Роксана Миллер
(Не) показалось
ДЕТИ ДОМА
Первым друзьям и нашим (не)детским играм.
Мы выросли в Доме, что на изнанке; что точкой отсчёта зовут и концом.
Мы не могли проснуться из этой хватки, нам та сторона и матерью была, и отцом.
Окна Дома – слепые глазницы, в них часами глядели мы в ожидании весны.
Знали немного: Дом стоит на границе, той, что делит реальность и сны.
Просто четыре стены.
Дверей было в Доме больше, чем окон – любого цвета и на любой рост:
За каждой – улица, библиотека, тихий сквер, берег моря или погост,
Из стали, дерева, каменных блоков, из матового стекла,
Не коридор, а музей – залюбуешься ненароком; но ни одна из них в весну не вела.
Весна приходила сама.
Весной пролеска стелилась синим, а солнце светило, как тысяча ламп;
Весной можно было и бегать, и прыгать – в своё удовольствие, а не от и из чьих-то лап.
И лес такой добрый и свой, словно друг – сам всегда был нам рад подыграть,
И мы лезли по зелёным обрывам наверх, а после, конечно, во мглу – маленькая, храбрая рать.
Что с нас взять.
По ночам открывали запретные двери, тихонько, пока спал целый свет,
Хотя, если честно, мы же вольные звери, вот и условились, что запреты лишь в голове.
Ночь идеальна, чтобы спрятаться и закрыться: спящие ничего не просят и не создают проблем,
Пусть в своих снах смотрят хоть небо Аустерлица, ну а наша работа – закрыть глаза и открыть их на той стороне.
Что дальше?
Не приснится в обычном сне.
(Всё равно никто не поверит).
Но вышло время, а мы – на волю, на воле – четыре тропы.
Москва, Петербург – лишь ничтожная доля, всей географии не охватить,
Бросили кости, обнялись на прощание, и каждый выбрал одну;
Аэропорты, вокзалы, шоссе, магистрали, но неизменно у изнанки в плену.
Ты её не забудешь, если хоть раз нырнул.
Дороги путаются, извиваются, и мы гнёмся, бросаем вызов, меняем курс,
Начинаем войны, подписываем мировую, теряемся, пробуем порох и сталь на вкус,
Герои своих историй, где-то томимся за кадром, где-то в сгораем дотла в софитах,
Всё те же дети Дома; отдаём сердца почти даром, порой собственные, порой чьи-то.
Сами себе полицейские и бандиты.
Но хоть в чём-то на невидимом фронте обошлось без внеплановых перемен:
По ночам мы всё так же открываем глаза не в темноте съёмных комнат, а как прежде – на той стороне.
И пусть бьёт нас под дых, мы пока что в эфире, и под веками неизменная сотня миров.
Ну что вы, мои нездешние? Три-четыре! Свет, камера и-и-и мотор!
Хочешь не хочешь – а будь готов.
Одни держались подальше, мол, чертовщина, не стоит лезть – недолго и огрести.
Другие – хм, какой экземпляр, не женщина и не мужчина, вот бы в коллекцию такое завести.
Третьи: остепенись ты уже, ну к чему эти игры, впрягайся и неси обязательства;
И всё б ничего, но есть одно ма-а-аленькое обстоятельство:
Детям Дома никогда не исполнится больше семнадцати.
WAR IS (NOT) OVER
У твоей войны нет конца, на пальцах кровь, не гуашь, если мир всё ж настанет, ты оружия не сдашь, оно успело в ладонь навсегда прорасти, и пусть кто-то сунется – головы не снести. Не отличаешь фейерверки от взрыва снарядов: что мирным праздник, тебе светошумовая атака; в небесах расцветают алые всполохи, почти как тогда, на маковом поле. Бьется под кожей автоматная очередь, ты не узнаешь, что напророчено – удар ли, объятие, нервы наголо, и ты снова стреляешь по всем одинаково. Колючей проволокой горло обхватит, нежданно нахлынет чертова память, прорастая сквозь тело арабской вязью. Вместо лент в волосах – линии связи, твой оцифрованный цинковый гроб, по ним тебя скоро отправят домой, наконец-то спокойного, разложенного на биты. Все враги уже сложили знамёна или убиты, кто-то даже сбежал, оставив блокпосты, но из твоей головы не сбежать вот так просто – и ты сам тоже там, и твой город в огне, ты застрял навсегда на этой войне.
Ведь границы фронтов – в твоей голове.
