Робин Хобб
Странствия Шута

Пока я лихорадочно строила планы, женщина продолжала:

– Все нужны. И все важны. Но некоторые люди важны особенно. Они создают перемены. Большие перемены. Или маленькие перемены, которые потом повлекут за собой большие. Если знать, как приложить их к делу. – Она присела еще больше, так что ее лицо оказалось ниже моего, и посмотрела мне в глаза снизу вверх. – Ты ведь понимаешь, о чем я, да, шейзим? Ты видел пути и людей на перекрестках, правда?

Я отвернулась. Она взяла меня за подбородок и заставила посмотреть ей в лицо, но я упрямо опустила взгляд, уставившись на ее губы. Она не заставит меня смотреть ей в глаза.

– Шейзим, – произнесла она с мягким упреком. – Посмотри на меня. Скажи, эта женщина важна? По-настоящему важна?

Я понимала, что она имеет в виду. Я увидела это мельком, когда нищий на ярмарке коснулся меня. Бывают люди, подталкивающие перемены. Все люди меняют ход событий, но есть такие, кто, словно огромный валун, перекрывает течение и направляет реку судьбы в новое русло.

Не зная, правда это или ложь, я сказала:

– Она важна. Она очень для меня важна. – И что-то – то ли озарение, то ли хитрость – заставило меня добавить: – Без нее мне не дожить и до десяти лет.

Полная женщина негромко ахнула от испуга.

– Мы возьмем ее с собой! – крикнула она своим приспешникам. – Обращайтесь с ней бережно! Исцелите все ее раны, утешьте ее горе! Смотрите в оба, небелы! Ее жизнь нужно сохранить любой ценой. Нельзя подпускать к ней Хогена – а после того, как сегодня мы сорвали его планы, он возжелает ее сильнее. Он станет упорно добиваться своего, а мы станем противостоять ему с еще большим упорством. Надо поискать в свитках, чем его можно остановить. Кардеф и Реппин, сегодня же вечером поговорите с запоминателями, может, они сумеют подсказать что-то, потому что мне ничего подходящего на ум не идет.

– Позволь сказать, Двалия. – То ли юноша, то ли девушка в сером одеянии склонился перед толстушкой, замерев в этой позе.

– Говори, Кардеф.

Кардеф выпрямился – или выпрямилась:

– Шейзим зовет ее «Шун». В его языке это слово означает «избегать» или «остерегаться опасности». Во многих сновидческих рукописях нас многократно предупреждают не бросать важного в огонь. Если же перевести эти предупреждения на язык шейзима, разве не получится не «Шун огня», но «Шун не в огонь»?

– Кардеф, ты притягиваешь объяснения. Так можно только навредить пророчествам. Остерегайся, остерегайся искажать слова древних, в особенности так грубо, только чтобы блеснуть знаниями перед своими товарищами.

– Лингстра Двалия, я…

– Неужели похоже, что у меня есть время стоять тут и спорить с тобой? Нам нужно покинуть это место до наступления ночи. С каждым мигом промедления растет опасность, что кто-нибудь заметит пламя и явится посмотреть, что произошло. Тогда Виндлайеру придется распределить свое влияние еще шире, и оно ослабеет. Слушайте же и делайте, как я говорю. Усадите шейзима и эту женщину в сани. Сами садитесь на лошадей, но прежде двое из вас пусть помогут Виндлайеру забраться в повозку, он почти обессилел. Мы должны выдвигаться сейчас же.

Раздав указания, она повернулась и сверху вниз посмотрела на меня, по-прежнему сидящую на корточках рядом с Шун.

– Что ж, малыш-шейзим, вот все твои желания и исполнены. А теперь пора садиться отправляться в путь.

– Я не хочу уезжать.

– Однако же ты поедешь с нами. Мы все знаем, что ты поедешь. Ты и сам знаешь. Из этого мгновения, как сказано в хрониках, есть только два пути: на одном ты отправляешься с нами, на другом – умираешь здесь и сейчас. – Женщина говорила со спокойной уверенностью, словно утверждала, что дождя не будет, если небо безоблачно. Она ни на миг не усомнилась в своей правоте, я слышала это по ее голосу.

