Руслан Исаев
Если мой самолет не взлетит
Сережа все чаще жил «у себя», а Оля дожидалась его «дома», так теперь называлась большая квартира.
В их отношениях теперь ничто не могло происходить спокойно, все было как-то страстно, нервно, трагично.
Оля не только не успокаивалась, но я даже стал замечать, разговаривая с ней, что вообще все в ее жизни перевернулось, разбилось, что она уже ничего не знает, не понимает, что утратила вообще какие-либо трезвые взгляды на жизнь. Более того, мне стало казаться, что люди теперь стали ей не очень нужны. Все окружающие были для нее вроде ничего не значащих теней, а единственным, что существовало в ее жизни, был Сереженька.
Оля очень похудела, ее близорукость стала быстро прогрессировать. Она очень переживала, что стала совсем уродиной и совсем непривлекательна для Сережи.
Я старался ее убеждать, что в ней есть что-то более красивое, но она мне не верила.
Сережа тоже страшно переживал. Все же он наконец разобрался в себе. Он понял, что совершенно не любит жену. А он такой человек, который может делать что-то только по любви.
Он несколько раз говорил это своей жене, но она пропускала это мимо ушей, потому что не могла в это поверить. Она умоляла его встретиться с ней, а он, по своей слабости, не мог ей отказать. Таким образом, он ложился в постель с женщиной, которую не любил, что было очень тяжело для человека такой исключительной честности.
Я иногда пытаюсь понять, о чем тогда думала и на что надеялась эта женщина. Мне кажется, что она ни о чем не думала, а просто поступала так, как заставляли чувства.
Однажды, когда Сережа жил целую неделю подряд «у себя», Оля не выдержала и поехала умолять его прийти к ней.
Некоторое время они вели переговоры. Но Сережа в этот день был в особенно твердом расположении духа, и под конец не выдержал и крикнул:
–Пойми, я не люблю тебя!
Он много раз говорил ей это, и Оля не верила, и не замечала этих слов. Но тут вдруг в одну секунду для нее стало ясно, что это правда, и это и есть объяснение всему. Все же она упросила его поехать к ней, попрощаться.
Так как все было в последний раз, они провели очень бурный вечер и ночь, а утром Сережа уехал, чувствуя сильную опустошенность и облегчение, что все как-то прояснилось.
Хотя, конечно, это еще не было концом, а так как оба партнера не были заняты новыми отношениями, то это прощание затянулось на месяцы, когда они часто встречались, чтобы проститься в самый последний раз.
Оля пускалась на разные хитрости и уловки, которые подсказывало ей сердце. Эти хитрости были наивны и даже смешны. Так, например, она иногда говорила Сереже, что твердо решила больше с ним не видеться. Ей казалось, что он должен испугаться и постараться ее отговорить и быть с ней нежным.
–Ну что ж. Раз ты решила. Ты свободна. Я не могу тебе мешать, – грустно говорил Сережа, в душе которого загорался огонек надежды, что все же кончится это странное положение.
Оля была несчастна так, что ее жесты и слова часто казались театральными, от чего Сережа немного морщился. «Ну почему нельзя без театра?» – думал он, когда Оля говорила, что она все равно благодарна судьбе за эту любовь, что один день с ним для нее дороже, чем все годы, которые были до него.
Сережу очень успокаивало то обстоятельство, что детей у них не было. То есть с житейской точки зрения Оля ничего не теряла с его уходом. Она просто возвратилась к той жизни, которая была до него.
Тем более, что Сережа собирался ей все вернуть.
Сережа собирался переписать мансарду на Олю, потому что теперь он потерял право жить в Олиной квартире, и начал искать жилье (и он бы так и сделал). Но Оля была категорически против. Она сказала, что хочет, чтобы у него все осталось, и что хоть это он может для нее сделать.
