Руслан Исаев
Если мой самолет не взлетит
10 К звездам!
Возле Дворца культуры уже собралась небольшая толпа. У служебного входа, к которому я подошел, народу было даже больше. Однако несколько парней с комсомольскими мордами никого не пускали.
Я волновался – приятным волнением, предчувствием удачи.
– А я уж думал, ты забудешь прийти, – приветствовал меня Жека несколько раздраженно. Он волнуется перед выступлением до дрожи, до рвоты, поэтому я не обиделся. До этого мы выступали несколько раз в крохотных залах общежитий и на квартирах друзей Толстого.
Мы сидели в маленькой гримерной совершенно одни. Хотя, разумеется, никакого грима не наводили и даже не переодевались. Во-первых, мы выше этого, во-вторых, наши потертые джинсовые костюмы как нельзя лучше нам подходили. Вместо переодевания мы выпили небольшую бутылочку марочного коньяка. Из соседней гримерной доносились шум и крики – там таким же образом разминались перед выступлением Майк и Светкины ребята. Мы шли первым номером, потом Майк под аккомпанемент банды Светки, потом сама Светка. Мы пошли в большую гримерную.
Стол в большой гримерной был уставлен напитками, начиная от марочных коньяков и кончая сухими винами, а пол был завален пустыми бутылками. Накурено было так, что слезились глаза, несмотря на открытое окно. Везде, везде сидели люди— наш провинциальный пипл, сбежавшийся смотреть столичную знаменитость. Знакомые все лица: Ванек (главный редактор подпольного рок журнала "Перекати—поле"), джазмены, художники и т. д., а также обычная стайка девочек с капризными раскрашенными лицами.
Мастер—тираж Ванькиного журнала издавался в пяти экземплярах (столько копий брала Ванькина пишущая машинка). Ванька же был и собственным фоторепортером. Фотографии в журнал он вклеивал или прикреплял скрепочкой. После чего энтузиасты секретных отделов Девятки размножали их на копировальных машинах своих секретных отделов. Журнал пользовался такой популярностью, что всех номеров не имел даже сам главный редактор.
–Я сейчас, – сказал я Жеке и выскочил.
С балкона Дворца культуры я всматривался в толпу у входа, которая уже стала большой. Я увидел, что кто-то в толпе прыгает и машет рукой – это была Таня. Я показал ей, чтобы она подходила к служебному входу и спустился вниз.
–Ты сможешь провести нас двоих? – спросила Таня. Рядом с ней стояла подруга – крупная девушка в джинсовом костюме. Боже мой, да это Товарищ Старший Прапорщик! Что делает с человеком легкий уместный макияж и фиолетовый шарфик на шее! А как изменились манеры!
–Нет проблемы! – обрадовался я, – он столько для нас сделал! Я укажу путь Хранителю Путей.
–Ваша любовь меня тронула, нельзя было поступить иначе. Что может быть важнее любви? – важно сказал Повелитель Проходных.
Он посмотрел на нас с тоской. Мне стыдно, но у меня есть склонность к провокациям. К тому же меня уже подхватывал вихрь сцены. Я обнял и поцеловал его в щеку. Он весь вспыхнул:
–Перестань, я знаю, что ты любишь ее. Я все слышал.
–Всегда есть надежда, – засмеялся я.
–Я ревную, – сказала Таня.
–Противная, подруга называется, – сказал он.
Я привел их в большую гримерную и втиснул в угол дивана. Я не знал, как моя любовь отнесется ко всему этому, но мне было нужно, чтобы все это ей понравилось. Да, да, я сам половину этих людей терпеть не мог, вторая половина была мне смешна, но все равно я хотел, чтобы это ей понравилось. Я хотел, чтобы ей понравилась моя желтая подводная лодка, всплывающая из глубин на смену заборам из колючей проволоки, личным кодам, государственным тайнам и атомным бомбам.