Однажды мой названый брат Нед долго развлекал меня тем, что касался струн и давал послушать звуки, которые еще долго отдавались в корпусе его лютни. Теперь я испытала нечто подобное – слова женщины пробудили созвучие внутри меня. Она говорила правду, потому-то они все так испугались, когда я пригрозила своей смертью. Сейчас я либо поеду с ними, либо умру. Любые события, которые могли бы повернуть судьбу иначе, с этого мгновения слишком далеки, слишком нереальны, чтобы надеяться на них. И я знала это. Возможно, знала с той самой минуты, как проснулась сегодня утром… Тут я сморгнула и по спине у меня пробежал холодок: происходит ли это все сейчас на самом деле, или я всего лишь вспоминаю сон?

Чьи-то руки выдернули меня из глубокого снега. Вокруг заохали, обнаружив, что мои промокшие носочки покрылись коркой льда. Тот, кто нес меня, говорил что-то успокаивающее, но я не понимала его. Приподняв голову, я увидела, что еще четверо несут Шун. Не то чтобы она была такой тяжелой, что двоим не поднять, просто, когда ее несли, она странно подергивалась, словно ее руки и ноги жили собственной жизнью.

Женщина по имени Двалия уже прошла к саням и стала заново обустраивать гнездо из мехов и одеял. Меня передали ей с рук на руки, и она прижала меня спиной к своему животу, обхватив коленями и обняв за плечи. Мне было неприятно находиться так близко к ней, но я оказалась зажата со всех сторон и не могла двинуться. Шун погрузили в сани, как тюк сена, и навалили сверху одеяла. Как только чужие руки выпустили ее, она перестала дергаться и затихла. Подол разорванной юбки свешивался через борт саней. Казалось, красный язык высунулся наружу и дразнит кого-то.

Кто-то прикрикнул на лошадей, и сани тронулись. Я сидела лицом против движения, поэтому не видела лошадей, только слышала глухой стук копыт по снегу, скрип широких деревянных полозьев и треск пламени, уже почти пожравшего конюшню. Люди Ивового Леса, мои люди, начали заходить обратно в дом. На нас они не смотрели. Мы выехали из круга света от пожара и двинулись по длинной подъездной дороге, ведущей прочь из поместья. Фонари у передка саней раскачивались, пятна света от них плясали, пока мы ехали под сенью заснеженных берез.

Тут туманный человек заговорил, и я поняла, что он тоже с нами в санях.

– Ну вот, дело сделано, – заявил он и протяжно, с удовлетворением вздохнул. Ну точно, мальчишка, убедилась я. И совсем уж мальчишеским голосом добавил: – Наконец-то домой, прочь от этого холода. И прочь от убийства. Лингстра Двалия, я не думал, что прольется так много крови.

Я почувствовала, как женщина позади меня обернулась к нему, сидевшему на облучке рядом с возницей. Она заговорила вполголоса, словно боялась разбудить меня. Но я не спала. Я не осмеливалась нырнуть в сон.

– У нас не было цели убивать кого-то. Однако и возможности обойтись вовсе без крови считай что не было. Приходится использовать те орудия, которые оказываются под рукой, а Эллик полон сожалений и ненависти. Он надеялся в преклонном возрасте почивать на лаврах в богатстве и довольстве, а ему выпала иная судьба. Он лишился и высокого поста, и богатства, и всего, чем мог бы утешиться. И винит в этом весь мир. Он хочет за несколько лет восстановить то, что строил всю жизнь. И потому всегда ведет себя более грубо, жестоко и безжалостно, чем нужно. Он опасен, Виндлайер. Помни об этом. И особенно опасен он для тебя.

– Я не боюсь его, лингстра Двалия.

– И напрасно. – В ее словах прозвучали разом и предостережение, и упрек.

Двалия натянула на нас побольше одеял. Ее прикосновения были мне отвратительны, но я чувствовала себя слишком опустошенной, чтобы воспротивиться и отстраниться. Сани мчались вперед. Я смотрела на наш лес, проносящийся мимо. У меня не хватило духу даже попрощаться со своей землей. Надежды нет. Отец никогда не узнает, кто и куда увез меня. Мои собственные слуги выдали меня захватчикам: стояли и смотрели, как меня похищают, а потом повернулись и пошли в дом. Никто не крикнул, что не позволит забрать меня. Никто не попытался отвоевать меня у чужаков. Что же, я всегда была для них чужой и странной. Они с легким сердцем согласились пожертвовать мной, лишь бы чужаки убрались восвояси, никого больше не убив. И правильно. Хорошо, что никто не стал драться за меня. Жаль, не нашлось способа спасти Шун так, чтобы ее не увезли вместе со мной.

