским.
– Ёжи-ик! – кричали уже в две глотки. Из окна высовывалась тётя Тамарочка.
– Дрыхнет ваш ёжик! Подымайтесь пока. Я пирожков замесила.
Она же и снаряжала всех троих в школу, выдавая каждому по бутерброду с любительской колбасой. Двойная и широченная, как наволочка, колбаса свисала с ароматного бородинского хлеба, так что прожорливый Оська обгрызал её с краёв ещё по дороге.
Несмотря на первый неудачный опыт, Земский продолжал таскать Альку на комбинат. Правда, тактику сменил. Теперь он навешивал мальцу на пояс офицерский кортик, показывал на сейф:
– Рядовой Поплагуев! Заступаете на пост. Внутри документы особой важности. Не отходить. Никого не подпускать. Задача ясна?
– Так точно! – браво отвечал рядовой Поплагуев. Что удивительно, стоял часами, стараясь не шелохнуться. Как-то даже описался, но пост не покинул.
Со временем приглашал уже всю троицу. И чем старше становились, тем чаще. Подводил к окну кабинета, распахивал, показывал на дымящие трубы.
– Глядите и впитывайте, – с удовольствием разъяснял он. – В центре цельные бетонные трубы. Это ТЭЦ-3. А вот на Эйфелеву башню похожа – корд. Следующая – шёлкового производства. Штапельное не видно – за корпусами прячется. Ну и так далее. За день не обойдёшь. Вселенная!
Закашлявшись, прикрывал окно.
– В жизни, мальчишки, на заводские трубы ориентир держите, – заканчивал он экскурс. – Они что компас, – сбиться с пути не дадут.
Разрешал посидеть на планёрках, устраивал экскурсии по цехам и производствам.
Причем если Альке и Даньке просто нравилось бродить среди незнакомых людей по огромной территории, проникать, представляя себя ковбоями в прерии, в потаённые, заросшие лопухами, уголки, то Оська Граневич, попав в очередной цех, мчался к фурсункам, транспортировочным лентам. Пытливо выведывал, что и для чего предназначено, за счет чего движется. И почему движется так, а не иначе. Ведь иначе, по его мнению, должно выйти лучше. Всё время порывался что-то попробовать сам. А уж если в этот момент чинили станок или поточную линию, оттащить Оську было невозможно. Вылезал чумазый и счастливый.
– Выучусь, к дяде Толечке работать пойду, – заявлял он, с наслаждением вдыхая запах аммиака.
С ним не спорили: куда же ещё податься победителю бесчисленных межшкольных химических и физических олимпиад.
Но больше всего маленьким шкодникам нравились демонстрации, особенно первомайские. Заранее готовили пульки, булавки, пристреливали рогатки, – всё, что нужно для праздника.
Первого мая, с семи утра, на площадь Московской заставы стягивались комбинатовские. Разбивались по цехам и производствам, разбирали транспаранты и портреты членов Политбюро. В ожидании команды строиться, отплясывали под баяны и гитары, – принаряженные, хмельные, с шарами, красными бантами.
Наконец, из Дворца культуры, где заранее накрывали столик, выходило комбинатовское руководство во главе с первым замдиректора.
– Готовы? – вопрошал, сверившись с часами, Земский. Озирался. – А где мой эскорт?
Обнаруживал троицу.
– Что ж, раз эти здесь…
Земский набирал в широкую грудь воздуха, зычно выкрикивал:
– Комбина-ат! В колонну станови-ись!.. Тр-ронулись!
По его слову, огромная масса людей сбивалась ближе друг к другу. И длиннющей, многоцветной и развесёлой змеёй ползла к центру города, пересекаясь и расходясь с другими такими же колоннами и группами, что реками и ручейками стекались к Советской площади, на которой была установлена трибуна. По мере приближения к площади нарастало усиленное динамиком мощное: «Да здравствует!»… – с ответным многоголосым: «Ур-р-а!» Возле самой площади ответственные в последний раз пробегали вдоль рядов, сверяясь, убеждаясь, подравнивая. Загоняли в центр ослабших в ногах.
Гендиректор Комков стоял на праздничной трибуне, среди областного и городского начальства. А во главе длиннющей колонны на площадь ступал Земский и рядом с ним – рука в руке – торжествующая троица.
– Да здравствуют советские химики!.. – неслось из динамика.
– У-р-ра! – в полном восторге, утопая в общем рокоте, надрывалась малолетняя шкода. В последний раз, впрочем, вопили в два голоса, – суворовца Клыша с ними уже не было.