И вот я с Жекой на сцене, мне уже не нужна подставочка Натальи Васильевны, я буду играть не этюды Майкапара, я сам изготовил музыкальную продукцию и киловаттами усилителя готов обрушить ее на ничего не подозревающую публику. И Наталья Васильевна далеко, ее нет в зале, и нет в зале отца в парадной форме (а тогда давно в консерватории он казался мне воплощением мужества (я бы гордился им и сегодня, если бы увидел его)). Матери тоже нет в зале (это хорошо, это может стать для нее ударом). И пусть у меня нет удостоверения Союза композиторов! Это удостоверение нужно только его владельцу, чтобы разглядывать вечером и убеждаться в том, что он и есть настоящий композитор, когда он уныло бухает в одиночестве у себя на кухне.
Народу больше, чем в большом зале консерватории в том далеком городе моего детства. И пусть эти люди собрались увидеть Майка и Светку, а мы предназначены разогреть публику и аппарат, ну и что? Они будут нашими через десять минут. Мы обречены на успех, потому что они ничего такого не слышали. Мы обречены на успех как немецкий порнофильм в Доме офицеров на торжественном собрании по поводу Дня Советской Армии и Военно—морского Флота. Наше выступление – это глоток свежего воздуха для усталого агента Штази, заблудившегося в душных тоннелях под Западным Берлином.
Я вышел разбудить спящих, да что там, оживить мертвых! Зачем вышел Жека, не знаю, но я за этим. А иначе смысл? Мы обрушим киловатты звука и мегатонны смысла, чтобы пробить мутное стекло, разрушить стены, прорвать плотины.
Я волнуюсь за Жеку, однако друг бросается как в холодную воду:
–Вы хотите про подвиг партизана? Или вы хотите про настоящую жизнь? – орет Жека и щелкает басом.
Кто-то что-то слышал о нас, по Девятке разошлись несколько наших записей. Но большинство видят нас впервые. Публика еще нейтральная – шум нейтральной публики.
–У нас все песни про подвиг! Наша первая песня называется "Подвиг партизана"! – ору я.
В первых рядах я вижу незнакомую девчонку, которая поет вместе с нами. Ого, кто-то уже знает нас! Ничего так, мы их разогрели немного!
–Хотите еще одну песню о подвиге советского человека? – спрашиваю я.
Шум публики уже одобрительный.
–Следующая песня называется "Порванные штаны", – орет Жека.
Очень печальная песенка. Про подвиг материнской любви. Мама нашего олигофрена копила, копила и купила ему джинсы (о которых он мечтал) на День рождения. Не доедала, экономила на обедах на заводе. А он возьми и порви их в первый день. Ну, мама, понятно, выгоняет его из дома. Припев: «А что еще делать с таким уродом? А что еще делать с таким уродом?» Я уже слышу шум нашей публики.
Песня «Стать свободным». Я знаю, что люди не любят ни себя, ни свою жизнь. Они хотят быть эльфами, космонавтами или хотя бы родиться в другое время. Во времена почище. Кем угодно, кроме себя. Почему так получилось? Когда именно мы начинаем хотеть быть не собой, отрекаемся от себя? У меня есть ответ: когда нас заставляют стыдиться себя. Когда тебе докажут, что ты ничтожество, ты захочешь быть не собой. Припев: «Ты захочешь стать свободным».
Как можно жить, не пытаясь полюбить себя? На чем тогда основать свою любовь к другому? Люби ближнего своего как самого себя. Из этого равенства следует, что, если не любишь себя, не сможешь полюбить никого. Об этом песня «Любовь комсомолки». Я подал идею этой вещи Жеке, когда он рассказал мне, что волнуется, испытывает ли его девушка оргазм или только имитирует. Жека как раз попал через знакомого на закрытый показ голливудского фильма для членов союза писателей, где главная героиня скачет на герое и кричит: «О май гад!» Припев: «О май гад! Не сломай ему член».
–Подземные крысы Девятки любят нас! – ору я. Благодаря чудесам современной техники сколько шума могут произвести два раздолбая с гитарами! Они в нашей власти: секретари и их любовницы, лейтенанты КГБ и население цехов Девятки. И эта власть подлинная, она не использует принуждение, ей можно следовать и не следовать. Свобода нужна всем: и заключенным, и тюремщикам. Со мной ты можешь быть свободным. Бог дал тебе рок-н-ролл!
