Ю_ШУТОВА
Драма на трех страницах
Григорий Родственников. ЭПИЗОД
Белые искрящиеся снежинки танцуют в свете фонаря. Они похожи на маленьких беззаботных мотыльков, кружатся, порхают, резвятся. Им невдомёк, что их жизнь слишком скоротечна, слишком мимолётна… Но они живут, существуют, летят к тёплому фонарю, чтобы растаять в его объятиях, напоследок поразив избранника красотой и совершенством форм. Я такой же одинокий фонарь, излучаю потоки слепящей зовущей любви, но эта любовь слишком коротка, чтобы дать счастье обоим.
Глаза, как и прежде, полыхают молодым ламповым задором, но сутулая поржавевшая спина припорошена снегом. Это ушедшее время, прах сгоревших надежд и безумных грёз, это седина. Как там у Высоцкого? «Не докопался до глубин, А ту, которая одна, – недолюбил…»
Недолюбил. Я хронический вдовец. Мои милые девочки сгорели как снежинки в лучах моей любви, а я ничего не смог сделать.
Не помогли ни мои деньги, ни связи. Связи… В канцелярии Всевышнего я ещё не обзавёлся полезными знакомыми, а медицина до сих пор не научилась лечить онкологию. «Это злой рок» – говорили одни мои знакомые. «Это проклятие» – шептали за моей спиной другие…
С первой женой мы прожили три года и шесть месяцев, а со второй больше восьми лет. Я не знаю, кого я любил больше. Мне казалось, что и та и другая посланы небесами. Я думал, что лимит любящих женщин для меня исчерпан. «Ты был счастлив, – сказал я себе, – пусть недолго, но в твоей жизни было два светлых и незабываемых эпизода». Эпизода? Я становлюсь циником, назвать глубокие и сильные чувства таким грубым и недостойным словом. Но мне слишком не хватало любви.
Недолюбил. Вот только возраст больше не позволял питать иллюзии. Шестьдесят девять – это не сорок и даже не пятьдесят… Моей первой жене очень нравилась картина «Неравный брак».
Я купил весьма неплохую репродукцию, она висела в нашей спальне, и я, глядя на неё, думал: «Девочке не повезло. Хорошо, что я молод и в силе». Как же давно это было. Я выбросил полотно пять лет назад, когда однажды поймал себя на мысли, что неуловимо стал похож на того мерзкого старикана.
Хронический вдовец. Я поставил на себе жирный крест и уже старался не смотреть на смазливых молоденьких девушек. И вдруг появилась она…
Мы познакомились в художественной галерее. Наверное, у каждого человека есть любимые картины или фильмы, которые хочется иногда пересматривать. «Старый пруд», так называется полотно неизвестного художника XIX века, рядом с которым мне всегда было приятно грустить. Заросший ряской водоём в точности напоминал мне картинки из моего детства. Я часто приходил в галерею и подолгу стоял рядом с этим рукотворным шедевром, вздыхал, ворошил прошлое, наслаждался. Наверное, кроме меня, эта картина не вызывала ни у кого такого восторга. Немногочисленные посетители лишь равнодушно скользили по ней глазами и торопились пройти мимо. Но не она. Заметив у картины молодую задумчивую девушку, я был озадачен и раздосадован. Она слишком долго наслаждалась холстом, который я уже давно окрестил «мой мир». Я ждал, но она не уходила. Уже теряя терпение, я негромко кашлянул. Девушка вздрогнула, обернулась.
– Божественно, – прошептала она и тут же смущённо добавила: – Простите, я замечталась…
– Ничего, – сконфуженно промямлил я, – это вы меня извините.
Она не ответила, круто повернувшись, зацокала на каблучках прочь.
«Вот старый дурак, – мысленно обругал я себя, – помечтать девочке не дал. А вкус у малышки определённо есть».
Мы снова встретились. У выхода из галереи. Она теребила смартфон и недовольно хмурилась. Я невольно залюбовался ею. Стройная и гибкая, с длинными прямыми волосами, ниспадающими каштановым водопадом на плечи. А глаза… банальный штамп, но ведь в них действительно можно утонуть. Эх, где мои двадцать лет?
– Простите, у вас нет мобильника?
Она смотрела на меня с такой надеждой, словно от меня зависела её жизнь.
– Пожалуйста.
Похоже, она давала отлуп своему парню:
– Между нами всё кончено. Прощай, Антон. Да, ты правильно понял – я не прощаю предательства.
