Сантьяго Постегильо
Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря

На крыше курии

Тридцатилетнему Долабелле не мешало бы сбросить с десяток фунтов или больше. Довольно неловкий, он все же кое-как взобрался на крышу по одной из приставных лестниц. Он осторожно полз по наклонной поверхности, желая наблюдать за всем сверху. Долабелла никому не доверял, и никто не обладал его железной решимостью. Как он и предполагал, Серторий, которому явно не хватало людей, оставил стены курии без присмотра, сосредоточив легионеров у ворот. Это было разумно, но давало наемникам возможность, которую Долабелла не хотел упускать: он приказал своим людям принести кувалды, переносные лестницы и пилы. Их лица вытянулись от удивления, но приказы никто не обсуждал, и вскоре все было готово. Появились приставные лестницы – во время ночных столкновений в Риме их всегда следовало держать под рукой, особенно теперь, когда потасовки и стычки вспыхивали по всей столице. Имелись у них и большие молоты, которые годились как для разрушения стен и дверей, так и для пробивания голов. Достать пилу было труднее, но наемники ворвались в таверны Форума и лавочки со всякой утварью – и раздобыли самые большие пилы, какие смогли найти.

Стоя на вершине курии, Долабелла отдавал распоряжения.

– Снимайте черепицу! – прокричал он.

Кое-кто из наемников начал швырять черепицу на землю, на улицы, прилегающие к зданию курии.

– Нет, глупцы! – истошно завопил Долабелла. – Снимайте и откладывайте в сторону! Затем отпилите несколько балок от стропил! Нам нужна большая дыра в крыше!

Никто толком не понимал, что к чему, но все знали, что внутри курии находится жертва, плебейский трибун, а дыра приближает их к цели. Очевидно было лишь это. Но не более того.

Внутри курии

Сатурнин услышал грохот булавы, обрушившейся на потолок. Какой-то наемник взобрался по стене и вдребезги разносил черепицу. Внезапно несколько кусков штукатурки и кирпичей упали прямо на мозаику в середине курии: плитки разбились.

Все случилось очень быстро.

Пробоина в крыше за считаные секунды превратилась в широкую дыру. Сатурнин подумал, что наемники вот-вот спустятся по веревке, привязав ее к одной из крупных стропильных балок, однако это помешало бы им быстро убежать, если бы легионеры открыли дверь и проникли внутрь, чтобы прийти ему на помощь… Он не понимал, для чего задумано все это, но вдруг к его ногам неожиданно рухнул обломок черепицы. А потом еще один. Сатурнина они не задели.

В огромном помещении, уставленном пустыми скамьями, было негде укрыться. Сатурнин подумал, не подняться ли на те скамьи, что прилегают вплотную к стене, но они располагались ближе всего к потолку: он стал бы уязвимее.

Он метался по курии, не зная, что предпринять.

На пол упало еще несколько обломков черепицы.

На крыше курии

– Клянусь Юпитером! Между балками не пролезешь! – крикнул один из наемников.

– Берите пилы, – невозмутимо ответил Долабелла.

Все мгновенно поняли его замысел и набросились на две массивные балки.

Наемники были опытными убийцами, но не плотниками и не строителями. Один, нацелив обломок черепицы на трибуна, по глупости забрался на балку, которую распиливали его товарищи.

– А-а-а-а-ахх! – завыл он, почувствовав, как балка под ним треснула, и вместе с тяжелой перекладиной полетел вниз. Балка пробила мозаичную плитку, и пол усеяли красные пятна – кровь погибшего наемника.

– Не будьте глупцами! – повторил Долабелла. – Не стойте на стропилах, которые мы ломаем!

Наемники отпрянули.

Вскоре внутрь рухнула вторая перекладина. Теперь перед ними была огромная дыра, сквозь которую целиться было гораздо легче.

– Бросайте, – приказал Долабелла.

У них было много черепицы. Обстрел возобновился.

Внутри курии

Сатурнин не успел оправиться от изумления и ужаса при виде того, как наемник упал с высоты вместе с балкой, как оторвалась вторая перекладина, и новый кусок черепицы лопнул у его ног.