Краем глаза я заметила какое-то движение. В свете раскачивающихся фонарей на санях ветки берез по краям дороги отбрасывали тени, похожие на кованое кружево ворот. Но движение, которое привлекло мое внимание, не было игрой теней. Чья-то черная от крови рука держалась за белый древесный ствол. Бледное лицо с блестящими глазами было обращено ко мне. Я не повернула головы, не вскрикнула, не сбилась с дыхания. Ничем не выдала Персивиранса, который, кутаясь в плащ Элдерлингов, смотрел мне вслед.

Глава 4. Рассказ Шута

 
Когда попряталось зверье
В лесу, трещит мороз,
Певец стремится к очагу
Согреть озябший нос.
 
 
Но по долинам и холмам,
Куда честней людей,
Скользят охотники в снегах,
Пар валит из пастей.
 
 
Ведь на охоте завтра нет,
Как жертва ни кружи, —
Кровь хлещет черная на снег,
И смерть питает жизнь.
 

Нед Счастливое Сердце, «Песня для Ночного Волка и его друга»^[2]

Лестница казалась круче, чем я помнил. Добравшись до своей старой спальни, я вошел со всеми предосторожностями опытного убийцы. Заперев за собой дверь, я подбросил в камин дров и на минуту чуть не поддался искушению завалиться спать. Потом потянул за шнурок, полностью задернув шторы, и осмотрел, как они крепятся к карнизу. Ну точно! Я наконец разглядел то, чего не замечал столько лет. Когда я потянул за шнурок еще раз, не раздалось ни шороха, ни скрипа, – механизм, отпирающий потайную дверь, сработал беззвучно. Только когда я толкнул ее, дверь распахнулась, открыв узкую темную лестницу.

Я взобрался наверх, слегка споткнувшись, когда зацепился остроносой туфлей за ступеньку. Очутившись в старой комнате Чейда, я понял, что Эш успел побывать здесь. Грязные тарелки исчезли, в очаге тихо попыхивал новый котелок. Шут лежал в той же позе, что и днем, и я в тревоге бросился к нему.

– Шут? – ласково окликнул я, склонившись, и вдруг он с криком сел и в панике взмахнул руками, мазнув меня по щеке, а потом заслонился ими.

– Прекратите! Не мучьте меня больше!

– Это я, Фитц. – Я старался говорить спокойно, не выдавая боль, сдавившую мое сердце.

Шут, Шут… Оправишься ли ты когда-нибудь от того, что тебе довелось пережить?

– Прости, – сказал он, тяжело дыша. – Прости меня, Фитц. Когда я был у них… Меня никогда не будили по-доброму. Я стал так бояться сна, что кусал себя, лишь бы не заснуть. Но рано или поздно сон одолевает любого. И когда я засыпал, меня будили, порой всего через несколько мгновений. Маленьким зазубренным клинком. Или раскаленной кочергой. – Гримасу, исказившую его лицо, с трудом можно было назвать улыбкой. – С тех пор я ненавижу запах дыма. – Он снова откинулся на подушку.

Ненависть волной накрыла меня – и отхлынула, оставив лишь пустоту. Я не мог отменить того, что с ним сделали.

Спустя какое-то время Шут повернул голову ко мне и спросил:

– Сейчас день?

Во рту у меня было сухо, в голове – пусто. Я откашлялся, прежде чем сумел ответить:

– Сейчас или очень поздно, или совсем рано – как посмотреть. В прошлый раз мы с тобой разговаривали вскоре после полудня. Ты что, так и спал, пока меня не было?

– Точно не знаю. Порой мне бывает трудно понять. Дай мне немного времени, чтобы прийти в себя, пожалуйста.

– Ну конечно.

Я удалился на другой конец комнаты и устроился там, старательно не обращая внимания на то, как он неуклюже встает и ощупью ковыляет в уборную. Выйдя оттуда, он спросил, не найдется ли тут воды, чтобы умыться.