Она замерла, стояла с опущенной головой, а я как дурак топтался рядом, боясь нарушить торжественность момента.
– Простите, – спохватилась она. – Так бывает. Что разбилось – не склеить.
– «На свете есть два непохожих сердца. Не примирить им помыслы свои…» – пробормотал я и хотел уйти, как вдруг услышал:
– «От одного огня им не согреться, не захмелеть им от одной любви…»
Я был поражён:
– Вы знакомы с творчеством Степана Щипачёва?
– Конечно, это мой любимый поэт.
Вот так начался наш роман с Лизой. Как и я, она была вдовой. Это тоже сблизило нас. Её муж был намного старше, и у него было больное сердце. Их брак продлился меньше года. Она призналась, что отдает предпочтение мужчинам в возрасте, видимо оттого, что рано лишилась отца.
Я безумно влюбился. Ей лишь двадцать два, но разница в возрасте уже не смущала меня. Мы были слишком похожи, чтобы задумываться о такой ерунде. Мы поженились. Сейчас годовщина нашей свадьбы. Она как прежде красива и весела, а мне очень грустно. Лиза поглаживает пальчиками бриллиантовое колье – мой подарок, и с восхищением смотрит на меня. Протягивает бокал вина:
– Давай выпьем за нас, любимый!
– Ты же знаешь, что я пью Rosemount только со льдом.
– Какая я забывчивая!
Она уносится на кухню, а я со вздохом меняю наши бокалы.
«Если ты любишь женщину – доверяй ей». Я доверял, но моя молодая супруга слишком часто захлопывала ноутбук, когда я заходил в её комнату. И однажды я отнёс его моему начальнику безопасности. Пароль был несложный. И такими же незамысловатыми были планы Елизаветы.
Я читал рекомендации на мой счёт того самого Антона, с кем она якобы рассталась, и горькая обида заставляла мои глаза влажнеть.
«А ещё проштудируй стишки Асадова и Шарля Бодлера. Дедок тащится от них».
Спасибо, что приготовила для меня безболезненный яд. Твой друг так и написал: «Старикашка просто уснёт и тихо, без мучений склеит ласты».
Теперь я понимаю отчего умер твой первый муж…
Я смотрю, как она пьёт последний в своей жизни бокал, и чувствую пустоту в душе. Ещё один незабываемый эпизод в моей жизни. Ещё один…
А за окном белые искрящиеся снежинки танцуют в свете фонаря. Они похожи на маленьких беззаботных мотыльков, кружатся, порхают, резвятся. Им невдомёк, что их жизнь слишком скоротечна, слишком мимолётна… Но они живут, существуют, летят к тёплому фонарю, чтобы растаять в его объятиях, напоследок поразив избранника красотой и совершенством форм. Я такой же одинокий фонарь, излучаю потоки слепящей зовущей любви, но эта любовь слишком коротка, чтобы дать счастье обоим.
А может мне стоило выпить предложенный Лизой бокал и сделать финальный шаг по скользкому циферблату времени в туманную вечность? За прахом сгоревших надежд и несбывшихся грёз. Сделать эту девочку счастливой? Если только это можно назвать счастьем…
Мне жаль её до слёз, но мои глаза остаются сухими. Прости меня, Лиза. Я сделаю всё, чтобы этот эпизод был последним…
Ахмедхан Зирихгеран. СОЛДАТИК С ШАШКОЙ НАГОЛО
Подъемный кран, натужно заурчав, оторвал обгорелую, страшную будку от тротуара. На асфальт со звоном посыпались чёрные осколки стекла и покатились угольки. Кран проворно загрузил свою добычу в кузов грузовика и тот, пустив из выхлопной трубы чёрное облако, осторожно поехал прочь. Облако, постепенно рассеиваясь, висело там, где всего несколько минут назад стояла будка. Словно это она растворилась, исчезла в параллельных мирах.
По моим щекам катились слёзы. Я вытащил из кармана маленькую, но тяжёлую фигурку солдата в старинной форме. С шашкой наголо. Сзади, со спины этот солдатик был обожжён огнём. Я закрыл глаза и увидел этого солдатика. Целого и невредимого. Стоящего на витрине. В окружении множества других фигурок.
– Дядь часовщик, дядь часовщик, – щебетал Лёнька, пацан из соседнего двора, – а если я вам будильник принесу вы мне во-о-он ту фигурку подарите?
– Хех, – хитро усмехнулся часовщик, – если я тебе её подарю, то другие её уже не увидят.