– А-а-а-а! – закричал он: очередной обломок вспорол ему кожу на правом плече. – Ублюдки! Подлецы!

Прежде чем он успел что-либо сделать, на него дождем хлынула черепица. Он отскочил от середины зала к дверям и забарабанил в них, громко крича:

– Открывайте, открывайте, или эти безумцы убьют меня прямо здесь!

Черепица врезалась в бронзу и разлетелась на тысячу осколков. Пустой зал наполнился зловещим грохотом.

На крыше курии

Долабелла слышал, как трибун требует открыть курию и выпустить его. Он это предвидел.

– Пусть действуют, да побыстрее, – велел он одному из наемников. Тот быстро, но осторожно подобрался к краю крыши и выкрикнул с высоты приказ наемникам, которые по-прежнему поджидали на улице.

Один из них помчался к фасаду здания Сената.

Перед бронзовыми дверями курии

Серторий наморщил лоб, услышав доносившиеся изнутри крики Сатурнина.

– Они собираются закидать его камнями! – воскликнул один из легионеров. – Сбрасывают черепицу с крыши!

Консул велел Серторию не открывать двери всю ночь, но было очевидно, что Гай Марий в первую очередь желал сохранить жизнь трибуна, и, если бы обстоятельства вынудили Сертория нарушить изначальный приказ, он бы не колебался. Он уже приготовился открыть двери, когда услышал крики бросившихся на них наемников:

– Вперед!

Серторий повернулся лицом к Форуму. Наемники пошли на приступ. У ветерана не было времени, чтобы отдать приказ открыть двери, но даже если бы он успел, все ветераны отражали в эту минуту натиск со стороны Форума, и ему пришлось бы отменить свое распоряжение. Он знал, что это отвлекающий прием, но выбора не было: либо его люди отразят нападение, либо погибнут.

Внутри курии

Крак.

Сухой щелчок, менее звучный, чем звон черепицы, ударявшейся о бронзовые двери. Эха не было – удар оказался несильным, но точным. Прямо в голову.

В глазах у Сатурнина потемнело. Черепица раскроила ему затылок.

Не потеряв сознания, он принялся медленно падать, раскинув руки, царапая ногтями бронзовые двери Сената, ставшего его тюрьмой, его личной Тарпейской скалой, местом его казни. Тот самый Сенат, против которого он восстал, как некогда сделали братья Гракхи и прочие плебейские трибуны, безжалостно отнимал у него жизнь. Сатурнин, уже мертвый, был всего лишь очередным трибуном, уничтоженным Сенатом, убитым в его здании, во чреве бессмертного чудовища.

Крак, крак, крак.

Все новые куски черепицы разбивались об пол и ударялись в бронзовую дверь.

А затем – приглушенные удары. Куски черепицы врезались в его тело, уже распростертое на полу: в спину, снова в голову, в плечи, в ноги, в руки…

Непрекращающийся дождь смертоносных ударов.

Побивание камнями по всем правилам.

Неумолимое.

Безжалостное.

Смертельное.

На крыше курии

– Готово, – сказал один из наемников. – Этого довольно. Уходим сейчас же, во имя Юпитера. И побыстрее.

Долабелла посмотрел на него с презрением, и все остались на своих местах. Он был сенатором, который повелевал ими и платил им, а значит, решения принимал он один. Всем казалось, что плебейский трибун мертвее мертвого, но никто не шелохнулся, ожидая ответа вождя.

– Здесь я решаю, довольно или нет, – сказал Долабелла, глядя на наемника, который взял на себя смелость считать задание выполненным.

Тот склонил голову в знак покорности.

– Что нам делать, славнейший муж? – спросил один из убийц.

– Бросьте в него остатки черепицы, которую мы отломали.

Люди поспешили выполнить приказ.

Десятки крупных кусков черепицы полетели в неподвижно лежащего трибуна, пока его тело не скрылось из виду, погребенное под грудой глиняных черепков.

– Хватит, – сказал Долабелла. – Теперь понятно, какое послание мы оставляем Риму.