– На столике у твоей кровати есть кувшин и тазик. Но если хочешь, я могу согреть тебе воды.

– О, горячая вода… – протянул он таким тоном, будто я предложил ему златые горы.

– Сейчас, – сказал я и занялся делом.

Шут тем временем устроился в кресле у очага. Я только диву давался, как быстро он освоился в комнате. Когда я принес теплой воды и полотенце, Шут сразу протянул руки. Должно быть, он отслеживал, что я делаю, на слух, потому и молчал все это время. Я наблюдал, как он умывается, ополаскивает исполосованное шрамами лицо, долго трет глаза, пытаясь смыть с век вязкую слизь… У меня было такое чувство, будто я подглядываю за ним. После умывания веки Шута стали чистыми, но красными по краям.

Я спросил без обиняков:

– Что они сделали с твоими глазами?

Шут отложил полотенце в таз и, сложив перед собой искалеченные руки, стал гладить опухшие суставы. Он молчал, а я тем временем убрал таз со стола. Ясно. Значит, еще рано начинать этот разговор.

– Есть хочешь?

– Разве пора ужинать? Или завтракать?

– Если ты голоден, значит пора. Я-то уже наелся до отвала. И возможно, выпил больше, чем следовало.

Его следующие слова потрясли меня.

– У тебя правда есть еще одна дочь, кроме Неттл?

– Да. – Я опустился в кресло и снял с ноги туфлю. – Ее зовут Би. Ей девять лет.

– Правда?

– Ну зачем мне тебе лгать, Шут?

Он промолчал. Я расстегнул и снял вторую туфлю, после чего с наслаждением поставил босую ногу на пол. Левую лодыжку вдруг свело судорогой, я вскрикнул и спешно стал растирать ее.

– Что случилось? – встревоженно спросил Шут.

– Да всё эти дурацкие туфли, которые мне любезно подсунул Чейд. На высоких каблуках и с загнутыми кверху длинными носами. Ты бы со смеху умер, если б увидел. А еще к ним прилагается камзол длиной до колена, весь в пуговках в виде голубых цветочков, и шапка, похожая на мешок. Про кудрявый парик я уж и не говорю.

Улыбка тронула его губы.

– Ты даже не представляешь, с какой радостью я бы на это посмотрел.

– Шут, я ведь не из пустого любопытства спросил, что у тебя с глазами. Если я буду знать, то, возможно, сумею помочь.

Он снова промолчал. Я снял шапку, положил ее на стол, встал и начал расстегивать камзол. Он был самую малость тесен в плечах, и это вдруг стало невыносимым. С громким вздохом облегчения я плюхнулся обратно в кресло. Шут взял шапку и повертел ее в руках, ощупывая. Потом легко и непринужденно нацепил на голову парик и шапку и одним выверенным движением поправил ее так, чтобы она сидела набекрень, точно как надо.

– На тебе это смотрится куда лучше, чем на мне.

– Мода приходит и уходит. Когда-то у меня была почти такая же шапочка. Много лет назад.

Я молча ждал продолжения.

Шут тяжело вздохнул:

– О чем я тебе уже успел рассказать, а о чем еще нет? Фитц, я блуждаю во тьме, и мысли ускользают от меня – я уже сам себе не верю.

– Ты почти ничего не говорил.

– Правда? Возможно, тебе и в самом деле мало что известно, но поверь, долгими ночами в плену я рассказывал тебе все, снова и снова, во всех подробностях. – Его губы изогнулись в подобии улыбки. Шут снял шапку вместе с париком и положил на стол. Мягкая ткань сложилась так, что казалось, будто зверек выглядывает из норки. – Каждый раз удивляюсь, когда ты о чем-то спрашиваешь меня. Мне-то казалось, ты почти все время был рядом. – Он покачал головой, откинулся в кресле и направил незрячий взгляд в потолок. Потом заговорил, обращаясь к темноте, окружавшей его. – Я покинул Аслевджал вместе с Прилкопом. Это ты знаешь. Мы отправились в Баккип. Но, наверное, ты не догадываешься, что мы воспользовались столпами Силы. Прилкопа научил пользоваться ими его Изменяющий, а у меня были посеребренные кончики пальцев, которыми я коснулся Верити. Так что мы направились в Баккип, и я не смог устоять перед искушением еще раз повидаться с тобой на прощанье.