Майк уже готов был выходить на сцену. Володя из-за кулис стал подавать знаки шоферским жестом «глуши мотор». Я отвернулся, сделав вид, что не вижу. Какой там Володя, сама Наталья Васильевна не могла утащить меня со сцены консерватории. Мы с Жекой киваем друг-другу. Еще одна вещь, не до конца отделанная.
–Песня про облом! – орет Жека.
Пока на мелодию «Starman», в нашем тексте «Это облом, ждущий за углом». Этот текст сочинился несколько дней назад, когда мы дурачились на репетиции. Поется вот так: "Это а—а—а—блом, ждущий за углом…" Жека сказал, что чует хит и хочет отложить его. Это Россия, чувак, какое отложить? Здесь now or never, брат! Раздались тяжелые аккорды, мы исполнили первый куплет, начали припев. Володя, поняв, что от нас так просто не отделаться, вырубил аппарат. Возникло мгновение тишины, неожиданное, как пропасть перед капотом на скорости сто километров, душа ухнула вниз, так что я чуть не упал, Жеку тоже качнуло. Все оборвалось на словах «это облом». Публика решила, что так и задумано и заревела.
И сам Майк сказал: «Заводные ребята».
11 Аллеи славы
Я вел Таню за руку за собой. Ее горячая, сильная и довольно крупная ладонь была в моей ладони. Эта ладонь могла бы быть любой формы, и все равно она была бы прекрасна. Мы зашли в маленькую гримерку, но там уже расположилась полузнакомая компания. Я заглянул в большую гримерку – там никого не было. Я подпер стулом ручку двери, и мы бросились друг к другу. «Странные дни» гремели из театрального транслятора на потолке гримерки. Сквозь стены проникал гул бас—гитары и грохот барабанов. Все эти волны отражались от стен, отдаваясь эхом в коридорах, усиливая и заглушая друг друга. В беспорядке стоящая мебель, подушки, разбросанные по смятому ковру – гримерка выглядела так, как будто тут взорвалась бомба. Пальцы женщины ласкали меня, расстегивали рубашку. Наши прекрасные тела отражались и преломлялись в многочисленных зеркалах.
Это было не удовольствие. Удовольствие – это через двадцать лет, когда мы будем развлекаться утром дождливого воскресенья перед тем, как идти ставить чайник. Это не было взрывом, аннигиляцией, как я ожидал. Это была неизбежность.
“Я почему-то очень волнуюсь”, – сказала Таня. “Не бойся, я буду осторожен”, – сказал я.
Все важное происходит не так, как этого ждешь. Она была очень напряжена. Я был очень осторожен, и она постепенно приняла меня. Моя женщина доверилась мне. Я не спешил, не терял головы и вдруг понял, что впервые чувствую всё. Всё, что раньше не попадало в фокус. Оказывается, я ничего не умел, хотя очень гордился своими достоинствами. Я вдруг понял, что нашел женщину, в которой мне не придется ничего терпеть, не придется ни с чем мириться, не придется ни к чему привыкать. Женщину без изъяна. Женщину, от которой мне ничего не нужно, кроме того, что она со мной. Тогда я понял, что в жизни можно найти идеал. Хотя я был уверен в этом всегда. А значит, можно достичь совершенства во всем. А значит, все иное – нытье бездарных тупиц и не имеет никакой цены.
Время текло беспрепятственно и равномерно, как поток жидкого гелия. Мы уже лежали, переводили дыхание, и даже не заметили, как прекратилось гудение гитар и грохот ударных.
–Стало тихо? – удивилась Таня.
Хлипкая дверь гримерки задрожала от того, что ее сильно дергали. Моя наспех созданная баррикада из стула отодвинулась, и толпа появилась на пороге. Радостное лицо Майка, кислое гэбэшное лицо Володи.
–Вы так красивы, что можете не одеваться! – радостно заорал Майк.
Моя женщина спокойно и величественно (я гордился ей) начала искать трусы.
