Семен Венгеров
Писатель-гражданин
Можно разно отнестись к Гоголевской утопии – со смехом, с негодованием, с недоумением. Но забудемте самое содержание её, возьмемте только схему отношений, которые она устанавливает. Мы должны будем согласиться, что тут во всяком случае не приобретательство, а попытка внести нравственное содержание и серьезные обязанности в такую сферу, где люди того круга, среди которого вращался Гоголь, ничего кроме самых грубых практических целей не преследовали. Чисто-экономические отношения превращены в стройное явление гражданской жизни и всякий на каком-то общественном посту. Гоголевскому помещику, или вернее настоящему отцу, духовнику и наставнику 800 душ никто не откажет в звании истинно-общественного деятеля, если он послушается Гоголя и свое сладкое житье променяет на то томительно-скучное существование, которое ему навязывает «Переписка».
Гоголевское теократизирование крепостного права могло бы, конечно, еще быть отвратительным лицемерием какого-нибудь Иудушки Головлева, который в момент, когда в обществе пошли веяния, способные подкопать здание помещичьего благополучия, старается напялить благообразную личину на безобразное явление. Но в этом отношении реакционер и крепостник Гоголь имеет за собою нечто такое, чего не имело за собою большинство тех, которые так на него обрушились. Гоголь был идеально бескорыстен и нравственно свободен, создавая свои крепостнические идеалы. С переезда в Петербург, т. е. с первых моментов своего сознательного существования, Гоголь не пользовался ни единою крепостною копейкою, ни единой минуты не жил на счет крестьян, которые, увы, обеспечивали благополучное существование и автора «Записок охотника», и автора «Антона Горемыки» и, за исключением самого Белинского, почти всех его друзей и единомышленников. И вот почему вся слащавая маниловщина статьи «Русский помещик», вся эта идиллия, в существе гораздо более смехотворная, чем возмутительная, должна быть признана ошибкой ума, но никак не сердца. Во всем этом эпизоде только ярко сказалась способность Гоголя во всякому явлению подходить с гражданской стороны, вносить весьма своеобразно-выразившиеся, но, все-таки, несомненно общественные стремления в самые затхлые уголки жизни.
Ту же общественность Гоголь хочет внести и во все остальные сферы русской жизни, которые подвергает анализу в своей книге. Что может быть зауряднее положения губернаторши? Однако же, в длинной статье, составившейся из реального письма в его ближайшей приятельнице – знаменитой калужской губернаторше А. О. Смирновой, Гоголь делает этот «пост» настоящим общественным служением. Гоголевская губернаторша «должна всех избранных и лучших в городе подвигнуть на деятельность общественную», должна гнать роскошь, должна «глядеть на весь город, как лекарь глядит на лазарет» и лечить общественные язвы своим добрым влиянием на дам, в стремлении которых в роскоши Гоголь на протяжении всей своей книги видит главный источник злоупотреблений чиновников и судей. Забудем опять маниловскую патоку, на которой заварена вся эта умилительная программа преобразования общественного строя путем добрых начальников, и мы снова получаем тот же принцип широкого приобщения всякого человека к гражданской работе.
Еще менее, по-видимому, имеет что-либо родственного с общественною деятельностью представление о богатой, знатной красавице. А между тем, присмотримся к душевному портрету такой красавицы, нарисованному в статье «Женщина в свете». Биография Гоголя выяснила, что хотя статья и имеет подзаглавие «Письмо к…вой», но на самом деле такого реального письма Гоголь никому не писал и в своей статье он, как и в «Русском помещике», только воспользовался эпистолярной формой, чтобы начертить свой идеал женщины.