Римский форум

– Колите, колите, колите! – повторял Серторий, снова и снова.

Легионеры, заразившись его бешеной яростью и желая защитить себя от нападавших, со звериной злобой вонзали мечи между щитами в поисках человеческой плоти, чтобы разорвать ее на части.

Многие наемники были ранены, некоторые пали под натиском ветеранов. Силы их вскоре иссякли, и они поспешно отступили, бросив раненых на произвол судьбы.

– Ни шагу назад! Во имя Геркулеса, не сметь отступать!

Серторий продолжал раздавать указания, руководя перемещениями легионеров. Он знал, что ярость велит им преследовать нападавших и продолжать бойню с удвоенной силой, но главным была защита курии, сохранение жизни того, кто…

Внезапно он сообразил, как долго длится побоище.

– Быстрее! Открывайте двери!

Его люди столпились у входа в здание. Около десятка человек опустили щиты, воткнули мечи в ножны и поспешили распахнуть бронзовые створки.

Серторий наблюдал за ними, безмолвно и напряженно. Наемники отступили, и на Форум вернулась тишина. Из курии не доносилось ни звука.

Тяжелые створки отворились, и взорам вошедших открылся зал курии, а также окровавленная рука Луция Апулея Сатурнина, поверх которого высилась целая гора глиняных черепков. Из-под случайно воздвигнутой могилы змеилась струйка крови.

В эту минуту по Священной дороге прибыл Гай Марий и встал рядом с Серторием. Он не нуждался в объяснениях и не требовал их. Для этого было уже поздно. Проклятый Метелл оказался прав: в эту ночь он всюду опоздал.

Марий заметил, что со стороны курии появился сенатор Гней Корнелий Долабелла, окруженный свитой: его суровое лицо освещали факелы в руках наемных убийц.

Взгляды Мария и Долабеллы встретились.

Это походило на поединок.

Марий почувствовал себя старым. Долабелла застал его врасплох. С таким противником должен схватиться кто-то другой. Но кто? И как будет выглядеть эта схватка?

VI
Кровь Энея

Domus Юлиев, Рим

99 г. до н. э., той же ночью

– Почему ты так уверен, что в Риме все изменится? – спросила Аврелия, пристально глядя на брата. – Сегодня ночью Гай Марий попытается начать переговоры, чтобы спасти плебейского трибуна Сатурнина и претора Главцию, а ты говоришь, что переговоры обречены на провал. И при этом через несколько лет, как ты надеешься, что-то ослабит сенаторов-оптиматов.

– Это будет что-то внешнее, – уточнил Котта.

– Что-то или кто-то? – уточнила Аврелия, не удовлетворенная двусмысленным ответом.

– Союзники, – кратко ответил Котта и отпил вина. – Многие, начиная с Гракхов, давно пытаются изменить порядок вещей, по-другому распределить богатства и земли, столкнув плебеев с Сенатом. Но союзники с их притязаниями на римское гражданство могут все изменить, склонив чашу весов в пользу одних или других. Если нам удастся объединить народ и союзников, возникнет такая сила, что сенаторам придется уступить. Но сейчас не время. Мы должны дождаться, когда союзники дрогнут. Дождаться войны. Этой войны. Марий об этом догадывается, и вступившие в союз консул, трибун и претор добились некоторых уступок союзным городам. Но соглашения с этими городами должны быть более широкими. Главное – начать давать римское гражданство тем, кто проживает за пределами Рима.

Юлий Цезарь-старший недоуменно и недоверчиво поднял брови.

Аврелия хмурилась, пока раб наполнял ее кубок вином.

В дверь постучали.

Раздался голос Гая Мария, окликавшего их по имени.

Со времени его ухода прошло несколько часов.

По приказу Юлия Цезаря-старшего рабы открыли двери. Консул вошел, но не направился в атриум. Едва переступив порог, он сразу перешел к сути дела:

– Метеллы посмеялись надо мной. Котта был прав: сначала они убили Главцию, а затем забросали Сатурнина осколками черепицы, отдирая ее от крыши курии. Потом напали на меня. В живых остались только Серторий, несколько моих ветеранов и я сам. Оптиматы жаждут сполна отомстить за убийство своего кандидата в консулы. Сидите дома, заприте двери. Долабелла вышел на охоту. Даже не выглядывайте на улицу! – распорядился он, затем развернулся и зашагал обратно в кровавую тьму римских улиц, таивших смертельную угрозу.