И ведь самое смешное состоит в том, что он не лицемерил, и Оле действительно стоило немалого труда оставить ему квартиру и обстановку. И сдался он действительно только потому, что считал себя очень виноватым перед ней и не хотел возражать.
С Сережей я почти не виделся в это время. С Олей я встречался иногда и пытался успокаивать ее и осторожно убеждать, что все пройдет, что нужно время и т. д. То есть говорил, конечно, банальности, но бывают такие моменты в жизни, когда все эти пошлости более уместны, чем мысли новые и глубокие.
Такая любовь, которой любила Оля, должна приходить к человеку очень юному. Потому что в юности человека в такой ситуации очень поддерживает сама молодость. А ей было тридцать лет, и до этой истории она уже хорошо узнала и жизненную скуку, и пустоту одиночества. Поэтому для нее все это было очень болезненно.
Я ждал, что за таким взрывом чувств у Оли неизбежно последует период пустоты, и надеялся, что начнется ее разочарование в Сереже. Я даже пытался осторожно намекать ей на то, что Сережа совсем не такая значительная личность, как ей кажется. Я осторожно говорил ей, что она чудо, что так получилось только из-за его ни с чем не сравнимой лени.
–А ты думал, что такое на самом деле его лень? А тебе не приходило в голову, что он на самом деле чувствует то, что говорит? – спросила она.
Так в том и дело, что я был убежден в его искренности! Я почувствовал, что могу сейчас лишиться ее доверия и уважения, поэтому заговорил о чем-то другом.
Сережа успокоился. Только стал больше пить. Но он был убежден, что ничего поделать нельзя, вернуться к жене он не может, потому что станет только хуже.
Вдруг Оля завела разговор о разводе. Когда я пришел к ней, она сказала, что хочет уехать, что здесь она жить не может, что нужно стараться снова устроить свою жизнь.
Сережа с радостью согласился. Он тоже поддерживал ее мысль о том, что, может быть, она снова сможет быть счастлива. Он очень надеялся, что она выйдет замуж второй раз. Потому что если бы она нашла счастье, то все получилось бы к лучшему, и его совесть могла бы быть спокойна.
Развелись они быстро.
Однажды, когда я пришел навестить Ольгу, она сказала, что все здесь продала и купила квартиру в Москве.
–Скоро уеду, – сказала она.
–Отлично. Будет, с кем выпить чашку кофе в Москве. Я там часто бываю в командировках.
–Понимаешь, я хочу забыть и оставить все, что было здесь. Поэтому я хочу навсегда расстаться со всем и всеми, кого я здесь знала. Не обижайся, было здорово. Новая жизнь – так новая жизнь.
–Но, может быть, тебе когда-нибудь потребуется человек, который сделает для тебя все?
–Тогда ведь я сама смогу тебя найти. Не ищи меня. Я не знаю, смогу ли я тебя видеть.
–Понимаю.
–Ты самый лучший человек, которого я встречала.
Признаюсь, ничего более приятного в своей жизни я не слышал.
Во время разговора что-то в ней показалось мне странным. Она как будто все время думала о чем-то другом, не о том, что говорила. Я чувствовал, что ее слова и ее мысли не имеют ничего общего.
Однажды Ольга позвонила мне на работу и сказала, чтобы я пришел, потому что она уезжает и хочет попрощаться. Квартира была уже почти пустой, она заварила чай.
–Ну что, прощай, – сказала она, – ночью я уезжаю.
–Может быть, все-таки мне можно знать, где ты будешь?
–Нет, тебе в-особенности этого знать нельзя. Ты ведь понимаешь. Это невозможно. Невозможно. Поклянись, что не будешь меня искать.
–Не хочу.
–Ты это сделаешь, потому что я так хочу. Обещай. Ну.
–Хорошо.
Мы помолчали.
–Ну все, иди, – сказала Ольга.
–Я хочу проводить тебя на поезд.
–Нет, иди.