Шут фыркнул, насмехаясь над собственной наивностью, и продолжил:

– Судьба подшутила над нами обоими. Мы с Прилкопом задержались в Баккипе ненадолго, но ему не терпелось отправиться дальше. Он позволил мне пробыть в городе десять дней, поскольку, как ты помнишь, я был очень слаб. К тому же он опасался использовать камни слишком часто. Но едва эти десять дней миновали, он стал сердиться и настаивать, чтобы мы продолжили путь. Каждый вечер он твердил мне, что пора идти. При этом напоминал о том, что я и сам прекрасно знал: мы с тобой уже совершили те перемены в мире, которые должен был совершить я. Наше время истекло, наша задача выполнена. Оставаясь подле тебя, я мог бы вызвать новые изменения, отнюдь не к лучшему. Прилкопу удалось убедить меня. Но не до конца. Я знал, что рискую, что поступаю малодушно, – знал, уже когда работал над своим подарком. Я изваял нас троих как единое целое, каким мы когда-то были: тебя, Ночного Волка и себя. Я высек эту фигурку из камня памяти и вложил в нее свое прощальное послание. Оставил тебе подарок, зная, что каждый раз, когда ты будешь касаться его, я буду вспоминать о тебе, чувствовать через любые расстояния.

Я был потрясен.

– Правда?

– Я же сказал тебе. Мне никогда не хватало мудрости.

– Но я-то совсем не чувствовал тебя.

Мне казалось, это было нечестно с его стороны: он сделал так, чтобы всегда знать, что я жив и здоров, а мне не оставил никакой возможности узнать, как обстоят дела у него.

– Прости. – Раскаяние в его голосе прозвучало искренне. Помолчав, Шут продолжил: – Из Баккипа мы снова отправились в путь через камни Силы. Это было как детская забава: мы прыгали от одного обелиска к другому. И каждый раз Прилкоп выжидал, прежде чем отправиться дальше. Это… сбивало с толку. У меня до сих пор голова идет кругом при одном воспоминании о нашем путешествии. Прилкоп понимал, какой опасности мы себя подвергаем. Однажды… мы очутились в покинутом городе… – Он осекся, потом заговорил снова, вполголоса. – Я никогда не был там. Но посреди города высилась огромная башня, на вершине которой я нашел карту. И разбитое окно, и отпечатки рук, испачканных в саже. – Он помолчал. – Уверен, это была та самая башня с картой, где побывал ты.

– Кельсингра. Так теперь зовут это место драконьи торговцы, – коротко вставил я, не желая отвлекать его от рассказа.

– По настоянию Прилкопа мы задержались там на пять дней. Воспоминания об этих днях у меня остались… странные. Даже зная, что такое камень памяти и как он действует, постоянно слышать его было очень утомительно. Куда бы я ни шел, бестелесный шепот сопровождал меня. Прилкоп утверждал, это из-за серебряных следов, оставленных Силой на моих пальцах. Город будто засасывал меня. Он нашептывал мне свои истории во сне, а когда я бодрствовал, пытался поглотить меня. Однажды я поддался его зову, Фитц. Стоя на площади, где когда-то, наверное, был рынок, я снял перчатку и коснулся стены. Когда я вновь осознал себя, я лежал у костра, а Прилкоп ждал, когда я очнусь, уложив в дорогу наши вещи. На нем была одежда Элдерлингов. Он и мне нашел такую же, даже разыскал для нас по плащу-невидимке. Он заявил, что надо продолжать путь немедленно, потому что оставаться здесь и дальше для меня опаснее, чем воспользоваться обелиском. По словам Прилкопа, у него ушло полтора дня, чтобы найти меня, и после того, как он вытащил меня, он сам проспал целый день. Мне же казалось, что я прожил в Кельсингре год. И мы покинули город.

Он умолк.

– Хочешь поесть? – спросил я.

Шут тщательно обдумал мой вопрос.

– Видишь ли, мой организм уже довольно давно отвык нормально питаться. Кажется даже странным, что, почувствовав голод, я могу просто попросить и ты дашь мне поесть. – Он закашлялся, отвернувшись в сторону и обхватив себя руками.