– А откуда ты будильник возьмёшь? – строго спросил Лёньку Фархад, не по годам серьёзный пацан из того же двора, никогда не снимающий пионерский галстук.
– А мне Ахмед обещал собрать, – серьёзно ответил Ленька.
– Он с отцом в часовой у кинотеатра работает, по два десять за ремонт будильника получает.
– Нужен ему твой будильник, – усмехнулся я, не сводя глаз с фигурок, – у него самого этих будильников как грязи.
Эта часовая будка, расположенная на оживлённом перекрестке, была для нас как магнит. Новости о том, что в будке дяди Шамиля появилась новая фигурка, распространялись быстро. И мы, после уроков. А кто и вместо уроков, отправлялись поглазеть на новинку. Когда к хозяину будки пришла идея начать собирать фигурки и как давно он этим занимается, я не знал. А спросить как-то стеснялся.
– А я теперь тоже собираю, – гордо выдал мне Ленька во время очередной встречи у будки, и вытащил из кармана фигурку.
– Где нарыл? – воскликнул я.
– Подарили, – гордо произнёс Ленька и отвернулся, любуясь своей фигуркой в лучах солнца.
– Красивая, – полным зависти голосом произнёс я.
– Я больше коллекцию соберу, – улыбнулся Лёнька и спрятал фигурку в карман.
Я тоже загорелся идеей собрать коллекцию. Но где их взять?
В свободное время я рыскал по городу, забегая в магазины. Но ничего интересного не находил. Да и очереди были везде, не особо и подберёшься к витринам.
Но мне повезло. Усталый, я шёл домой, согнувшись под тяжестью портфеля, полного учебников. Я даже не смотрел по сторонам, я был голодный и хотел домой, где меня ждал, как обычно, вкусный обед, приготовленный мамой к моему приходу. И мне не терпелось показать маме дневник, где красовались три пятёрки, которые я получил сегодня.
Каким-то боковым зрением я увидел, что из пакета что несла к мусорке незнакомая девочка, вывалилась и со звуком, выдававшим металлическую тяжесть, ударилась об асфальт фигурка. Я подбежал и схватил её.
– Побирушка, ха ха, побирушка, – засмеялась девочка.
– А чего ты такую красивую фигурку выбрасываешь? – удивлённо спросил я, не обращая внимания на её насмешки.
– Да это какие-то шахматы вроде, древние, утиль, – усмехнулась она, – там ещё три штучки есть.
– Дай их мне. – Я потянулся к пакету в её руке.
– Бери, – хихикнула она и с размаху забросила пакет в мусорный ящик.
Ничего не ответив ей, я запихнул подобранную фигурку в карман и с разбегу запрыгнул на борт мусорного бака. Он, к счастью, не был пуст. Так что достать пакет было нетрудно. Стоя на бортике бака, под издевательский хохот девочки, достал из пакета три фигурки и, бросив разорванный пакет в бак, спрыгнул с него и убежал.
От усталости не осталось и следа. Тяжести школьного портфеля словно и не бывало. Главным было то, что у меня теперь были такие фигурки, каких не было ни у кого. Даже у часовщика дяди Шамиля.
Это были необычные фигурки. Литые. Тяжелые. Я их отмыл и отполировал тряпочкой. Две из них были одинаковые. Как я предположил, это были пешки. И я понял, что теперь у меня есть шанс подружиться с хранителем коллекции, что манила меня за стеклом часовой будки.
– Здравствуйте, а это вам. – Я просунул руку с фигуркой в окошечко будки.
– День добрый молодой человек, – улыбался часовщик, отодвигая в сторону часы, над которыми он склонился. – Какая великолепная фигурка.
– Это от шахмат, – деловито пояснил я, – кажется, пешка.
– А ну заходи, – улыбнулся он, снимая лупу с глаза. – Я тебе тоже найду подарок.
– А как у вас на глазу лупа без нитки держится? – вдруг обнаглев, выпалил я, забегая в открытую дверь будки.
– А так, просто, – засмеялся он.
Я был счастлив. Я подружился с дядей Шамилём. И теперь я иногда, стараясь не наглеть, заходил к нему в будку.
Он рассказывал интересные истории про свою коллекцию. Учил, правда безуспешно, надевать лупу. Дарил фигурки. Но я брал только те, которых у него было по две. Чтобы не портить коллекцию.