Мы вышли в прихожую. Я горячо обнял ее. Никогда я не хотел женщину так, как в тот момент. Она не пыталась освободиться, но была совершенно холодна. В ней была какая-то отстраненность, я почувствовал смутный страх, слезы выступили у меня на глазах. Поэтому я сдержался. Все знают, что на меня можно положиться.
–Может быть, ты все-таки дашь о себе знать? И когда-нибудь позволишь себя увидеть? – спросил я.
–Ты и так накидал целую гору в свой жизненный воз, как говорит Сережа, – засмеялась она, —Прощай.
Я помню, как утром следующего дня я сидел у себя в кабинете, и пытался собраться с мыслями. В этих занятиях всегда была успокаивающая надежность. Успокаивающая объективность. Но я не мог сосредоточиться. Я смотрел через стеклянную стену десятого этажа на автомобили, снующие по набережной, и перед глазами стояло лицо женщины.
Единственной женщины.
С Сережей я долго не виделся, потом зашел к нему, надеясь узнать что-нибудь о ней. С него Ольга тоже взяла честное слово, что он не будет ее беспокоить и пытаться найти.
Когда я спросил о ней, Сережа рассказал:
–Было от нее письмо. Она пишет, что пытается устроить свою жизнь. Что у нее появился человек, за которого она собирается замуж и которого надеется полюбить.
Я почувствовал, что он хочет в это верить. Сережа выглядел очень плохо. От пьянства кожа у него приобрела красноватый оттенок, и, хотя после этого письма его совесть могла успокоиться, но, видно, что-то у него не складывалось.
Потом мы опять долго не виделись.
Когда я вновь навестил его, то увидел, что он совсем спился и стал почти невменяем. Помню, я подумал, что недолго еще он удержит эту мансарду, и в следующий раз, если мне придет желание его увидеть, придется искать его где-нибудь на Нарвской, где тусят бомжи.
Единственное, зачем он был мне нужен – это чтобы что-то узнать об Ольге. Я сразу спросил о ней. Сережа молчал довольно долго, собираясь с пьяными мыслями, потом сказал:
–Она покончила с жизнью. Все продумала, чтобы я не узнал. Но раскрылось, началось расследование, пришли ко мне.
И последней заботой в ее жизни было, как бы своей смертью не побеспокоить Сереженьку.
Его телефон до сих пор в моих контактах, удалить этот контакт из адресной книги выше моих сил, но мы никогда больше с ним не виделись, не разговаривали, и что с ним было дальше, и даже жив ли он сейчас, я не знаю.
Счастливы кроткие.
Посвящается строителям энергетической сверхдержавы.
Да, много наворочал Петров в этом северном безлюдном крае. Окрестности нефтяного города напоминают поле боя, где разыгралась битва современной техники с дикой природой. Разумеется, природа потерпела позорное поражение против Петрова с его бензопилами, бульдозерами, вертолетами и прочим. В тайге вокруг города прорублено множество зарастающих просек, где среди нефтяных луж по обочинам дорог валяются горы гниющих бревен, строительных материалов, мусора, ржавеющей техники.
Жизнь Петрова сложилась так, что он много-много строил. Это он строил временный аэропорт, потом новый временный аэропорт (первый не справлялся с нагрузкой). На живую нитку Петров и такие, как он, молодые ребята провели на юг одноколейную железную дорогу по временной трассе, собираясь потом ее спрямить и улучшить, построили временный вокзал, зная, что потом придется его переносить в другое место. Быстро, очень быстро построили неотапливаемые гаражи, так что двигатели машин приходилось не выключать всю зиму. Наконец начали строить первые многоэтажные дома, для отопления которых строили множество временных котельных, от которых к домам тянули временные теплотрассы прямо по поверхности земли. Временные дороги быстро пришли в полную негодность, поэтому их пока что замостили бетонными плитами.