Сквозь стены снова загудела бас—гитара, загрохотали ударные. Из театральной трансляции раздался чистый и светлый Светкин голос. Коньяк и портвейн полились рекой. Солдаты никакой армии, не служащие никому (за исключением, Володи, само собой) праздновали победу.
–Центр мирового рока сегодня находится здесь! – провозгласил Ванек. И он был прав: рок-н-ролл везде, где человек возьмет гитару во славу его.
–Я хочу писать, я в туалет, – сказала Таня.
Я кивнул. Я еще не выучил «с любимыми не расставайтесь». Особенно в начале знакомства. Даже когда они идут в туалет. Потом можно, потом не так опасно.
Прошло несколько минут, и из-за двери раздались крики "Вяжут!". Я выглянул в коридор. Люди метались туда-сюда, пытаясь найти свободный выход. Я побежал в сторону туалетов, но через секунду был зажат толпой со всех сторон в коридоре служебного выхода. Мы стояли плотно, но без давки. Несколько раз толпа опасно качнулась вперед – назад, но потом все успокоилось. Так в молчании с вежливыми лицами и непрямыми взглядами людей, застрявших в полном лифте, мы стояли довольно долго. Тихо переговаривались парочки. Доносился тревожный неясный шум. Потом служебный вход открылся. По своим непонятным инструкциям менты похватали человек пятьдесят из толпы и открыли выходы. Народ, давясь, повалил на площадь. Вынесенный толпой, я тоже оказался на улице.
Светка в окружении четырех красивых милиционеров шла к воронку. Толпа приветствовала ее, Светка посылала толпе воздушные поцелуи. Милиционеры улыбались, как участники шоу, попав в центр внимания. Вся милиция была в парадной форме. Прожектора на крышах, людские волны, мигалки воронков, кричащая, радостная толпа, все было похоже на праздник, на фестиваль. Впереди у Светки был следователь, предъявляющий расписку, которую взял ее любовник, лагеря, эмиграция, тяжелые наркотики, добрый черный сутенер. Даже не знаю, жива она теперь или погибла – слово «умерла» не подходит к такому человеку. А чего достиг ты? В моем сердце уже почти не осталось места, тебя, чувак, там точно нет, но Светка в окружении четырех красивых охранников, посылающая воздушные поцелуи, идущая к воронку то ли по ковру Оскара, то ли тропой на костер, останется там до моего последнего вздоха.
Пытаться найти Таню в этом столпотворении было бессмысленно. Нужно было добраться до телефона. Я резал толпу по диагонали, чтобы выйти к входу в парк. Я уже начинал относиться к произошедшему с юмором. Не меня ж повязали? Толпа редела. Я стал напевать нашу песенку про облом. От подножного корма, которым я питался последние два дня, алкоголя и приключений я почувствовал резь в желудке. Пора поесть маминого супчика.
Я обычно ничего не планирую, но тут сам бог велел оглянуться и задуматься над прожитым. Пора составить планы на жизнь. Я всегда составляю планы из пяти пунктов, не больше и не меньше. А почему их должно быть больше или меньше? 1) К маме, поесть супчика, принять ванну. 2) Звонить Тане, потом к ней или ко мне, 3) трахаться, трахаться, трахаться и разговаривать, разговаривать, разговаривать. 4) Найти работу, достойную такого человека, как я: дворником, сторожем, кочегаром в котельной (лучше в автоматизированной, чтоб вообще ничего не делать). 5) Реализовать Звук, который просто рвался из меня, несмотря на усталость и резь в желудке. Но это там дальше, на всю жизнь, я не беспокоился и не сомневался.
У входа в парк толпа поредела. Я уже настраивался на супчик, когда прямо—таки наткнулся на невысокого крепкого молодого человека.
–Извините…—начал я.
–Вот этот, – перебил он меня. Тут же сильные руки вцепились, пытаясь скрутить меня. У них не получилось – от неожиданности я не дал это сделать. Менты повисли на мне, как собаки на медведе.