Вечером, после демонстрации, в квартире Земских, как повелось, собралось «земство» – молодое руководство комбината, Земским выдвинутое и вкруг него сплотившееся. Собирались каждый год. Зачастую заскакивали наспех, стихийно – опрокинуть праздничную стопку, сгонять пулечку. В этот раз собрались всерьёз – с принаряженными, ревниво оглядывающими друг друга жёнами. Тем паче выдались и ещё два повода – проводы и назначение. Накануне Первомая приказом по министерству главного инженера комбината Олега Круничева перевели в Москву начальником Главка. А новым главным на его место назначили заведующего кордным производством Валентина Горошко – ещё одного выдвиженца Земского.
Это была проторенная дорожка – политика Комкова и Земского: недавних молодых, заматеревших, зарекомендовавших себя, проталкивали на повышение в министерство или на укрепление – директорами на новые строящиеся предприятия. Выгадывалось многое: на ключевых местах всё больше оказывалось комбинатовских выдвиженцев, на которых можно было опереться. Одновременно – освобождались должности для подрастающего молодняка, не давая тому застояться.
Хозяйка, как обычно, расстаралась. Из недр буфета был извлечён столовый сервиз «Мадонна». Дубовый, раздвинутый на полкомнаты стол, накрытый расписной скатертью, стоял, уставленный фаршированной рыбой, салатами «Оливье» и «Мимоза», селёдкой под шубой, тушёными баклажанами, десятком нарезок и солений… Само собой – бутылками «Столичной», «Кагора», наливками собственного приготовления. На шкафу пропитывался кремом торт наполеон. Всё это изобилие благоухало, било гостям в ноздри, кружило головы. Но за стол не садились. Ждали запаздывающего Круничева. После демонстрации вместе с Комковым он был приглашён в обком партии.
Оттого оголодавшие гости разговаривали несколько несвязно, сглатывая слюну.
Намекающе поглядывали на хозяина.
– Терпеть! – осаживал Земский. – Захлебнуться героически в собственной слюне, но – терпеть!
Среди гостей крутились неуёмные бесенята – Алька с Оськой.
Комков и Земский
Алька первым уловил шум за входной дверью и припустил в прихожую. Опережая звонок, распахнул дверь и – взвизгнул от радости: на пороге стоял Олег Круничев. Статный, белозубый, с отброшенным на сторону чубом, при виде Альки расплывшийся в улыбке.
– Какие люди! – прямо через порог он подхватил Альку, подбросил над головой, подержал на вытянутых руках.
– Что? Чмоки-чмоки? – Круничев со смехом поцеловал маленького тёзку. Неохотно выпустил. – Ох и вырос ты, сынку! Скоро не я, а ты меня подкидывать начнёшь!
Алька потянулся обхватить его заново, но на шум в прихожую уже высыпали гости. Круничева принялись обнимать, охлопывать и тут увидели, что на лестничную площадку, отдуваясь, поднялся ещё один гость, – сам директор комбината. Несмотря на теплую погоду, в массивном кожаном пальто. Оживление мгновенно спало.
– Что сдулись? – раздосадованно буркнул Комков. Вообще-то ему нравилось вызывать трепет в подчиненных, но сегодняшний, «праздничный» страх оказался неприятен. – Не пугайтесь, я ненадолго.
Он намекающе повёл плечами. Пальто проворно сняли. В прихожую спорым шагом вышёл Земский – с распахнутыми объятиями.
– Картина Репина «Не ждали»! Да заходи же, наконец, чудное мгновение!.. Тома! – он захлопал в ладоши. – Моё личное кресло дорогому гостю!
Вслед ему неуверенно завторили.
– Никаких кресел. Через сорок минут ждут в обкоме… Поговорить надо, – обратился Комков к Земскому.
– Как скажете, Вашбродь!
Приобняв сановного друга, хозяин увлёк его на кухню. Достал из пузатого застеклённого буфета блюдечко с дольками присыпанного сахаром лимона, початый «Мартель», плеснул в две рюмочки из «охотничьего набора». – С праздничком!
Оба выпили. Потянулись к блюдцу.
– Праздничек мне сегодня Круничев твой сотворил, – приступил к делу Комков, кривясь от кислятины. – В кабинете у Первого заговорил вдруг о необходимости реконструкции… С твоей, конечно, подачи?
– С моей, – не стал отпираться Земский.