Я протянул ему чашку с водой. Шут выпил ее маленькими глотками, но тут же снова зашелся в тяжелом кашле и хрипе. Когда он наконец смог перевести дыхание и заговорить, лицо его было мокрым от слез.

– Вина, если можно, – попросил он. – Или бренди. Или еще воды. И что-нибудь поесть. Только немного. Мне придется привыкать постепенно, Фитц.

– Это правильно.

В котелке оказалась густая уха из сига, заправленная сливками, луком и корнеплодами. Я налил Шуту неглубокую миску и обрадовался, когда он нащупал ложку, которую я положил перед ним. Рядом я поставил чашку с водой. Мне было жаль только, что ужин заставил Шута оборвать рассказ – уж очень редко мой друг сам вызывался поведать о своей жизни. Я смотрел, как он ест – зачерпывает ложкой уху, осторожно несет ко рту. Еще ложку…

Шут замер.

– Ты смотришь на меня так пристально, что я отчетливо чувствую твой взгляд, – невесело заметил он.

– Это правда. Прости.

Я встал и налил себе немного бренди. Потом устроился в кресле, вытянув ноги к огню, осторожно отпил. И очень удивился, когда Шут заговорил снова. Я слушал его, глядя в огонь и не перебивая, а он вел свой рассказ дальше, прерываясь только на еду.

– Я помню, как ты предупреждал принца… хотя Дьютифул ведь уже король, верно?.. как ты предупреждал его, что отправляться через камни Силы в незнакомые места может быть опасно. Ты был прав. Прилкоп думал, что все камни стоят, как стояли, когда он в последний раз ими пользовался. Мы вошли в обелиск в городе с картой и вдруг оказались лежа ничком, придавленные камнем сверху так плотно, что едва смогли выбраться.

Он поднес ко рту ложку ухи.

– Колонна лежала на земле. Думаю, ее опрокинули намеренно, и нам еще повезло, что тот, кто это сделал, не разрушил ее полностью. Верхняя часть камня упала на край фонтанной чаши. Сам фонтан давно высох. Этот город был не таков, как Кельсингра. По нему явно когда-то прокатилась война, а потом, гораздо позже, прошлись вандалы. Они старательно портили все, что могли. Город стоял на высоких холмах на острове. В каких морях лежит этот остров, сказать не могу. Я никогда прежде не был там. Когда десятилетия назад я впервые направлялся сюда, мой путь был другим. Как и теперь, когда я шел к тебе. – Он покачал головой. – Когда мы с тобой отправимся назад, лучше не пользоваться этой дорогой. Что будет с нами, если та грань камня, из которой мы должны будем выйти, окажется лежащей на земле? Не знаю. И не хочу выяснять.

Еще ложка ухи. На этот раз немного бульона пролилось. Я ничего не сказал и лишь краем глаза смотрел, как Шут ищет салфетку, как вытирает подбородок и сорочку. Я отпил немного бренди и со стуком поставил бокал на стол.

– Когда мы выползли из-под опрокинутой колонны, у нас ушло полдня, чтобы выйти за пределы разрушенного города. Резьба на его руинах напомнила мне то, что я видел в Кельсингре и на Аслевджале. Многие статуи были разбиты, многие дома разрушены и разграблены. Город лежал в развалинах. До меня доносились смех, музыка, кто-то что-то нашептывал, но умолкал, не договорив, – и все это не в лад, невпопад, так что меня пробирала дрожь. Если бы пришлось задержаться в этом городе, я бы сошел с ума. Прилкоп был очень удручен. Когда-то, сказал он, этот город был прекрасным и дышал покоем. Прилкоп потащил меня прочь, невзирая на мою усталость. Похоже, ему больно было видеть эти руины… Ты что, пьешь бренди один? – вдруг спросил он.

– Да. Но это не слишком хороший бренди.

– В жизни не слышал худшего оправдания для того, чтобы не поделиться выпивкой с другом.

– Ты прав. Налить тебе?

– Да, пожалуйста.