–Спокойно, спокойно, – примирительно говорил один из ментов, решив, что лучше сотрудничать с подозреваемым. И я дал нацепить на себя наручники. Я же не какой-нибудь асоциальный тип. Я понимаю, что человеческое общество основано на том, что человек в форменной фуражке имеет право в любой момент нацепить наручники на человека без фуражки. Молодой человек помчался дальше вершить судьбы, а меня повели к машине.
Сначала трясли в воронке с тесным отделением для задержанных. В райотделе милиции я попал как будто в мутный водоворот. Водоворот такой же силы, как вихрь рок-концерта. Какие-то пьяные грозили всех убить, сновали туда-сюда экипажи патрульной службы, рыдали какие-то женщины. Двое спокойных веских мужчин разговаривали на фене в клетке за прутьями вроде бы по-русски, но нельзя было ничего понять. Худой старик рвался с наручников и истошно кричал. Я встретился с ним взглядом – ничего человеческого не было в его глазах, чистое безумие. Я восприимчив к вибрациям, а дурные вибрации сильны, как звук реактивного двигателя. Когда я их чувствую, у меня поднимается недоумение, как неразрешимый вопрос "зачем это"?
Дежурный капитан разговаривал сразу по двум телефонам и по рации, микрофон которой висел перед ним.
–Я бы хотел знать, за что меня задержали, – спросил я.
Вся усталость мира взглянула на меня глазами Дежурного По Райотделу Внутренних Дел В Ночь С Пятницы На Субботу После Выдачи Зарплаты Рабочим Завода. Подземный Хаос рвался наружу из ящика Пандоры, и только один Дежурный Капитан лежал на крышке грудью, сжимая две телефонных трубки в руках. Я понял, что я щепка в этом мутном водовороте.
–Завтра. С утра со следователем будешь разбираться.
Я взял себя в руки и построил плотину между собой и водоворотом. К счастью, я чемпион по строительству реальности.
Дальше были манипуляции, как-то бледно отразившиеся в памяти, потому что был достигнут предел впечатлений. Типа снять ремень, все из карманов. Запомнилась фотосессия сверхновой суперзвезды в профиль и анфас у планки, измеряющей рост. Потом откатали пальцы на машинке. Отпечатки пальцев рок-звезды в милицейской картотеке – советская аллея славы. Это признание! Потом повели по коридору в камеру. Я всегда почему-то думал, что в застенках бесконечные коридоры, по которым долго ведут куда-то вниз. Но этот коридор был короткий – просто соседнее помещение. Камера представляла бетонный мешок без окна с бетонной скамьей— повышением с одной стороны, на котором можно было сидеть. Образцовая камера нашего образцового Города Солнца. Свет тусклой лампы поступал из зарешеченной ниши у потолка. Было не свежо, но и не очень душно. Бетон, но не холодный. Не тесно, но и лечь в рост было нельзя. Прямо как жизнь в Девятке. Грех жаловаться – чего тебе еще надо, человек?
Похоже, первый пункт плана насчет маминого супчика откладывался. Что ж, я готов пожертвовать пунктами 1 и 4 ради пунктов 2,3 и 5. Как все люди, не чувствующие за собой никакой вины, я надеялся, что все разъяснится и рассосется, однако уже начал подозревать, что попал в плохую историю. Чтобы арестовать Солженицына, нужно решение Генерального секретаря. Чтобы арестовать Майка, нужно решение генерала в Большом Доме. А такая мелкая рыбешка, как мы с Жекой, специально создана, чтобы лейтенанты КГБ сверлили дырочки на погонах.
Мой творческий путь завел меня в камеру с первой попытки. Я не планировал руководить тюремным оркестром. А ты как хотел: быть свободным и не платить за это?
Должен же папаша сообразить, что не совсем хорошо, что его единственного сына повязали за то, что он самостоятельно (нет, хуже, в составе устойчивой преступной группы) изготовил и без разрешения идеологического отдела произвел публичное исполнение пары песенок о любви, и включить связи? Хотя нет, надеяться не на что. В тот момент мне стали понятны все ниточки бытия, и я понял, что на самом деле единственная веревка, на которой болтается мой отец – страх, первородный страх. Для него свято только то, чего он боится (я ошибался, мне было стыдно потом за эту мысль).