Комков набычился.
– Решил через голову – не мытьём, так катаньем? Скажи, чего тебе неймётся?
– Да не мне, Аркаша! Комбинату!
– Комбинату-то что? Премии регулярно капают. Все знамёна держим!
– Пока держим. В Новопесковске, под Знаменкой один за другим новые заводы поднимают. Самые современные технологии внедряют. А мы на чём до сих пор работаем, не забыл? На репатриированном оборудовании, что в сорок пятом из Германии вывезли. На половине станков, если приглядеться, – свастика!
– Зато на другой – нет! – хохотнул Комков.
Земский хмыкнул, – оба знали, что свастики на другой части станков не было потому, что изготовили их ещё до прихода нацистов к власти.
– Спасибо, конечно, фрицам, что на совесть делали, – сказал Земский. – Но у всего есть срок!
– На наш век хватит! – рубанул, не регулируя голос, Комков. Гул в глубине квартиры притих. Земский с силой прихлопнул дверь.
– На наш, может, хватит, – согласился он. – А на их век? – он ткнул в стену. – А на этих? – ткнул в окно. – Чуть не четверть города, считай, от нашего комбината кормится. Отстанем, уйдем в тираж, – куда все денутся?
Комков потянулся к бутылке:
– Государство своё. Не оставит!
– А если оставит?! – не поверил Земский. – Мы, Аркадий, для всех для них и есть государство. И вперёд других думать должны.
– Полагаешь, так всё назрело?
– Перезрело. Десяток лет эту тему перетираем. Пора, наконец, стартовать. Для начала ликвидировать самые вредные производства. СУЗ закрыли. Сколько визгу было. А оказалось – ничего страшного. На очереди – корд и Медный аммиак. В перспективе – второе штапельное. Это – бельмо.
– Эва! В министерстве как раз думают о его реконструкции.
– Министерству просто надо выделенные деньги пристроить. Один хрен – куда. Вбухают и все равно закроют. Не они – мы им должны диктовать план реконструкции. Сам же любишь на совещаниях глаголить, что АРМОС для «Тополей» – золотое яичко. Под его выпуск приспособим Опытно-производственный цех. Ну и сопутствующее – атомные центрифуги, бронежилеты, прочее. Так что военные в обиде не будут – без булки с икрой не останутся.
Но главный упор – на социалку! Это прочно! Пока человек не залезет обратно на дерево, ему нужна будет одежда, прочие излишества. Поэтому основное – полиэфирные текстильные нити. Кордное производство – под выпуск полиэфирного волокна. Тольятти договор с нами спит и видит – лучшего материала на обивку «Жигулей» им не найти. Первое штапельное – под выпуск полисульфона. Медицина и электроника в очередь выстроятся.
– Потянем ли? – простонал Комков. – Это ж капитальный останов. Все показатели разом ухнут!
– Потянем! – горячо заверил Земский. – Не за год, понятно. Хотя бы за пятилетку. А показатели наверстаем, по Ленину! Помнишь, «Шаг вперёд, два шага назад»? Аркаша! Когда и начинать, как не сейчас? Схемы, расчёты – всё готово. Погляди, какую команду подобрали! Молодёжь на подбор! Огурец к огурцу! Копытами бьют, ждут команды. Задачу поставь – и полетят! А Олежку Круничева, лучшего на весь Союз главного инженера, думаешь, не жалко в министерство отдавать? Горошко-то, хоть и люблю, но против него не в пример слабее. А отдаю. Потому что там, на ключе, он для дела нужнее. Всё готово, Аркаша! Люди на номерах. Только ледокол нужен! – он потеребил друга за округлое плечо.
– Люди! Команда! Больно рассиропился, – перебил Комков с внезапным ожесточением. – Полюбуйся на свою команду! Поддакивают тебе, ластятся. А на деле – каждый за свой карман радеет!
Выудил из пиджака смятую докладную, швырнул на скатерть.
– Это список премированных по последнему экспортному контракту! Вглядись!
Земский разгладил докладную, нахмурился. Выгодный экспортный контракт – поставка штапельных волокон – организовал через Союзлегпром начальник отдела сбыта Фрайерман. В реализации его участвовали: отдел сбыта (спецдокументация), железнодорожный цех (спецвагоны), тарное хозяйство (спецупаковка). 90 процентов огромной – 100 тысяч рублей – премии, по указанию Земского, распределили меж отделочниками, грузчиками, сбытовиками. Оставшиеся 10 процентов – на руководство.