Кстати, Петров, видимо из-за отсутствия образования, не мог понять, зачем нужно бесконечно платить за временное, если можно заплатить один раз за постоянное, но, конечно, его мнением никто не интересовался. Хотя считалось, что скоро все будет сделано прочно, на долгие годы. Но каждый день появлялись новые "временные трудности", и их временно решали.
В образе жизни этого города нельзя не увидеть много героического. Даже удивительно, как все это можно выдержать.
Если, например, в былые времена жизнь северных поселений в морозы почти замирала, то для города, этой машины жизни, всякие внешние условия не значат почти ничего. Петрову приходилась работать в морозы и за сорок градусов. Отчасти это объясняется тем, что многие производства остановить просто невозможно, а к тому же эта безостановочность заложена в самом укладе города. Считается, что суровость климата скомпенсирована северной надбавкой на заработную плату.
С понятием "город" связывается культура, множество бытовых удобств городского образа жизни. Поселение нефтяников можно было назвать городом только в смысле "место, где скученно проживает много людей". Единственный временный кинотеатр временно закрыт по соображениям пожарной безопасности. На снабжении продуктами питания даже не будем останавливаться. В этом смысле здесь жили очень, очень героически.
Сколько раз сменилось население города за пятнадцать лет его истории, сказать трудно. Множество людей работает здесь один сезон, или два, или работает "вахтовым методом", то есть людей везут самолетами за тысячи километров на две—три недели. На доставку вахтовых бригад "Аэрофлот" потратил, наверное, не меньше топлива, чем добыли эти бригады.
Почти все первые строители этого города, именовавшиеся в свое время "комсомольско-молодежным строительным отрядом", разъехались кто куда. Часть из них вернулась в родные места, часть уехала на новые стройки. Оставшиеся ветераны жили по соседству, в тех самых дощатых, сколоченных из чего попало, домиках, которые они построили пятнадцать лет назад.
Эти люди строили первые хорошие дома, квартиры в которых получали другие, потому что город все время остро нуждался в каких-нибудь специалистах – то в железнодорожниках, то в нефтяниках, которые прибывали и прибывали. А очередь ветеранов все откладывалась и откладывалась.
Все ветераны были профессиональными строителями, поэтому одно время они носились с идеей построить жилье самостоятельно, раз уж город не может их обеспечить. Они не требовали ничего, даже строительных материалов, и все же им этого не разрешили. Дело в том, что и земля, и тайга, простиравшаяся на сотни километров, даже гниющие брошенные бревна, все это было государственным имуществом, так что было невозможно выделить ни метра земли, ни одной доски. Даже в самой этой идее, как чувствовали ветераны, было нечто антигосударственное.
Но, надо отдать должное государству, оно, не имея возможности создать материальное благополучие своих граждан (или, вернее, не имея возможности разрешить гражданам создать благополучие), достигло больших успехов в создании вещей нематериальных. На центральной площади, перед огромным плакатом с изображением Генерального секретаря коммунистической партии Андропова, возвышалась огромная рука из бетона, держащая буровую вышку. Это был памятник Первым Строителям. Не каждый из нас может похвастаться тем, что благодарное человечество при жизни воздвигло ему памятник.
На сооружение монумента городской комитет партии истратил сто тысяч рублей. Никому в этом комитете не пришло в голову, что на эти деньги можно было приобрести материалы для того, чтобы героические первые строители построили себе хорошие дома.
Экспозиция городского музея начинается большой фотографией Петрова, втыкающего в землю, еще нетронутую покрытую мхом таежную землю, шест с нарисованной от руки табличкой "улица Первая". Пятнадцать лет спустя Петров так и жил в нескольких метрах от того места, где он высадился из вертолета, где он вбил шест с этим гордым названием, в том самом домике, который он наспех построил пятнадцать лет назад, чтобы перезимовать первую зиму.
Итак, комсомольско-молодежный отряд давно не существовал. Петров перешел работать на железную дорогу в надежде получить квартиру, но, по своему свойству везде опаздывать, перешел тогда, когда железнодорожникам уже тоже перестали давать.