Я достал второй бокал и плеснул Шуту немного бренди. Заодно, раз уж встал, подбросил полено в очаг. Меня вдруг охватило ощущение уюта и приятной усталости после насыщенного дня. Мы сидели в тепле и покое этой зимней ночью. Сегодня я хорошо послужил своему королю, а теперь мой старый друг сидит рядом и постепенно выздоравливает. Тут я ощутил укол совести, – каково там сейчас Би, одной, вдалеке от меня? Ну ничего, решил я, скоро она получит подарки и письмо. К тому же Ревел о ней позаботится, да и горничная у нее хорошая. Би наверняка чувствует, что я много думаю о ней. Шун и Лант после моих суровых отповедей вряд ли посмеют ее обижать. А тот паренек с конюшни будет учить Би ездить верхом. Хорошо, что у нее есть друг и что она обзавелась им сама, без моей помощи. Может, и кто-то еще из прислуги неплохо к ней относится и не откажется помочь. Напрасно я так волнуюсь. Би ведь очень способная девочка.

Шут прокашлялся и продолжил рассказ:

– Ту ночь мы провели в лесу на окраине разрушенного города, а на следующий день двинулись дальше и вскоре увидели большой порт внизу. Прилкоп сказал, что город у моря очень вырос с тех пор, как он был тут в прошлый раз. В гавани стоял целый флот рыбацких лодок, и, по словам Прилкопа, туда заходили корабли с юга, чтобы купить соленой рыбы, рыбьего жира и выделанные рыбьи шкурки.

– Рыбьи шкурки? – Вопрос сам собой сорвался с моих губ.

– Вот и я тогда очень удивился. Никогда раньше о таком не слышал. Но оказалось, в этом городе научились их выделывать. Те, что погрубее, используют для полировки дерева и даже камня, а теми, что помягче, обтягивают рукоятки ножей и мечей. Такие рукоятки не становятся скользкими, даже когда залиты кровью. – Он опять закашлялся, промокнул губы и отпил еще бренди. Когда Шут снова набрал воздуха, в груди его раздался хрип. – Так вот, мы стали спускаться с холма в этот жаркий солнечный город в своих зимних одеждах. Прилкоп почему-то не сомневался, что нас там хорошо встретят. Однако люди, хмуро глянув на нас, тут же отворачивались. Они верили, что в руинах на холмах обитают демоны. В портовом городишке были дома, построенные из камней старого города, но теперь они стояли заброшенные – считалось, будто там поселились призраки. Никто не желал приютить нас, хотя Прилкоп предлагал заплатить серебром. Стайка детей какое-то время бежала за нами, бросаясь камнями, пока взрослые не велели им перестать. Так мы дошли до причалов, и там Прилкопу удалось договориться с капитаном одного неряшливого корабля.

Корабль весь провонял рыбой и рыбьим жиром. Такой разношерстной команды мне никогда не доводилось видеть. У молодых матросов был жалкий вид, а старшим, похоже, крепко не повезло в жизни или кто-то с ними очень дурно обошелся: один был кривой, другой – одноногий, у третьего не хватало двух пальцев. Я попытался отговорить Прилкопа плыть на этом корабле, но он всерьез опасался, что, если мы останемся на берегу, нас убьют в ту же ночь. На мой взгляд, отправиться на корабле было ничем не лучше, однако он настоял на своем. И мы отплыли.

Шут умолк. Доев суп, он промокнул губы, отпил бренди и снова старательно вытер салфеткой губы и пальцы. Взял ложку и аккуратно положил на стол рядом с миской. Отпил еще бренди. Потом повернулся ко мне, и впервые после его возвращения я заметил, как на его лице промелькнуло хорошо знакомое мне озорное выражение.

– Ты меня слушаешь?

Я рассмеялся от радости, что он не оставил этих своих шалостей.

– Ты же знаешь, что слушаю.

– Знаю. Я чувствую тебя, Фитц. – Он поднял руку, кончики пальцев которой некогда были серебряными от магии Силы. Теперь на месте серебра остались лишь шрамы. – Много лет назад я унес с собой то, что нас связывало. И они срезали серебро с моих пальцев, потому что догадывались о том, какую силу оно имеет. И после, долгие годы, будучи в плену, я думал, что мне лишь мерещилась мистическая связь между нами. – Он чуть склонил голову набок. – Но теперь я думаю, что она и правда существует.