Докладная в Главк, поданная на подпись директору, была составлена с точностью до наоборот: 90 % – ИТР, 10 % – исполнителям.
– А ты с ними коммунизм строить собрался! – уязвил Комков.
По покатому лбу Земского заходили волны.
– Да! Завелась паршивая овца! – признал он. – И все равно – другого маршрута у нас нет! А люди!.. Какие мы с тобой, таких вкруг себя и вырастим.
Он сочно хлопнул себя по лысине. Потряс докладной:
– Эх! Нам бы ещё на Союзхимэкспорт человечка пропихнуть. Представляешь, какие контракты пойдут?
– И откуда в тебе что берётся? – Комков озадаченно повёл шеей. – По возрасту – ровесники. А глянешь на тебя по утрам – будто на планёрку прямо с пионерской линейки примаршировал.
Земский, уловивший раздражение, долил. Комков смутился.
– Подустал я что-то, Толик! Чем дальше, тем больше покоя хочется. Того, что только снится, – через силу признался он.
– Что ж удивительного? Мы, Аркаш, с тобой такие старые, что, кажется, единственные помним, зачем газету комкают!
Комков припомнил нарезанную бумагу на гвоздике у унитаза в пятидесятых. Гоготнул.
Добившись, что друг расслабился, Земский огладил его по индевелой гриве.
– А вообще, как устанешь, обопрись на меня, – шепнул он доверительно. – Никто и не заметит. Все ж привыкли, что бок о бок. А кто о чей бок сильней навалится, кто, кроме нас с тобой, разберёт.
Комков глянул на настенные часы. Засобирался:
– Пора… А то поехали вместе. Мне и то в обкоме пеняют, что без тебя приезжаю. Говорят, без Земского перцу не достаёт.
– Гурманы! Мало им сиропу, так ещё и перцу к нему подавай, – непонятно хмыкнул Земский. – Езжай один, Аркаш. Я уж здесь, с нашими.
Закрыв дверь за гостем, Земский прислушался. В гостиной пели. Начальник отдела капстроительства Семён Башлыков – тамада, охальник и душа компании – нажаривал под гитару похабную «Ему девки говорили». Мужчины гоготали, женщины сконфуженно хихикали.
Земский вошел.
– Кто подменил докладную?! – шёпотом, грозно вопросил он. Смех смолк, песня оборвалась.
Земский вгляделся в оробевших, переглядывающихся людей. Понял главное: все всё знали. И молча согласились! И если не выжечь жлобство калёным железом, завтра сердца обрастут коростой.
– Так кто?! – повторил он.
Башлыков отложил гитару. Сконфуженно почесал лысину:
– Я думал, это ошибка. Вас на месте не было посоветоваться. Позвонил на другие комбинаты. Консультировался. Все так делают.
Он собрался сострить. Но под тяжелым взглядом замдиректора сбился.
– Тебя, кажется, в Клин звали? – припомнил Земский. Башлыков спал с лица. – Вот и сто футов под килем! Завтра же подпишу! Остальных прошу запомнить: мы не все! Мы – «Химволокно»! Элита!
Альку с Оськой тётя Тамарочка увела в хозяйскую спальню – с шелковой шторой, косо заколотой могучей позолоченной булавкой. Пропитанную смешанным ароматом одеколона «Кремль» и духов «Красная Москва».
Усевшись на широченную, карельской берёзы, кровать с огромным, во всю стену персидским ковром – «Охота на тигра», они лопали бутерброды с чёрной икрой и осетриной, заботливо утянутые тётей Тамарочкой с общего стола, запивали лимонадом, разглядывали немецкий фотоаппарат с линзой «Карл Цейс», прислушивались к разговорам взрослых. Разговоры эти становились от минуты к минуте громче. Мужские голоса сделались резкими, трескучими, женский смех – игривей, заливистей.
Вновь звонок в дверь. Шум в прихожей. Алька разобрал голоса родителей. И следом высокий, умоляющий – Круничева:
– Марьяна Викторовна! Заждались! Спойте… Отказы не принимаются. На коленях слёзно прошу, в смысле – умоляю. От всего земства! Романс для отбывающего пилигрима!
Под аплодисменты зазвучала гитара, тёплый материнский голос запел: «Отговорила роща золотая берёзовым весёлым языком». Пела, впрочем, недолго. Включили магнитофон. «Забарабанил» молодой Гнатюк. Защелкали каблуки, зацокали каблучки.