В квартирной очереди на железной дороге Петров совершал возвратно—поступательные движения, часто ему обещали квартиру в следующем доме, но потом все откладывалось.
Домик Петрова состоял из одной отапливаемой печью комнаты, из которой можно было попасть в своеобразное помещение из досок и стекла, которое Петров пристроил, когда почувствовал, что квартиру ему придется ждать неопределенно долго, и которое он называл "веранда". Из веранды можно было выйти на улицу через тамбур. Единственное окно в теплой комнате выходило внутрь веранды, так что в комнате всегда было темно.
Петров был человеком хозяйственным, но сделать что-нибудь приличное из своего дома он не мог, потому что домишки ветеранов лепились вплотную друг к другу, у многих были общие стены. С трех сторон в дом Петрова упирались другие хижины, а четвертая выходила на дорогу, так что пристроить что-нибудь кроме этой веранды он не мог. Прямо за дорогой, за сплошным бесконечным забором шло строительство химического завода, первая очередь которого была уже запущена по временной схеме. То есть без очистных сооружений.
Вообще эти домики ветеранов, окруженные дорогами, лепились друг к другу так, как будто в городе шла борьба за каждый метр территории, хотя на самом деле город мог расти на сотни километров в любую сторону.
Вечером, вернувшись с работы, Петров сидел у себя в комнате и смотрел телевизор, цветной, купленный на будущее телевизор (временный городской телецентр пока что транслировал передачи в черно—белом изображении).
Рядом его жена, Света, готовила ужин. Обычно она делала это на веранде, но сегодня там было слишком холодно.
Петров, чувствуя себя совершенно разбитым, рассеянно смотрел на экран, раздражаясь из-за усталости как бы вообще, но это раздражение все больше концентрировалось на жене и ее шипящей сковороде.
Жена тоже раздражалась на Петрова из-за того, что она, устав не меньше мужа, должна еще готовить ужин, из-за того, что у нее болит голова, а он прибавляет громкость телевизора, чтобы что-то слышать через шипение сковороды.
В этой комнате все было устроено очень функционально и с большим вкусом, в котором Свете нельзя было отказать. В комнате имелись: спальня Петровых—старших, детская для двух дочерей, уголок школьных занятий, где в этот момент девочки учили уроки, кухонный уголок, уголок для приема гостей. Все это было по-всякому, но очень разумно и красиво перегорожено шторами и шкафчиками, набитыми всякой всячиной, которой неизбежно обрастает семья.
Петровы были опытными мужем и женой, поэтому понимали друг друга с полуслова. Они обменялись всего несколькими взглядами, несколькими фразами, и оба почувствовали, что больше так жить нельзя, надо что-то делать.
Как в любой семье, в семье Петровых счастливые периоды чередовались с плохими. И каждый раз во время периодов семейного счастья Петрову казалось, что, слава богу, все навсегда утряслось. Потом наступал плохой период, и казалось, что никогда не будет, не может быть ничего хорошего.
В хорошие периоды они могли относиться спокойно к условиям своей жизни, и даже чувствовали, что раз уж так все получается, то тем более нужно держаться за то, что есть. В плохие периоды семья казалась причиной всех жизненных неудач.
В последнее время все было как-то совсем плохо. Жизнь не приносила совершенно никакого удовольствия, Петров был мрачным и молчаливым, Света, нервная художественная натура, раздражалась на его мрачность, когда он бывал мрачным, на его веселье, когда он бывал веселым.
Петров был по натуре человеком, не требующим многого от жизни. Правда его жизнь была такова, что и немногое необходимое было ему недоступно. Он не требовал, чтобы в его жизни было особенное разнообразие. Он чувствовал, что в его жизни был смысл.
Однако дополнительно к смыслу, ему хотелось жить в нормальных условиях и иметь возможность содержать семью. Он умел любить всего нескольких людей (своих близких), и хотел, чтобы и они любили его, чтобы благодаря ему эти люди ни в чем не нуждались.