Какое же употребление делает мнимая Т. ва из своей молодости и красоты? Она скорбит о том, что «не может быть кому-нибудь полезной», что «никакого влияния на общество иметь не может». Но Гоголь с нею спорит, он указывает ей, что раз «самым Богом водворено» ей «в душу стремление или жажда добра», раз «кто заключил в душе своей такое небесное беспокойство о людях, такую ангельскую тоску о них среди самых развлекательных увеселений, тот много, много может для них сделать; у того повсюду поприще, потому что повсюду люди». «Не убегайте же света, среди которого вам назначено быть», умоляет Гоголь свою красавицу; ей непременно удастся «обратить на путь нынешний свет»: отказ «ни у кого не посмеет пошевелиться на губах, когда одним умоляющим взором, без слов, вы попросите кого-нибудь из нас, чтобы он сделался лучшим». Мы не будем следить за дальнейшими советами и указаниями Гоголя – по обыкновению они слащаво-приторны. Но оценимте самое главное в каждом нравственном совете – направление, которое он дает мысли. Пусть нам укажут хотя бы одного из современных «Переписке» самых передовых писателей, у которого зародился бы такой светлый образ, как образ гоголевской красавицы с душой, объятой, по удивительному выражению Гоголя, достойному стать крылатым словом, «небесным беспокойством о людях». И этот образ создался у Гоголя не мимолетно, он вышел из очень глубоких тайников его творческой души, потому что отлился у него тоже и в художественной форме во 2-й части «Мертвых душ» в лице Улиньки, которая вся была переполнена таким же «небесным беспокойством», не выносила ни малейшей несправедливости. Улинька еще мало оценена нашей критикой, но она несомненно является первым художественным воплощением новой русской женщины, с её общественными стремлениями и негодованием на неправду, она старшая сестра Тургеневской Елены.
К числу самых ярких в общественно-политическом отношении статей «Переписки» принадлежит частью действительная переписка, частью только изложение бесед с очень интимным другом Гоголя – графом Александром Петровичем Толстым, тем самым, в доме которого он впоследствии умер. К Толстому адресованы все статьи, где говорится о церкви, о духовенстве, о том, как надо «любить Россию» и служить ей. Это та часть книги, которая пользуется особенно установившейся репутацией. Но не мало будет удивлен современный читатель, если, захотев познакомиться поближе с почти никем теперь не читаемой «Перепиской», заглянет и в те страницы, где, по-видимому, сосредоточен весь гоголевский «клерикализм» и «аскетизм». И окажется тогда, что того, что можно назвать «клерикализмом» в прямом смысле, т. е. предоставления духовенству руководящей роли в практической жизни, у Гоголя нет и следа. Человек глубоко – религиозный, безгранично высоко ставящий церковь как руководительницу и наставительницу совести, Гоголь, однако, резко отстраняет духовенство от прямого и непосредственного вмешательства в жизнь. Он даже против простого общения духовенства с паствою вне церкви. «Поверьте, что если бы стали духовные встречаться с нами чаще, участвуя в наших ежедневных собраниях и гульбищах или входя в семейные дела, это было бы. нехорошо». Весьма кстати вспомнив тут о самых ярких и настоящих представителях клерикализма – католических патерах, с их вмешательством в семейные дела, Гоголь прибавляет: «Духовному предстоит много искушений, гораздо более даже, нежели нам: как раз завелись бы те интриги в домах, в которых обвиняют римско-католических попов». Гоголь отмежевывает представителям церкви совершенно определенную область: «у духовенства нашего два законных поприща, на которых они с нами встречаются: исповедь и проповедь». Где же тут хотя бы отдаленная тень действительного клерикализма?
Что касается «аскетизма», т. е. стремления углубиться только во внутреннее самоусовершенствование и бежать от Дел мира сего, то трудно найти более решительное, более энергическое противодействие такому убеганию в пустыню, чем то, которое дает «Переписка». В статье «Нужно любить Россию» вопрос поставлен в самой непосредственной форме. Здесь Гоголь борется с действительным или воображаемым желанием Толстого уйти в монастырь и рассуждает так: «без любви в Богу никому не спастись», но эту любовь надо иметь в себе: «в монастыре; её не найдется» тому, кто ею не проникся раньше. Как же обрести любовь? «Христос принес и возвестил нам тайну, что в любви к братьям получаем любовь к Богу. Стоит только полюбить их так, как приказал Христос, и сама собой выйдет в итоге любовь к Богу самому. Идите же в мир и приобретите прежде любовь к братьям». «Но как полюбить братьев»? Для этого русскому надо возлюбить Россию, в которой теперь «болезни и страдания? накопились в таком множестве». Слышится «вопль всей земли» против «бесчинств и неправды» и в такое время никто не должен отстраняться от борьбы со злом. «Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней делается»; «это еще не любовь, далеко вам до любви». «Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собою та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже умных людей, то есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с нею можно все сделать. Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей; не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдете, последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей вашей нынешней бездейственной и праздной жизни».
