Робин Хобб
Странствия Шута
Глава 5. Обмен сущностями
Я свернулся клубком в теплом и уютном логове. Я в безопасности. Я устал, и если резко пошевелиться, то дают о себе знать укусы на спине и шее. Но пока я лежу тихо, все хорошо.
Где-то далеко охотится волк. Волк-одиночка. Он издает противные придушенные звуки, полные отчаяния. Совсем не похоже на громкий вой волка, призывающего свою стаю. Одиночка отчаянно взвизгивает и коротко подвывает. Так воет хищник, который чувствует, что его жертва вот-вот ускользнет. Лучше бы он охотился молча. Лучше бы поберег дыхание для бега.
Он так далеко. Я сворачиваюсь плотнее в своем теплом логове. Я сыт и могу ничего не бояться, пока я здесь. Мне смутно жаль волка-одиночку. Я снова слышу его отрывистое подвывание и представляю, как холодный воздух царапает ему глотку, как волк скачет по глубокому снегу, вытягиваясь в прыжке, бросая свое тело сквозь ночь. Я хорошо помню, каково это, и на одно мучительное мгновение я сам становлюсь этим волком.
«Брат, брат, приди ко мне, давай охотиться вместе!» – умоляет он.
Он так далеко, что больше ничего я не могу разобрать.
Но я лежу в тепле, сытый и усталый. Я проваливаюсь глубже в сон.
Я проснулся спустя целую вечность с тех пор, как в последний раз охотился с волком. Некоторое время я лежал неподвижно, ощущая смутную тревогу: что меня разбудило? На кого нужно охотиться? Но потом мои ноздри уловили запах жареного бекона, горячих ореховых кексов и терпкого, бодрящего чая. Тут я мгновенно проснулся окончательно и сел в постели. Получается, Эш вошел, поставил поднос, разгреб угли в камине, подбросил дров, забрал мою грязную рубашку – и все это так тихо, что я даже не проснулся? При этой мысли меня пробрала дрожь. Когда я успел так расслабиться, чтобы не почувствовать, как кто-то входит в комнату? Такая безмятежность может дорого мне обойтись.
Ощупав спину, я обнаружил, что раны заживают, но кусачая шерстяная рубашка немного присохла к ним. Стиснув зубы, я отодрал ее, продолжая ругать себя за то, что так крепко спал. Ну ладно. Я просто слишком плотно поел, слишком много выпил и переутомился, исцеляя Силой, – тут кто угодно потеряет бдительность. Однако меня все равно грызла досада. Интересно, Эш доложит об этом Чейду? А старик, наверное, похвалит его… Может, они даже посмеются вместе…
Я встал, осторожно потянулся и велел себе отбросить детские обиды. Эш принес мне завтрак, а я и не заметил, только и всего. Глупо было бы просыпаться ради такого.
Я не думал, что сильно проголодаюсь к утру после вчерашнего пира, но стоило мне сесть за стол, как захотелось есть. Быстро управившись с завтраком, я решил проведать Шута, а потом еще немного поспать. Попытки приложить Силу для исцеления вымотали меня куда больше, чем любая другая работа, какую мне доводилось делать в последнее время. Интересно, Шут чувствует такое же изнеможение?
Закрыв на засов обычную дверь, я воспользовался потайной и двинулся вверх по лестнице, обратно в мир, освещенный лишь пламенем свечей и очага. На верхней площадке я постоял, прислушиваясь. Гудело пламя, что-то побулькивало в котелке, ровно дышал Шут. Войдя, я увидел, что все следы вчерашнего вечера убраны, только на дальнем конце стола Чейда приготовлены свежие бинты и баночки с мазями и болеутоляющими снадобьями. Там же были и четыре манускрипта. Чейд всегда выполнял свои обещания.
Я постоял у постели Шута, разглядывая его. Он лежал на животе, приоткрыв рот. Лорд Голден был настоящим красавцем. С чувством утраты я вспоминал точеные черты его лица, его длинные золотые волосы и янтарного цвета глаза. Теперь его щеки избороздили шрамы, кожа вокруг глаз набрякла. От роскошной шевелюры мало что осталось: короткие, ломкие, как солома, пряди. Лорда Голдена больше не было. Но мой друг был со мной.
– Шут? – тихонько окликнул я.
Он то ли вскрикнул, то ли застонал, резко открыв слепые глаза, и выставил перед собой руку, защищаясь.
– Это всего лишь я. Как ты себя чувствуешь?
Он хотел ответить, но сильно закашлялся. Отдышавшись, Шут хрипло проговорил:
– Лучше. Кажется. Где-то болит меньше, где-то по-прежнему сильно, так что я даже не уверен, правда ли мне полегчало, или я просто привык к боли и меньше ее чувствую.
– Есть хочешь?
– Немного. Фитц, я не помню, чем закончился вчерашний вечер. Мы сидели за столом и говорили, а потом я вдруг проснулся в кровати. – Он осторожно протянул руку и нащупал полотно на пояснице. – Что это?