Света была человеком, как это принято говорить, мыслящим. Она считала, что в жизни не хватает очень многого. Так что даже трудно сказать, что же в ней все-таки есть. Но она была согласна удовлетвориться хотя бы квартирой.
В периоды семейной смуты Петровы совершенно переставали понимать друг друга. «Боже, с кем я живу», – закрадывалась мысль. Петров минутами казался Свете тупым, грубым животным, которое можно только презирать. Света казалась Петрову истеричной, не понимающей простейших вещей курицей, которую лучше всего не замечать.
–Чем ты живешь, – иногда хотела сказать Света, – своей идиотской работой и выпивками с Лехой. Ничего ты не любишь, ничто тебя не интересует. Жизнь идет мимо тебя.
–Ну как можно жить твоими идиотскими выдумками, жизнь проще. Ты любишь только себя, все корчишь неизвестно что, – хотел сказать Петров.
Но оба молчали, подобные разговоры давно не возникали, оба поняли, что плетью обуха не перешибешь.
Таким образом, и Петрова, и Свету раздражало именно то, что нравилось в хорошие периоды, может быть даже именно то, из-за чего они сошлись.
Как раз в тот момент, когда Петров, смотревший телевизор, дошел до точки кипения, дочери о чем-то громко заспорили. Шипение сковороды, презрение жены и вообще все-все вдруг стало невыносимым, и Петров заорал на детей страшным криком. Дочери с испугом смотрели на него, Петрову стало неловко, но не имея сил признать себя неправым, он прочитал лекцию о том, что нужно быть вежливым и нельзя громко кричать друг на друга, Он очень любил девочек, и если все же срывался как сегодня, то потом переживал и клялся себе, что больше этого не будет.
Жена во время этой нотации вставляла замечания, как бы малозначительные, но очень ядовитые.
Раскаленный добела Петров уселся смотреть телевизор, вынужденный наблюдать свою жену, даже спина которой выражала презрение. По вечерам он испытывал огромное желание побыть одному, но это было, конечно, невозможно.
"Выпить, что ли?"—подумал Петров. Выпить хотелось не очень сильно, но оставаться дома было невозможно, а если не оставаться, то выход один – выпить.
Петров молча одел шубу, валенки, и буркнув "я пошел", удалился. Как всегда, когда он вот так уходил, он чувствовал себя виноватым, хотя и не понимал за что. Он обошел квартал и постучал в домик, прилепленный сзади к его собственному.
–К чеченам? – спросил Леха.
В городе проводился месячник трезвости, магазины не продавали спиртное, а так как что-то пить все-таки надо даже во время месячников трезвости, то снабжение водкой жителей квартала временно взяла на себя бригада чеченов, приехавших на заработки.
Чечены жили в вагончике неподалеку. Петров и Леха как обычно по дороге решили, что напиваться не стоит, поэтому взяли одну бутылку (по опыту прошлого догадываясь про себя, что с вероятностью 100% придется сходить еще).
Леха жил один, его домик был еще меньше, чем Петрова. В комнате у Лехи было всегда холодно и накурено.
Друзья выпили по первой и закурили, прислушиваясь к приятным переменам внутри. Все в этой процедуре было отлажено до мелочей, вплоть до того, что они будут чувствовать и о чем говорить.
–Эх, устал я, – сказал Петров, но уже с интонацией освобождения, успокоения и отдохновения. Он говорил это почти всегда. Эти люди были обречены на неподвижность – в своей жизни они сталкивались с теми же проблемами, что и пять, и десять лет назад, они общались с теми же людьми, переживали те же чувства, обдумывали те же мысли.