– Не уверен, – признался я. – Все эти годы, что тебя не было, я вовсе не ощущал тебя. Порой я думал, что ты уже мертв, порой – что ты начисто забыл нашу дружбу. – Я осекся. – Вот только в ту ночь, когда умерла твоя посланница… На фигурке, которую ты вырезал для меня, той, где мы с тобой и Ночной Волк, осталась кровь. Я хотел стереть ее, и в этот миг что-то произошло.

– О… – У Шута, похоже, перехватило дыхание. Какое-то время он молча смотрел слепыми глазами в пустоту. Потом вздохнул. – Вот как… Теперь понятно. А я-то гадал, что это было… Я не знал, что кто-то из моих посланцев сумел добраться до тебя. Они… Мне было очень больно, и вдруг рядом оказался ты и коснулся моей щеки. Я закричал, умоляя тебя помочь: спасти меня или убить. И тут ты исчез. – Он вдруг стал хватать ртом воздух и склонился над столом, тяжело опираясь на него. – И я сломался, – признался он. – Той ночью я сломался. Ни боль, ни ложь, ни голод не смогли сломить меня. Но когда вдруг явился ты и тут же исчез… я сломался, Фитц.

Я ничего не ответил. Правда ли дух Шута сломлен? Он говорил, что Слуги пытали его, чтобы выведать, где его сын. Сын, о котором он ничего не знал. Для меня именно это было самым жутким в его истории. Когда человека пытают, а он хранит свою тайну, он хоть в ничтожной мере, но все же остается хозяином себе. Но у того, кому нечего сказать палачам, не остается ничего. У Шута не было ничего. Ни орудия, ни оружия, ни сведений, чтобы попытаться в обмен на них облегчить свою участь. Шут был совершенно беспомощен. Как он мог сказать то, чего не знал?

Он заговорил снова:

– Спустя время я вдруг понял, что уже давно не слышу их. Они ни о чем не спрашивали. Но я сам давал им ответы. Я говорил то, что они хотели знать. Я выкрикивал твое имя, снова и снова. И им стало известно.

– Что им стало известно, Шут?

– Твое имя. Я предал тебя.

Я понял, что его рассудок помутился.

– Шут, ты не сказал им ничего нового. Их следопыты уже побывали тогда в моем доме. Они пришли туда по следам твоей посланницы. Потому-то резная фигурка и оказалась в крови. Потому-то ты и ощутил мое присутствие. Они уже нашли меня тогда.

При этих словах я вернулся мыслями в ту ночь. Преследователи, посланные Слугами, настигли бледную девушку в моем доме и убили ее прежде, чем она успела передать слова Шута. Но всего несколько недель назад в Ивовый Лес пришла еще одна посланница Шута и передала мне предостережение и мольбу Шута. Он просил разыскать его сына. Спрятать его от врагов. Умирающая посланница уверяла, что преследователи идут за ней по пятам. Но я не заметил и следа их. Или заметил, но не понял, что это их следы? На пастбище остались отпечатки копыт, кто-то разобрал часть ограждения… Тогда я решил, что это просто совпадение, рассудив, что преследователи, будь это они, непременно довели бы дело до конца.

– Они не нашли тебя тогда, – упрямо сказал Шут. – Думаю, они просто шли за посланницей. Слуги, которые пытали меня, не могли знать, где находятся их следопыты. Но потом я стал выкрикивать твое имя, и они все поняли. Они поняли, насколько ты на самом деле важен. До этого они думали, что ты просто мой Изменяющий. Тот, кого я использовал. И бросил. Они думали, что только так и может поступить Белый Пророк. Изменяющий в их понимании – всего лишь орудие. Не друг Белого Пророка. Не тот, с кем у них одна душа на двоих.

Некоторое время мы оба молчали.

– Шут, я одного не могу понять. Ты говоришь, тебе ничего не известно о твоем сыне. Но ты, как я вижу, уверен, что он существует. Просто потому, что тебе сказали об этом твои палачи в Клерресе. Почему ты им веришь? Как так может быть, что они знают о таком ребенке, а ты нет?

– Потому что у них собрано сто, тысяча или даже десять тысяч пророчеств о том, что если я сумею выполнить свою задачу как Белый Пророк, то на смену мне придет наследник. И он изменит мир еще больше, чем я.