– У тебя на спине лопнул нарыв. Ты потерял сознание, и, пока ты ничего не чувствовал, я промыл и перевязал рану. А заодно и еще несколько таких же.
– Они болят уже меньше. И их не так распирает изнутри, – признал он. Мне было больно смотреть, как он осторожно сползает на край кровати и встает, стараясь делать как можно меньше движений. – Ты не мог бы накрыть на стол? – тихо попросил Шут, и я понял, что он просит меня отвернуться, пока он приведет себя в порядок.
Под дребезжащей крышкой котелка оказался слой белых клецок на густом рагу из оленины и корнеплодов. Я узнал любимое блюдо Кетриккен. Неужели она лично выбирает, чем кормить Шута? Это было бы очень на нее похоже.
К тому времени, когда я накрыл на стол, Шут уже ковылял к своему креслу. Он двигался увереннее, чем накануне. Пусть он все еще ступал маленькими шаркающими шагами, опасаясь споткнуться, и ощупывал воздух перед собой дрожащей рукой, но моя помощь ему уже не требовалась. Он нашел кресло и опустился в него, стараясь не прислоняться к спинке. Пока его рука порхала над столом в поисках приборов, я тихо сказал:
– Когда поешь, хорошо бы обработать твои раны.
– Вряд ли тебе от этого будет так уж хорошо, да и мне оно вряд ли доставит удовольствие, но я уже не могу позволить себе отвергать такие предложения.
Его слова упали, словно камни в озеро молчания.
– Это верно, – сказал я. – Твоя жизнь по-прежнему висит на волоске, Шут.
Он улыбнулся. Улыбка больше не красила его – шрамы на лице сложились в гримасу.
– Если бы на кону стояла только моя жизнь, старый друг, я бы уже давно лег на обочине и помер.
Я ждал. Шут начал есть.
– Месть? – тихо спросил я. – Месть – не то, от чего стоит отталкиваться. Месть не отменит того, что с тобой сделали. Не восстановит разрушенного. – Я вернулся мысленно к тому, что было со мной много лет назад. Мне не очень хотелось делиться этим даже с Шутом, поэтому я говорил медленно, преодолевая сопротивление в себе. – Однажды я пил всю ночь, ворчал и кричал на тех, кто не мог меня слышать. – Я сглотнул тугой ком в горле. – А потом понял, что нельзя вернуться во времени назад и исправить то, что сделали с моей жизнью. Невозможно исцелить разбитое сердце. И простить тех, кто его разбил.
– Это совсем другое дело, Фитц. Молли и Баррич не хотели тебе зла. Они думали, что ты умер. А им надо было жить дальше.
Он откусил кусок клецки и тщательно прожевал. Отпил немного золотистого вина, прокашлялся.
– Как только корабль отошел достаточно далеко от берега, матросы сделали именно то, чего я опасался. Они забрали все, что показалось им ценным из нашего имущества. Прилкоп потерял все маленькие кубики из камня памяти, который так старательно отбирал. Матросы понятия не имели, зачем они нужны. Большинство из них не могло слышать песни и истории, запечатленные в кубиках, а те, кто мог, боялись этих голосов. Капитан приказал выбросить все за борт. А потом нас заставили трудиться, как рабов. Они и собирались продать нас в рабство, как только доберутся до ближайшего рынка.
Я слушал молча, не шевелясь. Обычно Шут был неразговорчив, но сегодня слова так и лились с его губ. Может быть, он мысленно составлял этот рассказ, когда был один. А может, из-за слепоты чувствовал себя более одиноким и ему хотелось поделиться своими переживаниями?
– Я был в отчаянии. Прилкоп, насколько я мог видеть, крепнул день ото дня, тяжелый труд шел ему на пользу. Но я лишь недавно умер и воскрес. И теперь стремительно терял силы. Ночью, ежась от холода на палубе, открытой ветрам и дождю, я смотрел на звезды и утешался тем, что мы плывем в нужном направлении. «Мы не похожи на Белых Пророков, – говорил я себе, – но стоит нам сойти на берег, люди увидят, кто мы такие на самом деле. Надо только потерпеть».
Он отпил еще вина. Я замер, ожидая продолжения. Шут немного поел, потом наконец заговорил снова:
– И вот мы приплыли. Прилкоп оказался почти прав. Едва мы прибыли в порт, его купили с торгов, а я… – Он умолк. – Ох, Фитц, этот рассказ так выматывает меня. Я не хочу вспоминать. Плохое время. Но Прилкопу удалось найти кого-то, кто ему поверил, и не так уж много дней спустя он вернулся за мной. Они выкупили меня по дешевке, и его покровитель помог нам с Прилкопом добраться туда, куда мы так стремились. В Клеррес и нашу школу.
Он пригубил вино. Я гадал, о чем он умолчал. Что могло произойти с ним такого ужасного, если Шут даже не хотел это лишний раз вспоминать?