В ответ на его безумные речи Аврелия не сказала ничего. Повернувшись, в свою очередь, она скрылась в комнатке, где спал ее сын. Гай Юлий Цезарь-старший и Котта остались следить за тем, чтобы рабы плотнее закрыли двери и окна и сделали дом неприступным: никто не должен был проникнуть в него той ночью.

– Дай мне ребенка, – велела она рабыне, войдя в комнату. Кормилица осторожно передала малыша матери и быстро удалилась.

Аврелия села на заваленный подушками солиум рядом с кроваткой младенца и принялась укачивать Гая Юлия Цезаря-младшего, нашептывая ему историю, которую повторяла множество раз, оставаясь с малышом наедине:

– Помни историю своей семьи, историю рода Юлиев, самого благородного и самого особенного рода во всем Риме: богиня Венера возлегла с пастухом Анхисом, так появился Эней. Сына Энея звали Юлий, а ты – его прямой потомок. Ты – наследник героев Трои…

Суд II
Divinatio

Во время divinatio суд решает, кто из явившихся обвинителей предъявит главное обвинение.

VII
Неожиданный противник

Священная дорога, Римский форум

77 г. до н. э.

Цезарь и Лабиен шагали по главной городской улице, вымощенной булыжником.

Цезарь размышлял, гладя под ноги: мать согласилась, чтобы он по просьбе македонян выступил обвинителем в деле бесчестного сенатора Долабеллы. Как он понимал, Аврелия испытывает гордость и тревогу одновременно. Она гордилась тем, что ее сын, несмотря на юность, готов сразиться с одним из самых коварных политиков. А тревожилась по той причине, что надежда на победу была… ничтожно малой.

К ним подошел парень с довольно свирепой физиономией и что-то сказал на ухо Лабиену. Последний заплатил целой ватаге отъявленных негодяев и людей самого низкого пошиба, чтобы те собирали новости в тавернах и прочих местах, где распространялись слухи, прежде чем дойти до Форума.

– Я хочу знать обо всем, что связано с Долабеллой, – сказал Лабиен своим осведомителям.

– Что угодно? – уточнил один из парней, которые терлись среди отбросов римского общества.

– Что угодно, – решительно подтвердил Лабиен, вручая ему несколько серебряных денариев.

Тит Лабиен хотел каким угодно способом помочь своему другу Цезарю: он был обязан ему стольким, что любая услуга выглядела пустяком.

Услышав по дороге в базилику Семпрония слова юного вестника, сообщавшего новости с городского дна, Лабиен недоверчиво усмехнулся. К сожалению, серьезный вид парня говорил о том, что его утверждения, скорее всего, правда: его друг столкнулся с трудностями задолго до суда и до того, как было открыто дело.

– Что случилось? – спросил Цезарь в ответ на молчание Лабиена и кислое выражение его лица. Тот ответил прямо, будто это могло смягчить тяжесть его слов:

– В портовых тавернах ходят слухи, что сам Цицерон явится на divinatio, чтобы посоревноваться с тобой. Он тоже хочет быть обвинителем по делу против Долабеллы.

– Цицерон? – повторил Цезарь, не замедляя шага. – Марк Туллий Цицерон?

– Он самый.

Цезарь не выдержал и улыбнулся.

– Клянусь всеми богами! – продолжил он, подавив неуместный смешок. – А мы еще беспокоились о защитниках Долабеллы, моем дяде Аврелии Котте и Гортензии. Неужели ты не видишь, как это все комично или, лучше сказать, трагикомично? Теперь я, скорее всего, не буду обвинителем по делу македонян, о котором сам хлопотал. Цицерон с блеском выступил на Форуме в нескольких успешных разбирательствах. Он молод, но старше меня. Сколько ему, лет тридцать? А мне всего двадцать три. У него есть опыт публичных выступлений, а его ораторское мастерство известно всему Риму. Я проиграл еще до начала.