Друзья выпили по второй. Наступил лучший момент мероприятия – момент тихой радости. Как говорил Леха: " В сущности мы пьем ради ощущения между второй и четвертой рюмкой". Это был момент оживленных разговоров, когда друзья внимательно слушали и нежно любили друг друга. Сейчас им казалось, что они такие же отличные парни, какими они были пятнадцать лет назад, когда на этом месте ничего не было, и друзья с удовольствием вспоминали о тех временах.
От многочисленных повторений эти воспоминания были отполированы до блеска, но они смеялись так радостно, как будто вспоминали все это впервые. Многое в этих историях было действительно смешным и интересным, но главное в них было то, что оба начинали чувствовать, что все же была жизнь, была. И появлялось ощущение, что все может измениться как-то неожиданно и к лучшему.
Хотя что может измениться, сказать трудно. Петров относился к тому большинству людей, в жизни которых какие-либо перемены невозможны. Он мог менять место работы, но от этого менялся только список выполняемых однообразных действий. Уехать куда-нибудь было немыслимо – везде те же очереди, везде устроиться трудно, а здесь он имел хоть что-то.
Единственная большая перемена, доступная такому человеку – это бросить семью. Но Петров был очень порядочным, очень надежным человеком, поэтому в его жизни не могло измениться ничего.
Из японского магнитофона хрипел Высоцкий, и эта красивая игрушка выглядела чужой в грязной Лехиной комнате. Песни Высоцкого они знали наизусть, и всегда ими восхищались, и всегда выражали это восхищение одними и теми же словами, но благодаря водке все получалось как бы впервые.
Когда водка была выпита, Петров молча пошарил по карманам и достал деньги. А Леха так же молча собрался и ушел, как-то так сложилось, что за добавкой Леха обычно ходил один. Разомлевший, вялый и счастливый Петров остался курить, развалившись на стуле. В данную минуту все в его жизни было хорошо. В конце— концов его жена все же лучше других женщин, второй раз так привыкнуть к женщине он уже не сможет. Петров казался себе отличным человеком, мужем и отцом. А если что не так, то в этом трудно найти его вину. А сейчас придет Леха, лучший на свете друг, который за Петрова руку отдаст, и они еще с удовольствием выпьют.
В жизни Петрова всем вещам вернулась их первоначальная истинная ценность. Петров пил водку только из-за того, что в ней содержался алкоголь. Другие спиртные напитки были в городе редкостью, Петров не мог быть, например, любителем сухого вина, не мог предпочитать один сорт коньяка другому, не умел наслаждаться букетом. Он пил только для того, чтобы опьянеть, других побочных удовольствий он получать не мог. В табачных магазинах города продавалась только вонючая "Астра", которой нужно было непрерывно затягиваться, иначе она тухла. Таким образом, Петров курил "Астру" только потому, что из нее поступал никотин, а не потому, что он, например, предпочитал именно этот сорт табака, или любил сигареты именно с таким фильтром.
Кстати, это свойство было присуще всему. Городская гостиница была сараем, служившим только для ночлега, в аэропорту не было ничего, кроме взлетно-посадочной полосы и т. д.
О том, что вещи могут иметь какие-то дополнительные удобства, дополнительные приятные свойства, было давно забыто.
За спиной Петрова хлопнула дверь. "Ха—ха—ха, что я принес! "– заорал Леха. Началась заключительная стадия мероприятия, довольно непредсказуемая и бестолковая стадия, обычно оставлявшая довольно расплывчатые воспоминания. Тут время стало как бы пунктирным, картинки выскакивали каждая сама по себе, без всякой связи с предыдущей. Разговаривали, перескакивая с одного на другое, не помня с чего начали. Все было хорошо, но до неуютности пьяно. Вдруг Леха заявил, что хочет спать, и улегся, Петров нежно уложил друга набок, на случай если того начнет тошнить во сне, выключил свет, магнитофон и пошел к себе.