Предложить бывшему губернатору, чем Толстой был и в действительности и в качестве чего фигурирует перед читателями в «Переписке», было, конечно, очень наивно. Но думается, что от чести признать свое тесное душевное родство с этою наивностью не откажется ни один из самых завзятых противников «Переписки». Из этой «наивности» родилось все, что нам свято в русском народолюбии, из неё вышло «кающееся дворянство», вышли все те дорогие нам позднейшие течения, которые тоже предпочли «бездейственной и праздной жизни» «крупицу деятельности» хотя бы и на «последнем месте» общественной лестницы. В поразительно-сильной формуле Гоголя могла сказаться только мысль, глубоко-захваченная скорбью о родине, вся изнывшая от сознания ран, ее разъедающих, и страстного желания залечить их.
Тот же страстный призыв работать на пользу общую составляет главное содержание другого адресованного Толстому письма – «Нужно проездиться по России». Тут опять энергическая борьба с настроением, из жажды подвига рвущимся в монастырь, и опять «аскетическая» книга Гоголя властно говорит кандидату в монахи: «монастырь наш – Россия! Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для неё, ступайте подвизаться в ней».
Если Гоголь от людей всякого звания и положения требует деятельной и самоотверженной работы на пользу общую, то как же он смотрит на собственную задачу свою, в чем полагает сущность и значение писательского призвания?
Ярко сказалась истинно-гражданская окраска всего духовного существа Гоголя и в его взглядах на задачи литературы вообще и поэзии в частности. Для него писатель, как для самого завзятого «разрушителя эстетики» 60-х гг., только и ценен с точки зрения той «пользы», которую он приносит: «Я писатель, а долг писателя не одно доставление приятного занятия уму и вкусу; строго взыщется с него, если от сочинений его не распространится какая-нибудь польза душе и не останется от него ничего в поучение людям».
Благоговейный ученик и безграничный почитатель Пушкина, Гоголь, однако, совершенно разошелся с ним в понимании задач художественной деятельности. Не согласен он с ним ни в том, что художники рождены для звуков сладких и молитв, ни в том, что не их дело «корысть» и «битвы». Как мы уже знаем, Гоголь обязательно требует «пользы», т. е. «корысти» по терминологии Пушкина. А что касается «житейского волненья» и «битв» т. е. отзывчивости на нужды времени и участия в борьбе с несовершенствами жизни, то всего этого Гоголь требует не только от писателя, назначение которого ставил так необыкновенно высоко, – он вменяет решительно всякому человеку борьбу со адом. «Вспомни», говорит он даже человеку, занимающему «незаметную должность» и имеющему весьма скромную сферу действия: «призваны в мир мы вовсе не для праздников и пирований – на битву мы сюда призваны; как добрый воин должен бросаться из нас всяк туда, где пожарче битва». Звуки же сладкие Гоголь отвергает с энергией библейского пророка:
«Стряхни сон с очей своих», говорит он лучшему другу своему поэту Языкову, «и порази сон других». И вслед за этим Гоголь дает удивительнейшую по силе и яркости литературную формулу: «На колена перед Богом и проси у него гнева и любви».
«Гнева и любви»! Это сказано за несколько лет до дорогой нам формулы: «муза мести и печали». И если этой музе мы присвоили название «гражданской» по преимуществу, то будемте последовательны и по отношению к Гоголю. Несомненно «писатель-гражданин» тот, кто своими художественными произведениями подкопал все здание общественной скверны, а в произведениях теоретических всякого человека делает ратоборцем за правду и общее благо, хотя и очень своеобразно понятое.