Он снова рассмеялся. Однако Лабиен слишком хорошо знал Цезаря: вряд ли тот считал divinatio проигранной. Лабиен наблюдал за тем, как друг перестал смеяться, чтобы привести в порядок мысли, поймал знакомый кошачий взгляд, который ловил во время боя у стен Митилены. Легкая хромота Цезаря навевала воспоминания о тех временах, когда все, казалось, было проиграно… Лабиен не мог понять одного: зачем Цицерону участвовать в этом суде.

– Вряд ли это хитрость Долабеллы, нацеленная на то, чтобы отстранить меня от дела, – заметил на ходу Цезарь, словно читая мысли друга. – Цицерон, как и прочие, стремится к славе. Он выиграл несколько судов, а тут речь идет о всемогущем Долабелле. Цицерон не примкнул ни к оптиматам, защищающим Долабеллу, ни к популярам, противостоящим его ужасному покровителю Сулле, подобно моему дяде или Серторию в Испании.

– Или тебе, – перебил его Лабиен.

– Нет, – поспешно возразил Цезарь. – Мои отношения с Суллой были не противостоянием, а чистым безумием.

Теперь рассмеялись оба.

Цезарь продолжил:

– Цицерон сам за себя. Но рано или поздно он непременно примкнет к одной из сторон. Ни один известный защитник не рискнул выступать против Долабеллы, македоняне обратились ко мне, и я подал иск. Благодаря этому делу Цицерон рассчитывает войти в историю. Добившись осуждения Долабеллы за бесчестное поведение, он заслужит уважение и оптиматов, и популяров.

– Но суд, скорее всего, проигран, все в этом уверены, – возразил Лабиен: такое объяснение участия Цицерона в divinatio его не удовлетворяло.

– Я неопытен и проиграю, но столь искусный оратор, как Цицерон… Как знать? Он стремится к известности, славе, почету, – настаивал Цезарь. – И всегда может пойти на попятную или, в отличие от меня, смягчить окончательное обвинение против Долабеллы и тем самым приобрести расположение оптиматов. Они знают, что я никогда не соглашусь на это.

– Тогда… судьи, желая предъявить более мягкое обвинение, в любом случае выберут его.

Несколько мгновений Цезарь не говорил ни слова.

– Да, ты прав, – наконец согласился молодой защитник, прервав короткое, но тягостное молчание. – Если только не…

Цезарь не закончил. Они входили в базилику Семпрония.

– Ты выдвинул обвинение, – напомнил Лабиен, поразмыслив. – И ты выступаешь первым.

– Да, я выступаю первым, – подтвердил Цезарь.

Базилика Семпрония, Рим

И действительно, Гай Юлий Цезарь выступил первым.

Все произошло стремительно, однако Лабиен и большинство присутствующих были немало удивлены. Не удивились только судьи, не ждавшие от Цезаря ничего другого. И записали его слово в слово.

Когда он закончил, послышался ропот – и ни единого хлопка.

Наконец Цезарь вернулся на место. Лабиен накрыл руку друга ладонью:

– Ты был на высоте.

– Нет, клянусь Геркулесом, вовсе не на высоте, – решительно возразил Цезарь. – Из тебя плохой лгун, Тит. Ты отличный друг, но врать не умеешь.

– Ты сказал все, что мы подготовили, и ничего не забыл, – попытался утешить его Лабиен.

Действительно, Цезарь выглядел неопытным юнцом, неуклюже выражался и несколько раз путался в показаниях. Тем не менее он выложил все, о чем они договорились накануне вечером.

– Нет, не настаивай, – резко добавил Цезарь, пытаясь разглядеть мать среди публики, толпившейся в базилике Семпрония.

