Руслан Шитов
Телескоп
Про деньги пришлось забыть. Не к месту это все. Чай был вкусный, хотел взять пирожок. Он был такой, как папа любил. Я смотрел на него, на румяного и пухлого. А мать говорит, что перед смертью он только обо мне и говорил. Все ждал меня. Я замер. В груди екнуло. А в глазах ее чувствую укор. Но не в том дело, что меня рядом не было. А в том, что на смертно одре отец меня только и ждал. Как же так-то?! Она всю себя отдала мужу, и пирожки эти для него только пекла. А он сына не дождался. Так и умер. С моим именем на устах. Вот как получается. Я спросил, где его похоронили, она ответила, что на новом кладбище за речкой.
Тошно мне стало. Не мог ее взгляда выдерживать. Сказал, что вспомнил про дела, что надо идти. Мать сказала «иди». И лишь за дверью я прошептал «прости меня». Она ответила: «приходи еще». Я сказал «конечно».
Времени было в обрез. Но смерть отца не выходила из головы. Тянуло навестить его могилку. Странно так вот выходит. Есть человек, а нам как-то не до него. Нет человека, а он оказывается, как живой для тебя. Требует участия и внимания. Где в этом смысл. На кладбище было совсем не так, как мне представлялось. Все было аккуратно: дорожки, оградки, сторож. Я хотел было спросить у него, где может быть похоронен отец. Но стало стремно, что не знаю, где собственный родитель лежит. Пошел искать сам. Бродил, плутал среди оградок. В фамилии вчитывался, в лица всматривался. А потом вдруг остановился, резко развернулся и увидел знакомое лицо. Фото было канцелярское, как на паспорт. Может так и надо сниматься для загробной жизни: строго и без излишеств. Я сел рядом, у оградки. И попытался вспомнить себя в детстве. Я увидел отца перед телевизором с его обычным ничего незначащим выражением лица. Мать в это время кашеварила на кухне. А я, малолеткой, сидел на полу и смотрел на отца. С улицы послышался лай. Я стал внимательно вслушиваться. А лай все продолжался и продолжался. Будто боялась чего-то псина, и лаяла истошно так, задыхаясь. А потом все исчезло. Я встал. Надо было что-то сказать отцу на прощанье. Сказал первое, что пришло на ум: что у меня есть дочь, и если с ней что-то случиться я убью себя.
Шанс, что у Макса можно будет разжиться деньгами был совсем ничтожный. Как кайф от вторяка. Еще не дай бог у него будет чем взгреть, а я не смогу отказаться. Макс всегда был непоследователен. В самый разгар неприязни к тебе он мог резко все забыть и снова сделаться твоим лучшим другом. Или наоборот посреди бурного веселья вспомнит что-нибудь застарелое, давно забытое, и станет тебя этим без конца попрекать. Вот и сейчас представилось, как скажет, что рад видеть, давно ждал меня, хотя мы давно не в ладах. Я набрал его, и сказал, что зайду. Про деньги конечно предусмотрительно промолчал. Он был дома. Макс долго не открывал. Выглядел он совсем плохо: худой, бледный. Глаза впалые, усталые и незнакомые. Казалось меня преследует злой рок. Наживой здесь и не пахло. А пахло старой протухшей тряпкой, кислой едой и тяжелой болезнью. Весь его вид выдавал страшный диагноз, которым пугали начинающих баянистов, а такие, как мы, старались не думать. «Давно проверялся?», – спросил он. Я ответил, что недавно, все чисто. Он зло улыбнулся: хорошо, что чисто. А потом с жестоким упреком, сверкая глазами, спросил, как бы у всего на свете и на земле, и вне мира, как же так получилось, что вот он старался, осторожничал, иглы нулевые заряжал, а его таки зацепила смерть своим ядовитым жалом, а вот я, заморыш, со своей бомжовой «гигиеной», вышел сухим из воды?! Разве это справедливо, спрашивал он. Я промолчал. Он спросил, зачем пришел. Я сказал, что пришел проведать друга. «Молодец, – сказал Макс, – успел».