На что надеяться? На чудо. Ground Control, алё, докладываю: я ни разу не борец. Я ни разу не герой. Я просто человек, задыхающийся под водой и пытающийся вырваться глотнуть воздуха. Обречен ли я ходить путями мертвых? Нет! Даже если бы захотел. Потому что я живой! Can you hear me, Major Tom? Меня что, плохо слышно? Звезды проступили на потолке камеры. Сателлиты любви искали меня своими лучами. Майор Том и майор Гагарин смотрели на меня с небес.
Метод Любви
Про первый семестр учебы Сережи Иванова я помню только, как в Новогоднюю ночь, занятую нашим неумелым пьянством и разгулом, он сидел на кухне общежития и решал задачи по математическому анализу.
В то время он любил учиться и получал от учебы большое удовольствие. Хоть я мало был с ним тогда знаком, но утверждаю это с полной уверенностью, потому что потом очень хорошо узнал этого человека. Дело в том, что он мог делать что-то только из любви. И все он делал, доводя до какой-то крайности, не скажу, до абсурда.
Сережа был очень увлечен точными науками, в-особенности математикой, и учился очень хорошо.
С начала третьего курса я жил с ним в одной комнате общежития. До этого Сережа казался мне человеком немногословным. Но когда мы познакомились ближе, то выяснилось, что в кругу друзей он любит поговорить, и разговоры с ним интересны. Он оказался очень нескучным человеком.
В то время, когда я его еще мало знал, и когда он был увлечен учебой, я был уверен, что мне посчастливилось своими глазами наблюдать будущее светило. Но все в жизни этого человека происходило как-то вдруг, по крайней мере так казалось со стороны. И вот как раз в начале третьего курса, когда мы стали друзьями, у него пропал интерес к наукам.
–Понимаешь, – сказал он, – я понял, что мне неинтересно знать, как устроен мир. Мне на это плевать. Я люблю смотреть на дождь, а из чего состоят капли, и под каким углом расположены атомы водорода в молекуле воды, мне абсолютно безразлично.
Мне это объяснение показалось несколько удивительным. Я ведь тоже не мог сказать, что мне это так уж интересно. Но что поделать, если в школе учителя говорили, что у меня есть способности к точным наукам, я и поступил в этот институт. И хоть слегка разочаровался в своих школьных увлечениях, но что делать—надо учиться, раз взялся. К тому же я знал, что очень огорчу родителей, если брошу институт.
Впрочем, мысль о родителях не могла его волновать, потому что он был сиротой и вырос в детском доме.
–Ну что же делать, – сказал я, – Надо учиться, раз взялся.
–Почему? – спросил Сережа, – Почему мне может быть нужно то, что я не люблю?
На этот вопрос ответить трудно, поэтому я только пожал плечами. Что-то говорить ему было бессмысленно, он был человеком очень серьезным, так что когда любил учиться, то учился лучше всех, а когда перестал любить, то совсем ничего не делал.
К тому же он не был честолюбив, поэтому не мог заниматься чем—либо просто с целью преуспеть.
И еще он был лишен одного очень важного в жизни качества—страха перед переменами. Я, например, точно знаю, что окончил институт отчасти потому, что если бы бросил его, то пришлось бы идти армию, потом как-то устраиваться и т. д. То есть началась бы какая-то новая, неизвестная мне жизнь. И для меня было легче, чтобы все шло по—прежнему.
К тому же у него не было ни семьи, ни близких людей, с которыми он был бы связан какими—либо обязательствами. Поэтому он мог позволить себе делать то, что захочется.
Все же, хотя Сережа совершенно забросил учебу, зимнюю сессию третьего курса он еще сдал. Но скорей по инерции, из-за того, что имел, можно сказать, выдающуюся успеваемость в первые два года.
Его образ жизни совершенно изменился. Как и прежде, Сережа любил заниматься по ночам, но теперь он сидел на кухне, где раньше решал задачи, и читал все книги, которые ему попадались.