Суд над Долабеллой, правой рукой всемогущего Суллы, привлек внимание всего Рима. В городе не говорили ни о чем другом. Даже события в Испании – восстание Сертория – в тавернах теперь обсуждали не так горячо. За стаканом вина велись разговоры о вожде испанских популяров и о сенаторе Квинте Цецилии Метелле-младшем по прозвищу Пий, видном оптимате, отправленном в Испанию для подавления мятежа. Вспоминали и пятидесятитрехлетнего ветерана Метелла – patres conscripti, воспользовавшись тем, что последний вернулся из Испании на похороны старухи-матери и собирался пробыть в Риме несколько недель; назначили его председателем суда, который рассматривал иск против Долабеллы.

Сам Долабелла умолял Метелла отложить возвращение в Испанию и возглавить суд. Долабелла не любил рисковать, ему нравилось, когда все было просчитано. Метелл помнил, как побили камнями того проклятого трибуна. Как его звали? Имя стерлось из памяти. Имена трибунов, восставших против Сената, по мнению Метелла, не заслуживали усилий его холодного и расчетливого ума.

В любом случае назначение главой суда сенатора, настолько близкого к покойному Сулле, покровителю Долабеллы, ясно показывало, что Сенат не собирается оставлять обвинителям ни малейшей надежды.

Цезарь перехватил пронзительный взгляд матери, стоявшей справа, в углу базилики. На ее лице читалось разочарование: первое публичное выступление сына, которому она так доверяла, окончилось полнейшей неудачей.

Это уязвило Гая Юлия Цезаря. Меньше всего в жизни он желал разочаровывать мать – но если даже она не поняла замысел сына, суд во главе с властным Метеллом, полный сенаторов-оптиматов, сочувствовавших Долабелле, тоже не понял бы его.

Цезарь осторожно поглядывал по сторонам: жена Корнелия держась позади Аврелии, смотрела в пол, явно встревоженная. Ближе, слева от Цезаря, сидел его неожиданный соперник, Марк Туллий Цицерон, а рядом с ним – старый грек Архий, обучавший Гая Юлия ораторскому искусству. Они разобьют Цезаря в пух и прах. Без сомнения, понадобится помощь Марса и Венеры, а также мудрость Минервы, чтобы после суда над Долабеллой он, Цезарь, сохранил надежду на участие в государственных делах. Более того, чтобы он просто остался в живых.

Долабелла… Цезарь осмотрел зал и обнаружил, что тот удобно расположился в просторном кресле позади Цицерона. Грузному Долабелле требовалась очень большая кафедра. В нем не осталось почти ничего от молодого сенатора, который взобрался на крышу курии Гостилия и забросал камнями трибуна Сатурнина в ту страшную ночь, о которой Цезарю не раз рассказывали и дядя Гай Марий, и мать Аврелия. Теперь Долабелла, широколицый и самодовольный, беспрестанно улыбался и обсуждал с друзьями неловкое выступление начинающего обвинителя.

Цезарь опустил взгляд, зная, что даже Гай Марий в загробном мире разочарован выступлением неискушенного оратора. Затем он снова поднял глаза и посмотрел на Долабеллу. Старый сенатор по-прежнему не замечал его. Безразличие – изощреннейшая форма презрения; именно так вел себя обвиняемый по отношению к Цезарю.

Цезарь мысленно улыбнулся. Он готовился к долгому бою, а не к простому и быстрому суду. Еще не время полностью открыться. Слишком рано.

Председатель суда, Квинт Цецилий Метелл-младший, посмотрел на второго обвинителя: настала очередь Цицерона. Метеллу с его заиканием не требовалось ничего говорить, и за это он был благодарен Цицерону. Он не любил обнаруживать перед всеми свой недостаток.

Марк Туллий Цицерон неспешно встал и с расчетливой медлительностью, ожидая, когда установится полная тишина, вышел на середину базилики. Он остановился напротив председателя и пятидесяти двух судей, которым предстояло решить, кто из них двоих, Цезарь или он, Цицерон, станет главным обвинителем по иску против Долабеллы.

Наконец хорошо поставленный, зычный голос тридцатилетнего Цицерона заполнил большой зал – и будто околдовал всех присутствующих. Его учитель Архий мог гордиться учеником: тот говорил без заминок, избегая невнятицы и малейшей тени сомнения, тщательно продумывая фразы. Полная противоположность выступлению его соперника, Юлия Цезаря.