***
Тот день я запомню навсегда. Да, я видел, как жизнь вокруг меняется. Как уезжают мои одноклассники и соседи. Как Лёнька уехал с семьёй, в один день. Бросив всё. Даже Фархад перестал носить галстук. По улице, мимо часовой будки, ходили возбуждённые толпы. То там, то тут слышались выстрелы.
Но я старался не замечать этого. И дядя Шамиль, казалось, тоже.
Он был так же весел и приветлив. И даже той тревоги в глазах, что я видел у своих родителей, учителей, да и у многих других, в его глазах я не замечал. Я аккуратно протирал фигурки от пыли, когда вдруг дверь будки кто-то дёрнул. В и без того тесное пространство будки вдруг зашли двое парней.
– Гони золотишко, дяхан, – зло гавкнул один из них.
– И не рыпайся.
В окошко с улицы другой просунул ствол автомата.
– Откуда у меня золото, – спокойно ответил дядя Шамиль. – Я часовщик.
– Вон золотые часики у него, – закричал тот, что был на улице.
– Это не золото, – усмехнулся дядя Шамиль, – и они даже не работают.
– А если найдём? – зло рассмеялся третий, с размаху положив автомат с перевязанными синей изолентой рожками на коллекцию фигурок.
Фигурки полетели во все стороны.
Я вскрикнул и рванулся в сторону фигурок, рассыпавшихся по полу. Схватил ту самую шахматную пешку, с которой и началось наше знакомство.
– У него золотишко в этих фигнюшках, – завопил один из парней, вырвав у меня их рук фигурку.
– Не трогай пацана, – вскрикнул дядя Шамиль.
– Вали-ка отсюда, дяхан, пока я добрый, – рассмеялся парень и наставил на нас автомат. – Радуйся, что пацанёнок с тобой, мы детей не трогаем.
Дядя Шамиль, схватив одной рукой мою руку, а другой мой школьный портфель, попятился прочь из будки, а там, в его мирке, в его таком уютном и маленьком домике вовсю орудовали бандиты. Слышался топот и звон разбиваемого стекла. Стены будки подрагивали, словно содрогаясь в рыданиях.
– Идём, идём домой. – Дядя Шамиль потащил меня прочь.
Доведя меня до дома и убедившись, что я зашёл в квартиру, он, помахав мне, пошёл прочь. Он и сейчас перед моими глазами. Внезапно постаревший, с рубашкой, торчащей из-под костюма сзади. Без своей привычной кепки. Сгорбившийся.
Утром меня не отпустили в школу. Занятий не было. В городе стреляли. А вскоре папа нашёл машину и сообщил, что мы временно уедем. Я равнодушно сидел у окна и глядел на внезапно ставшие чужими улицы родного города. Ребята стояли стайками, что-то эмоционально обсуждая, иногда попадались БТРы с сидящими на них солдатами. Мне было всё равно.
И тут машина завернула именно туда, к будке дяди Шамиля. Она вынырнула из-за угла, как и обычно бывало, когда я ехал мимо с родителями на маршрутке. Но это была не она. Она зияла обугленными отверстиями окон.
– Нееет, нееет, – завопил я и дёрнул ручку двери, и чуть было не вылетел из машины.
– Ты куда? Что ты? – закричала мама.
– Ну разве так можно! – выкрикнул водитель, резко остановивший машину.
Я выскочил и побежал к будке. Словно приветствуя меня, ветер распахнул обугленную чёрную железную дверь. Внутри всё было черным черно. Подбежавший папа схватил меня и потащил к машине. Но я успел, на улице, под будкой заметить полуобгоревшего солдатика. Я схватил его.
– Ну что ты делаешь? – зло отчитывала меня мама. – Вон все руки чёрные.
– Хотя бы это верну дяде Шамилю, – всхлипывал я.
– Он умер, – как-то автоматически сказал шофёр, – в ту же ночь после пожара.
– Неееееет, – закричал я, – нееееееет.
– Извините, извините, – смутился шофёр, – я не подумал, сердце не выдержало, говорят, видимо, из-за коллекции его, я тоже пацаном прибегал смотреть.
– Я тоже, – вздохнул отец.
– И я, – всхлипнула мама, обнимая меня.