И еще Сережа научился играть в карты. Постепенно то место, которое раньше в его жизни занимала учеба, полностью заполнили карты. А так как у него была хорошая намять, ясное мышление и наблюдательность, то он добился в этой области не меньших успехов. К тому же выяснилось, что в материальном отношении играть в карты даже выгоднее, чем работать лаборантом.
В институт он почти перестал ходить, хотя иногда и появлялся там по привычке, или даже скорей для разнообразия, когда карты и чтение надоедали.
Когда наступила летняя сессия, он сказал нам, своим друзьям, что сдавать ее не будет. Даже с каким—то облегчением он сообщил, что все равно не успеет получить ни одного зачета, к экзаменам его не допустят, так что не стоит даже и пытаться что—либо предпринять.
Надо сказать, что все мы, его друзья, принадлежали к числу людей энергичных и предприимчивых. Он был среди нас единственным лентяем (хотя это не лень, это что-то другое, это выглядело как лень). Мы все его любили и близко к сердцу воспринимали его судьбу.
Поэтому, хоть у нас у самих дел было невпроворот, мы все же решили ему помочь. Мы получили для него несколько зачетов путем различных махинаций. Весьма гордые проделанной работой, мы явились в общежитие, где Сережа валялся на кровати с бутылкой сухого вина, потому что решение не сдавать сессию служит отличным поводом для выпивки.
Выслушал он нас с раздражением. Мы, конечно, обиделись, потому что ожидали радости и выражения благодарности. Но он был сильно расстроен тем, что пропали уважительные причины ничего не делать, и теперь надо будет ходить в институт и сдавать сессию.
Из вежливости к нам он проимитировал некоторую деятельность. Впрочем, может и надеялся, что пару раз доберется до института от кровати, и все как-нибудь устроится само по себе без усилий с его стороны.
Но так, разумеется, не вышло, и он снова купил сухого вина, окончательно успокоившись. По-моему, в глубине души он был даже доволен, что не пришлось много суетиться.
Но на этом, как выяснялось к его неудовольствию, окружающие от него не отвязались. Его вызвал декан нашего факультета, человек очень хороший, несмотря на хмурую внешность. Это был один из серьезных ученых, преподававших в нашем институте.
Факультет у нас был маленький, и декан хорошо знал Сережу. Кстати, как и Сережа, декан был сиротой и воспитывался в детском доме.
Сережа ожидал, что его вызывают, чтобы выгнать, поэтому заранее расстроился и объявил нам, что настал конец его пребыванию в институте.
Но еще больше он расстроился, когда оказалось, что его вызывают совсем не для этого.
–Что с тобой случилось? Ты почему не ходил в институт? – спросил декан.
–Настроение было такое, – Сережа пожал плечами.
Тут декан сказал что-то как бы самому себе (была у него такая манера), чего Сережа не понял, потому что декан был, конечно, настолько умнее нас, да жил чем-то настолько другим, что иногда было трудно его понять.
–Может, тебя выгнать? – спросил декан, закончив свою внутреннюю речь.
–Можно и выгнать, – покорно согласился Сережа, удивив декана полным безразличием к своей судьбе.
–Послушай, Иванов, может, тебе ещё раз поучиться на третьем курсе?
Такое предложение было редкостью, делалось только при наличии очень уважительных причин. Сережин случай к таким никак нельзя было отнести.
В-общем, все очень хотели, чтобы Сережа продолжал учиться, все думали, что для Сережи это очень важно, все верили, что Сережа принесет науке и человечеству много пользы. Кроме самого Сережи.
–Так я ведь не буду учиться, —ответил Сережа, а посмотрев на разочарованное лицо декана, добавил, – Уж извините. Правда не могу.
–Ну почему, Иванов? Дураки сотнями институт кончают. Ведь не так уж это и трудно.
Но такой уж человек был Сережа, что для него всю жизнь было невероятно трудно то, в чем любой из нас не видит ничего трудного.
–Не могу. Не интересно. Ну не виноват я.