– Достопочтенные patres conscripti, iudices, мудрейшие и опытнейшие мужи, благодарю за то, что дали мне возможность выступить перед вами. – Последнее слово Цицерон произнес с особым почтением, словно желая подчеркнуть, насколько важны те, кого оно обозначает. – Благодарю за то, что позволили мне объяснить, почему это дело должно быть передано опытному человеку, – он снова подчеркнул последние слова, – а не юному, чрезмерно горячему, – тут он повернулся к Цезарю, – порывистому, без сомнения благонамеренному, но слишком простодушному и неопытному обвинителю.

Юлий Цезарь выдержал взгляд противника, не мигнув и не шелохнувшись. Лабиену хотелось встать и ударить Цицерона кулаком в лицо, но было очевидно, что это ничем не поможет его другу.

Всех удивило появление Цицерона в суде и его готовность стать обвинителем против Долабеллы. Но Цицерон с давних пор искал славы в местах отправления правосудия, а дело против ближайшего помощника всемогущего Суллы, которого обвиняли в недостойном образе жизни, могло сильно умножить его известность. Разумеется, если бы он выиграл. Как бы то ни было, он стал говорить, и весьма искусно:

– В первую очередь, Цезарь неопытен. Он уверенно излагал противоречивые сведения, не подвергая их ни оценке, ни толкованию, ни какому-либо разбору. Увы, такое часто встречается в этих стенах – защитник и обвинитель подменяют действительность полуправдой, если не полной ложью. В скольких публичных судах с участием iudices выступал молодой Гай Юлий Цезарь?

Он сделал риторическую паузу.

– «Молодой» звучит как оскорбление, – прошептал Лабиен.

– Я знаю, – подтвердил Цезарь тоже шепотом, не сводя глаз с Цицерона. Тот был хорош, очень хорош. Цезарь не имел права его прерывать. Тем более во время divinatio. Он мог лишь слушать… и учиться.

– А я вам скажу, – продолжил Цицерон, – ни в одном. Наш молодой и деятельный сотоварищ Юлий Цезарь до сегодняшнего дня не участвовал ни в одном судебном заседании и подает иск, не задумываясь, не принимая во внимание сложность дела, потому что я не допускаю ни злого умысла, ни корысти с его стороны: одно лишь полное незнание, которое, увы, объясняется его юностью. – Он вновь повернулся к противнику, который молча сидел на sella, своем стуле, и смотрел не мигая. – Но возможно, жажда известности толкает неопытного законника в открытое море, где он наверняка потерпит крушение вместе со всеми доводами и законами, с помощью которых намерен защищать македонян. – На мгновение он повернулся к македонянам – Пердикке, Аэропу, Архелаю и прочим провинциалам, присутствовавшим в зале, но тут же вновь направил взгляд на строгие лица пятидесяти двух судей. – И чтобы покончить с этим: Гай Юлий Цезарь никогда раньше не участвовал ни в одном публичном суде, а я, Марк Туллий Цицерон, участвовал в трех – трех! – делах, которые к тому же выиграл одно за другим: я защищал Публия Квинктия, Росция Америна и Квинта Росция. Все эти дела были очень сложными и совершенно непохожими друг на друга. Эти три победы свидетельствуют о моей способности умело разбираться во всех тонкостях правосудия, о моей дальновидности и, в конечном счете, работоспособности и беспристрастности, поскольку во всех случаях iudices признали меня правым и каждое из этих дел было рассмотрено на основании моих доводов, а не соображений противостоявшего мне защитника.

На мгновение Цицерон умолк. Уперев руки в бока, он уставился в пол.