Оська, сморённый демонстрацией, объедаловкой, откровенно зевнул.
– Всё! Танцы-манцы-прижиманцы пошли! Больше ничего интересного не будет.
Заклевал носом и Алька. Переговариваясь, улеглись на кровать поверх клетчатого пледа. Заглянула тётя Тамарочка:
– Вот и славно, хлопчики, придумали. Тут на́долго «завязалось». Как бы не до утра. В детской уж отплясывают! Так что раздевайтесь-ка прямо здесь и – под одеяло.
Тётя Тамарочка, сама измотанная, потянулась. Дождалась, пока прекратится шебуршение. Погасила свет и вышла.
Алька заснул тотчас. Задремал и Оська. Но задремал некрепко, чутко. Так что, когда дверь со вздохом приоткрылась, глаза его распахнулись. В полоске света успел разглядеть, что в комнату скользнули два силуэта, мужской и женский.
– Никого! – выдохнул мужской голос.
У входа затеялась возня.
– Войдут же! – прошелестел испуганный, женский.
– Плевать! Я, может, тебя больше вовсе не увижу!.. – выдохнул мужской. – Скажи, как так сложилось через пень-колоду, что сына собственного сыном назвать не могу.
– Ты меня спрашиваешь?!
Мужчина простонал:
– Этот догадывается ли?
– Что ты?! Правда, зыркнет на него иной раз, будто прикидывает. Ведь, если кому придёт на ум приглядеться – вы с ним один к одному.
– Ну так, может, и пора…
– Никогда. Как думаешь, что за жизнь у мальчишки после этого настанет?! Нет уж!..
– Так брось его, наконец! Сколько на коленях перед тобой стоять? И свою, и мою жизни губишь. Если не сейчас, то когда? Хочешь, прямо сию минуту сам объявлю?!
– Не смей! – отчаянно прошептала женщина. – Сколько говорила! Он же всю нашу семью спас. Отца посадить собирались за растрату. Так он, следователь, собственные семейные драгоценности, от родителей сохранившиеся, заложил, чтоб недостачу покрыть. Вот только колье, что на мне, и осталось. Чуть просочись тогда, и сам бы в тюрьму загремел. Из любви ко мне всем рискнул. И бросить после этого!.. Я матери перед смертью слово дала.
– Выходит, продали тебя! Проворовались, а тобой расплатились.
– Как же ты не поймёшь! – сдавленно вскрикнула она. – Я и так перед ним за тебя виновата… Пошли, хватятся…
– Погоди! – умоляюще произнёс мужчина. – Не на пять минут расстаемся. Иди ко мне. Хоть в последний раз, но – иди!
Дыхание обоих стало прерывистым, учащенным.
Оська лежал ни жив – ни мёртв.
– Войдут же! – слабея, простонала женщина.
– Так мы дверь подопрём. Заперто и – заперто! Щас какой-нибудь стул нашарю.
Он задел спинку кровати. Алька зачмокал во сне, перевернулся.
Женщина вскрикнула в ужасе. Вновь полоска света, два выскользнувших силуэта, уже в коридоре шёпот: «Да не проснулся, я тебе говорю!»
Алька и впрямь не проснулся. А Оська лежал в темноте с открытыми глазами, потрясённый и потерянный. Он узнал женский голос. Это была тётя Марьяна.
Страшная, непосильная для пацанёнка тайна обрушилась на Оську и придавила его. Он не понимал, что делать с новым знанием. Рассказать Альке? Смолчать?
По пацаньим понятиям, надо было, конечно, сказать. Не сказать такое – вроде как предать. А если всё-таки смолчать? Вон ведь и сама тётя Марьяна не знает, что с этим делать. А и впрямь! Что будет с Алькой, когда узнает? При его-то горячке! Ведь это ж всё, с чем сжился, – считай, порушится. Как же ему после этого с отцом? То есть… А с матерью?
Оська крутился с боку на бок. На правом – выходило рассказать; перекатывался на левый – заново сомневался. В мучительных раздумьях проворочался он до утра. А едва забрезжило, услышал лопающийся звук. Повернулся. В первых сумерках разглядел Альку, раскинувшегося на спине. На лице блуждала безмятежная улыбка, а на приоткрытых губах расцвёл сочный пузырь.
Оська собрался и, прежде чем квартира начнет пробуждаться, не попрощавшись, выскользнул. Так ничего и не сказав. Ни в этот день, ни позже.