Ольга Сноу. ПЕРЕНАПРАВЛЕННЫЙ ВЕКТОР
Мы выросли в девяностые. Потерянное поколение, да. Почему? В стране царил хаос: люди оставались без работы и средств к существованию, им было не до воспитания подрастающего поколения. Предоставленные улицам и самим себе, мы окунулись в «свободу». Свободу выбора, свободу от норм морали и человеческих ценностей. Любые проблемы тогда решались кулаками. Мы «забивали стрелки», дрались стенка на стенку, находя причины для этого даже в нелепых мелочах вроде неосторожно брошенного на нас «косого» взгляда. В нетопленных школах пустели классы, потому что улица была интереснее, чем попытки учителей – «осколков» Союза – вбить в наши головы что-то. Родина, Отечество – смешно. У нас не было прошлого и будущего – мы жили сегодняшним днём, а наше «сегодня» было слишком далеко от понятия «патриотизм», столь нелепо звучащего и режущего слух в атмосфере вседозволенности и мнимой свободы. До чего мы тогда дошли? До бритых голов и нашитой на чёрные «бомберы» свастики, до желания уничтожить тех, кого ещё вчера наши отцы называли братьями – до точки.
Я не знаю, чем бы и как быстро закончилась история моей жизни, если бы не одна встреча.
Поселился в нашем доме какой-то дед. Мы часто видели его на площадке. Он всегда с улыбкой смотрел на детей, щурился, поднимая глаза к солнцу, иногда отходил подальше, садился на пенёк у подъезда, курил, а потом снова возвращался на площадку. Вокруг него постоянно тёрлись подранные улицей кошки и собаки, и для каждой животины он находил какой-нибудь мякиш хлеба, ребятишкам подсовывал дешёвенькие карамельки, одиноким женщинам помогал по возможности: ковёр вытащит во двор, сумку поднимет на этаж, замок починит. Мало ли чудиков на свете: сам еле ходит, а всё норовит кому-нибудь подсобить. Человек человеку – волк. Мы с малолетства это впитали, так что не особо его понимали, называли Шизиком и обходили стороной. Он нас не трогал – мы его. Примерно через полгода въехали к нам грузины, большая семья с кучей детей, старший из которых был нашим ровесником. Решили мы парня этого на третий день переезда «поприветствовать», объяснив заодно, что стоит ему обратно на историческую родину с семьёй вернуться в кратчайшие сроки. Вызвали через его мелкую сестру к гаражам вечером. Пришёл. Один. Внутри у каждого из нас, думаю, даже капелька уважения трепыхнулась.
Это не было дракой – это было избиением. Его национальность решала за нас, отбросив даже минимальные принципы «пацанства».
Сейчас я осознаю, что мы походили на стайку обезумевших гиен, но тогда злость рвала все внутренности и выплескивалась с ударами и оскорблениями.
Нас остановил свист. Мы поначалу даже бросились в рассыпную, решив, что это участковый вспомнил, что он должен за порядком следить, но кто-то из парней окриком позвал нас обратно.
Над нашей жертвой склонился Шизик. Он бормотал что-то под нос и пытался поднять пацана на ноги. Этого мы ему простить не могли! Только вот даже у нас рука на старика не поднималась, тем более он наш, славянин.
На наши угрозы он не реагировал: с трудом поднял парнишку и, обхватив за пояс, повёл к дому. Мы преграждали путь, легонько пихали его, но он упорно продолжал тянуть свою ношу подальше от гаражей. Никто не решался по-настоящему применить силу к старику, и сейчас я благодарен небесам за то, что нас сдержало что-то. Старик все же увёл пацана домой. Мы, конечно, решили, что своё «приветствие» повторим ещё разок для закрепления.
Следующим вечером, когда мы, как обычно, устроились на площадке на шинах, Шизик вышел во двор, подошёл ближе, сел на лавку рядом с нами и молча закурил. Кое-кто начал острить на тему борцов за справедливость, кто-то – в подробностях рассказывать, что будет дальше с этим парнишкой, а кто-то просто кривился, косясь на старика. Он же докурил молча, затушил окурок, сунул в спичечный коробок, скользнул взглядом по нам, а потом вдруг словно окаменел. Я каждой клеточкой вздрогнул почему-то от этого стеклянного взгляда – Шизик смотрел на меня, на рукав «бомбера», на котором красовалась свежая нашивка.
– Фашисты, значит? – как-то сдавленно выдохнул он, опустил голову и ковырнул носком стоптанного ботинка землю. – Ну-ну…
Мы уже не раз слышали подобное, но старик говорил не со злостью или обречённостью, а с какой-то животной тоской, от которой становилось нехорошо. Никто не ответил ему. Ни один. Что-то такое было в нём, что сковывало нас и не давало сорваться.
А потом он заговорил. Тихо, надтреснуто, глухо.