Декан опять произнес речь для собственного употребления, из которой Сережа понял только, что "надо уметь хотеть ". Но вот хотеть Сережа не умел. Он умел только не хотеть, но зато уж это он умел в совершенстве.
Декан, увидев тщетность своих усилий, уже сухо сказал:
–Что ж. Месяц—два я не буду тебя выгонять. Подумай над моим предложением.
Помню, когда я оказался в подобной ситуации, так еле уговорил декана не то, что разрешить еще раз окончить тот же курс, а хотя бы повременить недельку с приказом об отчислении, чтобы я получил шанс выкрутиться.
Поэтому мы сдавали экзамены, а Сережа либо спал, либо уходил играть в карты, либо читал, несколько раздражая нас, трудящихся в поте лица, своей праздностью.
Со мной Сережа делился своими мрачными мыслями по поводу того, что вот скоро выгонят из института и попросят из общежития, надо будет что-то делать и как-то устраиваться.
После окончания сессии мы сколотили строительную бригаду и уехали работать на север (и Сережа с нами). Когда мы вернулись, приказ об отчислении Сережи уже появился. (Но свои документы он получил из института только через полгода, потому что потерял два учебника из библиотеки. Его попросили заменить их любыми другими, но, естественно, Сереже было недосуг добраться до книжного магазина, на это у него ушло пять месяцев.)
Как он и предполагал, его попросили освободить место. Но Сережа из общежития никуда не уехал, а продолжал жить у меня в комнате. Финансовый вопрос его не мучил, так как он достаточно зарабатывал игрой в карты.
В ту осень и зиму Сережа временами испытывал беспокойство от бесцельности своего существования и иногда жаловался мне на это. Все вокруг него чем-то занимались, чем-то увлекались, с нами что-то происходило, поэтому он испытывал беспокойство от того, что у него самого все в жизни получается как-то по—другому. Особенно это стало заметно, когда подошла зимняя сессия, и все опять засуетились, забегали, только он один своим бездействием выглядел среди нас белой вороной.
–Как хорошо было в армии, —пожаловался он мне как-то раз, – В казарме три великих мысли: о женщине, о дембеле и о хорошо пожрать. Каким, оказывается, я был тогда счастливым человеком. Ясные цели, понятные стремления.
–Ну так пойди в военное училище, – сказал я.
–Ты ничего не понял, – он поморщился, – в том—то и дело, что тогда от меня ничего не зависело. Я жил ожиданием демобилизации. Я ждал свободы. А в конце какие дни были счастливые. Даже не тот, когда уезжал, а тот, когда сказали, что завтра уезжаю. Была цель, к которой я стремился всей душой, понимаешь?
Мне пришла тогда в голову мысль, что нельзя назвать целью то, к чему тебя несет течение. Это важная мысль для меня, я запомнил ее, она вела меня по жизни.
Я готов дать честное слово, что все относились к Сереже по—прежнему, но сам он (видимо от этой внутренней неудовлетворённости) стал капризным, начал подозревать нас в том, что мы стали хуже к ному относиться. Я пытался его в этом разубеждать, но, как любого мнительного человека, разубедить Сережу в его подозрениях было очень трудно, впрочем, дел было очень много, как всегда в сессию, и времени возиться с ним не было.
Но тут на нашем небосклоне возникла новая личность, ставшая, я бы сказал, эпохой в Сережиной жизни. Можно даже сказать, не возникла, а промчалась кометой, поскольку исчезла так же неожиданно, как и появилась.
Этого молодого человека звали Иван. Учился он на химическом факультете. В общежитие нашего факультета он пришел, потому что ему были нужны деньги, и он собирался их выиграть. Партия не составилась, все были заняты экзаменами, один Сережа был не против сыграть, они ушли в подвал сражаться в покер.
К своему удивлению, Ваня не только не получил денег, но даже остался в проигрыше. Матч закончился ужином в шашлычной, здесь быстро выяснилось, как пишут в романах, что "они рождены, чтобы встретиться”. Когда оказалось, что одного зовут Сергей Иванов, а другого—Иван Сергеев, то есть они перевертыши, как карточная картинка, Ваня сказал: