Роман Воронов
Берега
Судья
К неосуждению!
А кто судья?
Пронзит мгновение,
Не я, не я…
1Судейская мантия и парик, даже наброшенные небрежно, впопыхах, набегу, мятые, исторгающие запахи мела и нафталина, не по размеру вашей головы и плеч, делают из человека Судью. Вы возразите: а как же образование, лицензия, опыт? Да неужто отсутствие этих вещей в обычной жизни мешает вам судить другого, оценивать слова, поступки, одежды соседа по бытию, малознакомого или близкого родственника, нищего или богача, известного артиста или грязного бродягу, протянувшего сейчас мимо ваших ноздрей такой великолепный букет жизнеубивающих миазмов, – в общем, любого? Это же так увлекательно, а отсутствие лицензии… Да черт с ней! Это всего лишь бумага. Вы – судья, вы знаете больше всех из перечисленных прохожих, вы знаете больше тех, кто ученей вас, кто старше вас, кто мудрее вас, потому что вы самый Главный Судья. Есть только одно существо, которое умело прячется от вашего всепроникающего взора. Этот счастливчик – вы.
2
Судья смотрел на Обвиняемого. Давно немолодой человек со спокойным и слегка насмешливым взглядом не отводил глаз и, казалось, в ответ изучал Судью. Все это напоминало дуэль, волею насмешницы судьбы происходящую между товарищами. Каждый из них считал другого не врагом, но соперником, ибо в подобных случаях предметом спора является женщина, и пуля, выпущенная в друга, избавляет всех троих от неопределённости, то есть является благом. Судья не пользовался Делом, он прекрасно помнил все многочисленные факты, описанные в нескольких томах убористым почерком следователя, бесстрастно зафиксировавшего микроскопические подробности деяний Обвиняемого. В основном преобладала ложь, она была рассыпана по его жизни, как звезды по Млечному Пути, незначительными укусами совести, вырванными пуговицами с одежд Истины, театральными паузами в диалогах с близкими и любимыми. Судья видел оппонента насквозь, Обвиняемый походил на решето. Каждая неправда, произнесенная когда-нибудь, выжигала в целостности Сути дыру по размеру сотворенной лжи. Привыкший к вранью упрощает свое сознание. Судья же, по роду службы сталкиваясь с такими ежедневно, видел их как, плоские мишени на полигоне, качественно продырявленные прицельным огнем снайперов. В данном случае у мишени в районе сердца зияла огромная дыра. Такой кратер в душе оставляет только предательство и, как правило, не кого-либо, а самого себя. Обвиняемый переступил через Бога в себе, Судья видел это, знал это, прожил это. «Какое же решение вынести ему? – думал он. – Капитан корабля, загнанного вражеской эскадрой в ловушку, видит своим долгом взорвать арсенал, затопить корабль и сохранить честь, но на борту экипаж, сотни людей. Кто осудит капитана, сдавшего корабль и сохранившего жизни? Как будет судить себя сам капитан, уничтожив и корабль, и экипаж? Да, судейское дело не простое», – думал Судья, глядя на Обвиняемого, печально возвращающего ему взгляд из зеркала.
3
Ангел сидел в обнимку со своим подопечным у зеркала. Тот зачем-то напялил смешной парик и свою рабочую мантию и теперь с любопытством рассматривал ряженую куклу в отражении. Для ангела это был момент развлечения. Человеческая суть раздваивалась при помощи неких атрибутов плотного мира. Он не раз наблюдал эту сногсшибательную метаморфозу. Цвета ауры менялись иногда на противоположные, стоило снять с тела генеральский мундир и обрядить его в домашний халат, или, например, заменить на женской шее украшение из кремния на полиморфы углерода, и шея тут же удлинялась, а с ней вытягивалась цветовая гамма Сути. «Люди – удивительные создания», – сделал вывод Ангел и энергетически вернулся к подопечному. У того шло активное раздвоение посредством отражения через сознание своих грехов. Судья впервые в жизни решил судить самого себя. Вообще самобичевание – процедура неудобная для человека: нет размаха, да и достается больше тылам, а тыловики – толстошкурая сонная братия, им все нипочем. Надо бы, чтоб плеть взял кто-то снаружи, и роль палача с удовольствием берет на себя гордыня. Вращая от негодования глазами, она размахивается столь широко, что стороннему наблюдателю кажется, не слишком ли строг и критичен к себе этот прекрасный человек, осуждающий жизнь свою и поступки? Оправданны ли душевные муки его, находящего в себе изъяны, коих нет, и на какие вершины мученичества он хочет подняться, когда стигматы и так кровоточат по всему телу его? Выслушав все это, гордыня удовлетворится театральным замахом и опустит руку с плетью, плавно и медленно. Сейчас, разглядывая картонную драму, разыгрывавшуюся между Судьей и зеркалом, Ангел улыбался. Партия была как на ладони. Ментальное тело главного героя выдавило себя из кокона и бросало обличительные взгляды-молнии на простиравшуюся под ним жизнь. Эфир, разорванный в клочья плетью воспоминаний о мелких прегрешениях, секунду назад казавшимися невинными спотыканиями, сгибал до безобразных форм и без того неюношескую спину Судьи. Оболочка Причин реагировала выбросом крупных капель пота на загривок, прикрытый париком, и дрожью в коленях. Астральное тело выбрало обычную тактику защиты собственных границ: расслабило мышцы пищевода, заставляя физическое тело ретироваться в определенные места, хотя, надо отдать должное Судье, он еще держался. Всем дирижировал Страх. Не проявляли себя только Высшие Тела, полагая происходящее внизу ничтожным. В многочисленных молниях, проскакивающих между Судейскими очами и зеркальной поверхностью, Истинное Я, а именно Искра Божья, не присутствовала. Эго-программа отрабатывала запрос на собственное величие. Подконтрольные тела, встроенные в сеть, вели себя штатно. Человеку оставалось оторваться от зеркала и поставить точку в этом спектакле: не виновен. «Я не виновен ни в чем», – говорит себе Судья, и отправляется на службу (большой вопрос, кому?) со спокойным сердцем. Таков запланированный финал Здесь и Сейчас.
4
Судья отвернулся от зеркала. Ментал опустился с высокой трибуны в положенные ему пределы, эфир затянул лохмотья, Астрал перестал трястись, и над коконом неожиданно воссиял Атман. Гордыня, ослепленная светом Истины, выронила из рук плеть самобичевания, суть стащила с головы парик и сняла клоунский нос. В глазах Судьи стояли слезы.
–– А Бога я все так предал, – молвил он и бездыханный рухнул наземь.
Ангел, не осознавая произошедшего, продолжал улыбаться, глядя на Судью, развалившегося в невообразимой позе перед зеркалом. А сзади, за крылатые плечи уже обнял его тот, кто столько раз смешил Ангела в своем воплощении.
Через лес
Ты входишь в лес, весенний лес,
Где каждый птах из-под небес
Поет тебе «Христос Воскрес»,
И всякий зверь у ног твоих
Готов взрастить детей своих,
Но глух твой ум к подаркам сим,
И лес становится пустым.
Вообрази себе, что ты входишь в лес под сень дерев, принарядившихся молодой сочной листвой. Эти яркие смелые мазки экспрессиониста, набросанные дерзкой рукой и точным взглядом, не скрывают полностью скелетов ветвей и стволов, но заполняют пустоту пространства полотна весенним безумством красок и звуков, пьянящими ароматами проснувшегося мира, жизни, раскрывающихся навстречу тебе. Возможно, не ты вошел в лес, а лес распахнулся навстречу тебе. Сердце вырывается из груди и взмывает в самую гущу этого зелено-желто-оранжево-голубого бала. Оно оборачивается и смотрит удивленно сверху вниз на тебя: чего же ты застрял там, на лесной тропе, словно древний истукан друидов? Лети сюда, сбрось одежды, они мешают крыльям, цепляйся за серебряную нить, что протянулась от меня к твоей груди, и как быстрый паучок устремись по ней к своей добыче. Я, твое сердце, твой мотылек, жду тебя здесь, в ветвях дуба, что сотни лет назад упал желудем к твоим ногам с отцовской ветви. Целый век он поднимал свою ладонь так высоко, чтобы мы, развалившись теперь на зеленых подушках, могли наслаждаться шумящим изумрудным морем под нами, греясь в лучах ласкового солнца и слушая хоралы небесных певчих, соревнующихся в расцветках оперений и виртуозности гортаней. Не волнуйся об оболочке, она, обалдевшая от причудливых запахов, с разинутым до ушей ртом не тронется с места, пока мы оба не вернемся в ее костно-мышечную передвижную тюрьму.
Так родившийся в плотном мире человек входит в жизнь. Душа и Сердце еще вместе, еще вверху, тело же отдельно от них, внизу. Это называется Детством. Взросление запускает встречное движение Души и Тела. Первые шаги вглубь леса нетверды и осторожны. Хрустнувшая под ногой ветка или тряхнувший кустарник зверек пугают, но Душа, спрятавшаяся где-то в листве вместе с Сердцем, зовет манящим голосом Сирены, заменяя страх интересом, а сомнение необходимостью. Не переставая разевать рот от удивления и восхищения, человек, задрав голову, в поисках Души заходит все дальше и дальше в лесную чащобу отношений с себе подобными, собственных капризов, чужих амбиций, родительской заботы со всеми оттенками властности, подножками от сверстников, розовощеких и улыбающихся, и прочей религией и культурой, изобилующими в логах и оврагах, открывающимися твоему взору жизни. При этом потребность в Душе становится все сильнее, но она не торопится покидать занятых высот, предпочитая гнездиться среди соколиных гнезд, нежели вернуться в едва окрепшее тело, начинающее интересоваться табаком и спиртными напитками в медвежьих берлогах или на болотных кочках в обнимку с кикиморами и лесными духами. Наигравшись с болотными испарениями и вдоволь нахлебавшись трясины, облепленный пиявками и головастиками человек, выбравшись на твердую почву, отправляется дальше на поиски собственного Я, застрявшего в кронах деревьев, синеющих в глубине леса. Он бредет один, хотя вокруг полно грибников, охотников, лесных братьев и прочих заблудившихся. Все они стараются не замечать друг друга, делая это не со зла, а будучи занятыми поиском собственных Душ. Иногда они сбиваются в команды, кружки по интересам, организуют партизанские отряды или общества защиты природы, становясь при этом еще более одинокими внутри своих придуманных муравейников.
Смотри на тело свое, Душа, оно выбралось из бурелома Становления и обрело земляничную поляну Достатка. Распростертые руки сжимают пригоршню ягод, легкие забирают столько воздуха, что можно надуть воздушный шар Монгольфье средних размеров, на лице улыбка блаженства, вид немного глуповатый, но счастливый. Спускаемся к нему ближе, используя серебряную нить в качестве троса лифта. Направляемся к телу, переваривающему дары жизни, и зависаем в трех метрах от его пускающих от удовольствия пузыри губ. Человек почивает на лаврах Успеха, он спит и думает о разном и многом, но только не о Душе. Кто же в здравом уме и теле будет думать о докторе, коли ничего не болит. И тогда Душа натягивает нить внутри, где она крепится к сердцу, и возникает напряжение. Человек поднимается с шелковистых трав, от благоухающих цветов и сладких ягод и устремляется с райской поляны снова в лес. Наступает кризис среднего возраста. Тело осознает бытие без Души, руки скульптора не чувствуют глины, инструмент столяра рвет волокна-вены, художник не получает нужного цвета. Человек устремляется за серебряным лучиком, не глядя под ноги, едва успевая откидывать на бегу ветви, хлещущие по глазам, и… оказывается в глубокой расщелине, не редко с переломанными ребрами и сдвинутой челюстью, но боли физической при этом не испытывая или не ощущая. Он зрит Душу в этот момент, как видит звезды ясным днем со дна колодца забравшийся туда намеренно мальчуган, на спор, что не трус. Вот здесь, на дне расщелины, и происходит становление Личности Одухотворенной, которая карабкается наверх, цепляясь за корни, за ветки, за травинки, за кротиные хвосты и еще Бог знает за что, но то есть Вера пока только в самого себя, хотя и ее достаточно, чтобы опорой стал даже воздух. Выбравшись наверх поближе к солнцу, мох становится периной, щавель лакомством, а о сладких ягодах человек и не вспомнит, ведь перед его глазами, совсем рядом, руку протяни, его Душа ярким желтым воздушным шариком болтается на нитке в руке Отца. Он протягивает тебе нить и говорит: «Держи сынок крепко, выпустишь – улетит». Ты берешь нитку и для верности обматываешь несколько раз вокруг пальца. Желтый шар перед тобой и есть Счастье, ведь поход через лес был пустотой без него, но пустотой необходимой, чистым холстом для художника, бесформенной глыбой мрамора для скульптора, многочасовым ожиданием для охотника. Но что-то внутри тебя понимает: жизнь не принадлежит кому-либо, даже твоя собственная – тебе. Мастер соединяет свою жизнь с жизнью глины и тем самым дает жизнь своему творению – Голему.
Ты отвязываешь нить и отпускаешь Желтый Шар на свободу. Пусть и жалко терять то, что было твоим или казалось таковым, но даровать жизнь другому – вот твое предназначение, человек. Деревья вокруг редеют, лесная тропинка становится суше и шире, сквозь листву все ярче пробивается солнце. Ты выходишь из леса. Душа на ладони. Перед тобой бескрайнее поле, залитое Неземным Светом, ноги отрываются от земли, и ты воспаряешь. Рядом те, кого ты любил, вышедшие из леса чуть раньше, и те, кого ты забыл, но с кем уже проходил другие лесные чащи. Оглянись на свой лес, он прекрасен, как прекрасно и то, что сделал он с тобой, когда пропустил через себя, даровав свои тропы, овраги, мхи, изумрудные шатры и земляничные поляны.
Может быть Мир такой?!
Кто от Бога отдалился,
На осине удавился,
Раз, два, три, четыре, пять –
Я иду тебя снимать.
(Детская считалка)
Маленький Будда спускался с холма, заросшего тропическим лесом. Изумрудную вершину венчала старая пагода, в которой Будда провел всю ночь. Теперь он шел в долину, к людям, перепрыгивая с корня на корень и используя лианы в качестве тарзанок. Мальчик почти летел вниз, и внимательный наблюдатель заметил бы, что ни руки, ни ноги его не касаются ни ветвей, ни земли. Перемещаясь, Будда не прикасался к Миру. В ветвях над его головой также бесшумно и бесконтактно двигался Пернатый Змей. Бордовое чешуйчатое тело, обрамленное возле головы темно-синими перьями, напоминавшими раскрытые лепестки лотоса, меняло свои размеры от нескольких метров до длины среднего аспида в угоду ситуации по ведомым ему одному законам того мира, откуда он был родом.
У поваленной недавним ураганом секвойи им встретился Монах. Он сидел на корточках, привалившись к стволу дерева, с закрытыми глазами и шептал молитву.
–– Куда путь твой, добрый человек? – спросил Будда.
Монах, не открывая глаз и не прерывая молитвы, ответил одними губами:
–– Я иду к Будде, в пагоду.
–– Будды там нет, я только что оттуда, – сказал Будда.
–– Я всегда нахожу Будду, в какую бы пагоду не зашел, – монах открыл глаза и прекратил мантру.
–– Так, может, ты и есть Будда? – съязвила клыкастая ноздреватая морда Змея сверху.
Монах с удивлением посмотрел на третьего собеседника и ответил:
–– Нет, просто Будда не покидает своих пагод.
Теперь Пернатый пресмыкающийся с ухмылкой взглянул уже на Будду. Мальчик пожал плечами:
–– Пагод слишком много на одного Будду. Не говорит ли в тебе гордыня, о находящий Будду везде?
Монах было открыл рот, но тут подключился Пернатый:
–– А если ты не поднимаешься, а спускаешься, здесь важен угол зрения, тогда спуск твой приведет тебя не в Пагоду, а в Чистилище, к Шиве.
–– Но ноги мои устают, когда я подхожу к пагоде, значит, я шел вверх, – возразил Монах.
Будда улыбнулся:
–– Руки палача тоже испытывают усталость в конце рабочего дня.
–– Не искушать ли меня ты пришел сюда, отрок, вместе со своим странным спутником? – воскликнул Монах и поднялся на ноги. – Освободи путь мне к Будде, ибо он ждет меня, и в том Вера моя.
Змей растянул клыкастую пасть в подобие улыбки:
–– Но где он ждет тебя, Монах, вот главный вопрос?
При этом бордовый хвост опустился с ветвей и уткнулся в мальчика. Возмущенный Монах пропустил столь явную подсказку и, буркнув «прощайте», затопал через непролазные заросли на вершину холма.
–– Постой, Монах! – крикнул ему в спину Будда. – Что ты хочешь сказать Будде? Какой у тебя вопрос?
Правая нога Монаха застыла в воздухе, не успев завершить начатый шаг. Кашая, оранжевым пятном на фоне зеленого буйства, застыла в вечном неподвижности. Чудо-рептилия одобрительно моргнула мальчику огромным иссиня-черным глазом и в миг очутилась возле окаменевшей фигуры. Через секунду рядом с ней расположился и сам Будда:
–– Ты не можешь двигаться, но можешь говорить, монах. Откуда ты идешь?
Монах, привыкший к долгим медитациям, подразумевающим недвижимость позы, тем не менее был обескуражен. Он часто моргал глазами и пытался хоть как-то сигнализировать мышцам тела. Пернатый насмешник на сей раз помог ему:
–– Дело не в твоем теле, а во Времени. Наше Сейчас в тысячу раз медленнее земного, но к твоему языку и гортани это не относится.
Монах, пошевелив языком во рту, немного успокоился:
–– Я иду с той вершины, что вы можете видеть за моей спиной, из тамошней пагоды. Я спросил там у Будды, каков этот мир, и он отослал меня на следующую пагоду.
Будда моргнул, монах опустил ногу:
–– Кто вы? Посланцы чьей воли мешают мне на моем Пути к Будде?
Рептилия задрала квадратную башку с перьевым ожерельем повыше и торжественно раздув ноздри заявила:
–– Я – Пернатый Змей, а он – Будда.
Монах посмотрел на мальчика и сказал:
–– Я сотни раз видел Будду, и это не ты.
На что мальчик спокойно возразил:
–– Я Будда, но тебя вижу впервые. Я пробыл в той пагоде, – Будда указал на верх холма, – сегодняшнюю ночь и иду на другой холм, туда, где ты был вчера. Если продолжишь свой Путь, снова встретишь другого Будду, иллюзию.
Монах колебался. Слова мальчика, сказанные с невероятной внутренней силой и уверенностью, смутили его. Всю жизнь Монах искал Будду. Стоя перед его изображениями, он разговаривал, молился, спрашивал, рассказывал, но в ответ было молчание. Камень и золото обладают собственными языками, не доступными уху человека. Если Будда и отвечал, Монах не слышал. Не сам ли себя он гнал от пагоды к пагоде в теряющейся среди многих лет надежде? Неужели вот сейчас он говорит с Буддой, но готов разойтись с ним оттого, что не верит ему, но верит себе или своей иллюзии? А может, это просто мальчик с ручной змеей в его воображении? Много часов пути под палящим солнцем, усталость в членах и видения в голове. Монах посмотрел на ребенка, тот, будто уловив его мысли, широко улыбнулся, и там, меж редких детских зубов, «ничтоже сумняшися» увидел Вселенную, наполненную сверканием звезд, вращающих подле себя миры, дивные и неведомые, столь непостижимые, что Монах зажмурился, то ли от страха, то ли от восхищения, а открыв глаза, очутился в белой пустоте.
–– Я здесь и говорю с тобой, – прозвучал голос мальчика. – Ты спросил, каков этот Мир. Мир не такой, каким ты его представляешь Здесь и Сейчас, но он становится таким, каким ты видишь его Там и Потом. Будущее окрашивается теми красками, которые ты добавляешь в Настоящее, знай об этом и не порти Холст, созданный Творцом.
Белая пелена сползла с глаз Монаха, он стоял в джунглях на том же месте, где секунду назад посмотрел на улыбку ребенка, но ни мальчика, ни говорящей рептилии не было. Вверху сквозь густую листву проглядывала бело-золотая пагода. «Я иду к Будде, которого там нет, – подумал Монах, – к вечеру я войду в пустой храм, так обычно и бывает. Будда будет на другом холме и не услышит мои молитвы.»
Сомнения, словно обезумевшие осы, жалили уже не разум, но само сердце. Обернись он в этот момент, увидел бы за спиной Будду и его пернатого спутника, с интересом наблюдающих за осиной атакой. Монах не обернулся, но решительно произнес вслух:
–– Сам Будда поведал мне о Мире, который станет не таким, как есть Сейчас, но таким, как увижу его. Главное – видеть так, чтобы не испортить Холста. Будда ждет меня наверху.
И убежденный в своем просветлении Монах уверенно продолжил карабкаться вверх, хватаясь за лианы и перешагивая через корни. Пернатый змей, дождавшись, когда кряхтящий оранжевый фонарик исчезнет в зелени джунглей, повернулся к Будде:
–– Может быть, Мир и вправду такой?
Мальчик снова ничего не ответил и пожал плечами.
–– Ладно, – продолжил пернатый, – пари за тобой. Забирайся на спину, отнесу тебя в храм.
Монах, занятый подъемом, конечно, не заметил, как в ветвях над его головой беззвучно проплыло чешуйчатой бордовое тело с мальчиком на спине. Вечером, когда солнце облизывало колокольчик пагоды последним лучом, он вышел из джунглей к храму, на ступенях которого его встречал Будда.