***
Родился Шизик, или Макар Игнатьевич, под Псковом в тридцатые. Сложное время, жестокое, но кто же знал, что чуть позже о нём вся страна будет с тоской вспоминать…
Никто не был готов к войне – к такому вообще нельзя подготовиться. И уж тем более никто и представить не мог, что земля, на которой он родился и вырос, будет оккупирована, что сосед, который ещё вчера был желанным гостем в каждом доме, сегодня будет ходить по деревне с повязкой на рукаве и кричать, что служит великой Германии, что добрая тётка Сара с окраины будет расстреляна за то, что она Сара, что латышские каратели будут страшнее немцев…
Отец Макара Игнатьевича погиб в первые месяцы войны, а мать, оставшись с пятью ребятишками мал мала меньше, выбивалась из сил, чтобы прокормить детей. Ели всё, что не успели отобрать немцы и полицаи, то есть жалкие крошки. В ход шли и еловые шишки, и корешки, и трава. Старший из братьев, Павел, ушёл с партизанами, и больше семья о нём не слышала. Ему было четырнадцать. Младшая девочка, двухлетняя Маша, умерла от голода. Четырёхлетнего Шурика пьяный немец забил до смерти ногами за то, что ребёнок стянул со стола заплесневелый сухарь.
А мать… Её связали и заставили смотреть на это под весёлый гул пьяной толпы. Макар последний раз видел её с чердака соседнего дома, где она ему и семилетней Кате велела спрятаться. Мать сползала по ступенькам, потому что ей развязали только руки, избитая, в разорванной одежде; ещё час назад густые чёрные волосы превратились в седую паклю; она ползла как-то боком, цепляясь одной рукой за гнилые деревяшки, а другой – прижимая к себе истерзанное тело маленького Шурика. Ей не удалось уползти далеко: полицаи, вечно крутившиеся рядом с разгулявшимися хмельными фашистами в ожидании подачки, решили показать односельчанам силу новой власти… Нет, Макар и после видел свою мать… Её тело ещё неделю висело на перекладине в центре деревни.
Их с Катей забрала соседка. Макар в свои десять прекрасно понимал, что два лишних рта в такое время – это слишком, и тем больше он был благодарен поразительному сердцу русских матерей, умеющих любить и сострадать, не разделяя на своих и чужих, однако он решил уйти. Наверное, из того самого чувства бесконечной благодарности. Он ушёл ночью, тихо, молча, перекрестив напоследок спящую сестру. Да, именно тогда они научились верить в Бога. Катю он оставил на Него, а себя решил отдать второму божеству – Красной армии. Наивно, конечно, с его стороны было полагать, что он сможет дойти до линии фронта, но он упорно шёл. Всякое с ним после случалось: голодал (а кто не голодал в то время?), спал где придётся, патрулям попадался, от которых порой еле живым уползал; смерти столько раз в глаза заглядывал, что совсем перестал её бояться.
После освобождения территории Макар вернулся домой. Дома уже не было, зато была сестра Катя, хроменькая после ранения в беспорядочной пьяной стрельбе оккупантов, заикающаяся, но живая, а большего и не было нужно.
Война закончилась, а люди остались. Маленькие человечки, которых язык бы не повернулся назвать детьми: не было у них детства. Их детство осталось где-то далеко, там, где не было взрывов снарядов, свиста пуль, виселиц, предателей, немецкой брани и миллионов смертей.
***
Когда старик замолчал, в воздухе повисла леденящая тишина.
В опустившейся на город вечерней темноте эта тишина давила ещё больше.
Сил говорить не было. И дыхания не было, словно грудь сдавило что-то.
– Вы бы крестики-то сняли эти, сынки. Поганые они, – резко полоснул тишину Макар Игнатьевич, поднялся, отряхнул штаны и, развернувшись, медленно пошёл к подъезду.
Мы молча смотрели ему вслед. Тёмный силуэт уже скрылся за дверью, а тишина не отступала. Разошлись мы тоже молча.
В нашем дворе больше не мелькали бритые головы…
Мы никогда не обсуждали это между собой, просто что-то изменилось в нас, вектор был перенаправлен. Уже после, в нулевые, стали выпускать фильмы вроде «Тумана» и «Мы из будущего», после которых у многих щёлкало что-то в голове и вставало на место, но нас, названных потерянным поколением, спасли такие вот Макары Игнатьевичи, взрослые, у которых не было детства и которые отчаянно хотели подарить эту пору счастья другим.