Цезарь не сводил с него глаз: противник умело завладел вниманием публики, в ход шли не только слова, но и манера передвигаться по залу, красноречивое молчание, паузы, взгляды. И все это было лишь началом. Если бы обвинителем выбрали его, а не Цицерона, ему пришлось бы иметь дело с защитниками Долабеллы – его дядей Аврелием Коттой и пройдохой Гортензием. Цезарь отыскал их взглядом: оба сидели прямо за Долабеллой, сосредоточенно и внимательно слушая Цицерона, серьезные и напряженные, а ведь во время его собственной неуклюжей вступительной речи они выглядели расслабленными, почти веселыми. Дядя старался не унижать его открыто – было очевидно, что он не желал уязвлять его на суде, по крайней мере без особой необходимости, – зато Гортензий открыто усмехался, когда Цезарь путался в словах, вставлял неловкую фразу, перечисляя имена свидетелей, которых собирался привлечь на будущем суде.

Противник же продолжал говорить…

Цицерон повернулся и обратил взгляд на македонян, которым разрешили присутствовать на суде, хотя по закону они могли участвовать в разбирательстве только через обвинителя, выбранного на предварительном заседании суда. Он смотрел на них строгим взглядом: неопытность кандидата в обвинители была очевидной, но Цезарь привел довод, который мог повлиять на мнение судей, и Цицерон как раз собирался перейти к этому вопросу. Сначала он думал отложить его на потом, но в итоге решил, что концовка его речи, направленной против молодого Цезаря, должна стать поистине сокрушительной. А пока займется делом македонян, обиженных провинциалов…

Цицерон повернулся к судьям, не отнимая руки от боков:

– Македоняне обратились к Цезарю, а не ко мне, дабы он, а не другой римский гражданин выступил обвинителем по их делу. Разумеется, следует учитывать мнение тех, кто подал иск, кто ущемлен предполагаемыми действиями Гнея Корнелия Долабеллы на их родине в годы его наместничества. Они выбрали Цезаря, пожелав, чтобы молодой защитник стал их главным обвинителем.

– Хоть бы он перестал повторять слово «молодой», – пробормотал Лабиен на ухо другу.

– Все так, но давай внимательно послушаем, – так же тихо ответил Цезарь. – Я хочу посмотреть, найдет ли он способ свести на нет то обстоятельство, что македоняне выбрали именно меня. Он сам только что признал, что суд должен принять это во внимание.

– Да, это было одно из самых сильных мест твоей речи, – подтвердил Лабиен. – Но он не станет на нем задерживаться. Перейдет к чему-нибудь другому…

Продолжая смотреть на судей, Цицерон слегка наклонил голову и возобновил свою речь:

– Итак, македоняне желают, чтобы обвинителем был молодой Цезарь, но что известно им о нашей правовой системе, о ее сложностях и тонкостях? Как и большинство провинциалов, македоняне усвоили лишь одно: не будучи римскими гражданами, они обязаны обратиться к полноправному гражданину, чтобы тот выдвинул за них обвинение, если они намерены привлечь к суду другого римского гражданина. Не имея гражданства, они не могут напрямую вести дело против сенатора и недавно назначенного наместника Долабеллы. Вот почему они обратились к молодому Цезарю, первому, кто вызвался им помочь и разрешить их дело. Но помимо того, что они не знакомы со всеми хитросплетениями римского права – ввиду этого оратор, выступающий в базилике, должен иметь обширный опыт, – македоняне не учли, что есть и другие римские граждане, гораздо более искушенные и способные оказать им более действенную помощь. И вот передо мной встает вопрос нравственного свойства: что должен делать в этих обстоятельствах суд? Удовлетворить желание тех, кто чувствует себя обиженным, и назначить обвинителем того, кому они отдали предпочтение? Или, быть может, члены этого quaestio perpetua, особого суда, должны исправить очевидный просчет негодующих провинциалов, взявших в обвинители первого, кто согласился помочь им? Не будет ли правильнее, если судьи, руководствуясь своим опытом и своей мудростью, проявят хладнокровие и назначат обвинителем не того, кого выбрали македоняне, а того, кто наилучшим образом защитит их права? Да, это вопрос нравственного свойства, который я оставляю на усмотрение пятидесяти двух мудрейших iudices и председательствующего претора. Несомненно, они лучше всех знают, как надлежит решать его, и ни я, ни кто-либо другой не должны высказывать никаких суждений по этому поводу.

Цицерон втянул в легкие побольше воздуха, опустил руки и снова прошелся по середине базилики, подбирая слова.