На вымерзшем до полной прозрачности ночном небе ярко светились звезды. Петров постоял, проветриваясь. Потом на углу улицы Первой и улицы Жданова потошнил на свежий, слабо мерцающий в свете Луны снег. Пахло морозом, свежим снегом, потому что ветер дул в сторону химического завода и его запахи не чувствовались,
В комнате горел торшер. Видимо, девочки уже спали, а Света читала перед сном. Петров, не заходя в комнату, улегся спать на веранде. Там у него был топчанчик для таких случаев – холод отрезвляет. Немного разделся, набросил на себя сверху шубу и два ватника, лег на всякий случай набок и стал засыпать.
Девочки уже действительно спали. Света слышала, как Петров устраивался спать, гремя ведрами, тазами, всякой всячиной, которой веранда была набита также плотно, как и комната. Потом все затихло.
Света подошла к окну, долго смотрела на Луну. Петров, перед тем как окончательно уснуть, еще раз открыл глаза и увидел, что за стеклом плачет его жена. Ему было очень жалко ее, но он не знал, чем ей можно помочь. И он заснул.
Петров спал тяжелым беспокойным сном. Луна освещала его бледное лицо. Света стояла, как-то ни о чем не думая. Где-то в шкафчиках, перегораживающих комнату, можно было найти золотую медаль, которую она получила после окончания школы, в ящике с документами лежали дипломы об окончании университета и музыкальной школы. Там же где-то валялись акварели (первое время после приезда сюда она еще занималась художественными упражнениями). А где-то еще были папки с программками спектаклей, на которые она ходила, когда училась в университете, тетрадки, куда она записывала особенно понравившиеся стихи, прочий ненужный хлам, "который надо когда-нибудь собраться и выкинуть", подумала она. Но знала, что выкинуть не сможет. Всего этого ей было очень жалко. Хотя весь этот хлам ни к чему, так же, как и хлам в голове, оставшийся после университета. К чему ей знать о существовании Лувра, к чему помнить дату битвы при Ватерлоо? Зачем это все нужно женщине, стоящей вот так перед окном и не думающей особенно ни о чем?
Все реже была радость хорошей книги, интересного разговора. Все чаще было удовольствие от покупки очередного дефицита, радость просто от того, что можно, наконец, прилечь.
Юношеское счастье от того, что начинается новый день, сменилось зрелым удовлетворением от того, что день, слава богу, закончился. С Петровым она познакомилась, когда приехала сюда двенадцать лет назад со строительным отрядом университета. Петров поехал за ней, год они прожили в ее родном городе, пока она кончала университет, потом вернулись сюда. Да, их история – это просто замечательная, романтическая история, хоть садись и пиши повесть о том, как в молодости мы на все плевали, как искали в женщинах чувство, а не жилплощадь, в мужчинах – мужество, а не деньги.
Но через пепел прожитых лет все это, бывшее таким ярким, теперь кажется неестественным, как будто это было не с нами. Да, было, было, но вспоминаются только картинки, чувства в фокус не попадают, да и трудно вспомнить эти чувства, когда стоишь вот так ночью перед окном и подводишь неутешительные итоги.
Какое отношение она имеет к девочке, бежавшей когда-то утром на лекции? Какое отношение имеет мужчина с запахом перегара из синих губ к тому молодому парню, о котором как-то и трудно сказать что-то определенное, до того он был хорош?
Впрочем, трудно искать чью-то вину. Она ведь действительно радовалась, когда они приехали сюда, и ей страшно нравился этот край. Ах, какой она была дурочкой. Она в самом деле, смешно вспомнить, чувствовала в себе какое-то предназначение, предвидела какую-то необыкновенную жизнь. И ведь самое главное – были способности, были. Но это как движение солнца: все время стоит на месте, а день все-таки кончается. Вот так и в ней все куда-то исчезло по крупице. Вот рождаются девочки, растет груз бесконечных семейных забот. Вот вместо тепла и уюта иллюзий приходит прохлада трезвых взглядов. Привычки заменяют чувства, распорядок заменяет желания, и вот стоишь перед окном, глядя на морозную ночь.