Он будто прочел мои мысли:
– Лучше я закончу историю побыстрее. Нет сил вдаваться в подробности. Мы прибыли в Клеррес и, когда наступил отлив, переправились на Белый остров. Наш покровитель помог нам добраться до самых ворот школы. Слуги, которые открыли нам, остолбенели: они сразу поняли, кто перед ними. Нашего покровителя поблагодарили и вознаградили, а нас поспешно провели внутрь. Дежурным Слугой был сопоставитель Пьерек. Слуги проводили нас в Зал Записей и долго рылись в свитках и летописях, пока не нашли упоминания о Прилкопе. – Шут медленно покачал головой, словно заново переживая удивление. – Они пытались выяснить, сколько ему лет, но не смогли. Он был стар, Фитц, очень-очень стар – Белый Пророк, переживший свое время, время, когда он мог что-то изменить. Они были поражены. Но еще больше Слуги поразились, когда узнали, кто такой я.
Он слепо гонял еду по тарелке. Нашел и съел кусок клецки, затем ломоть оленины. Я думал, он нарочно растягивает паузу, чтобы усилить впечатление. Мне было не жаль подыграть ему.
– Я был Белым Пророком, которого они отвергли. Мальчиком, которому сказали, что он ошибся, что у нашего времени уже есть Белая Пророчица, отправившаяся на север, чтобы вызвать нужные перемены. – Шут вдруг шумно уронил ложку в тарелку. – Фитц, когда-то ты называл меня дураком, но я оказался еще хуже. Я был идиотом, бессмысленным, безмозглым… – Он сцепил пальцы и грохнул руками о стол, не в силах совладать со своим гневом. – Как мне могло прийти в голову, что они встретят меня иначе, чем с ужасом? После всех лет, что они держали меня в школе, запирали на замок, опаивали снадобьями, чтобы я преподносил им более ясные вещие сны… После того, как они долгие часы накалывали мне ее зловещие татуировки, чтобы я перестал быть Белым! После того, как они столько раз показывали мне десятки, сотни предсказаний, пытаясь убедить, что я не тот, кем твердо себя считал! Как после всего этого я мог вернуться туда в уверенности, что они охотно признают свою неправоту? С чего я взял, что обрадуются мне, увидев, как чудовищно ошибались?
Он начал всхлипывать, еще когда говорил, и наконец разрыдался. Слезы текли из его слепых глаз, прокладывая извилистые русла среди шрамов на щеках. Отстраненный наблюдатель во мне заметил, что сегодня слезы чище и прозрачнее, чем накануне, и задался вопросом, не означает ли это, что мне удалось снять какое-то воспаление. Другой я, не настолько безумный, тем временем ласково говорил:
– Шут! Шут, все хорошо. Ты здесь, со мной. Они больше не смогут сделать тебе больно. Ты в безопасности. О, Шут, здесь тебе ничего не грозит. Здесь ты – Любимый.
Он ахнул, когда я назвал его старым именем. Перед этим он привстал из-за стола, но теперь рухнул обратно в кресло Чейда и уронил руки на стол, а голову на руки, не замечая ни кубка с вином, ни липких пятен на столешнице. И разрыдался, как ребенок. На миг в нем вновь разгорелся гнев, и Шут выкрикнул: «Я был такой глупец!», а потом опять захлебнулся рыданиями. Я дал ему выплакаться. Чем можно утешить человека в таком отчаянии? Плечи его содрогались, словно в судорогах. Потом всхлипывания сделались реже и тише и наконец прекратились, но Шут так и не поднял головы, когда заговорил снова.
– Я-то думал, они ошибались. Что они просто не знали, как все на самом деле. – Он всхлипнул в последний раз, перевел дыхание и выпрямился. – Фитц, они все знали. Они с самого начала знали, кто я. Знали, что я и есть истинный Белый Пророк. Бледная Женщина была их созданием. Они вывели ее, как любители голубей умудряются вывести птицу с белыми перьями на голове и хвосте. Или как вы с Барричем приводили статного жеребца к смирной кобыле в надежде, что жеребенок унаследует их лучшие качества. Они вывели ее прямо там, в школе, и обучили ее, и скормили ей те предсказания и вещие сны, которые им подходили. Они вторгались в ее сны, подстраивая так, чтобы они служили им на пользу. А потом отослали ее в мир. А меня заперли в школе. – Шут снова уронил лоб на руки и затих.
Когда-то Чейд учил меня собирать целое из осколков. Он начинал с самого простого: бросал на пол тарелку, а я складывал ее, как мог. Постепенно задания усложнялись. Тарелка падала, и я должен был сложить осколки мысленно. Потом Чейд стал вручать мне глиняные черепки или обрезки кожи в мешке, и я должен был собрать из них миску или часть упряжи. Со временем он начал подбрасывать в мешок лишние, но похожие на нужные фрагменты. Все эти упражнения нужны были, чтобы я научился представлять целостную картину по нескольким разрозненным фактам и слухам.
Так что теперь мой разум привычно складывал мозаику из осколков сведений – кусочек за кусочком становился на место, и мне казалось, я слышу шорох, с которым черепки ложатся один к другому. Рассказ посланницы о том, что у нее забрали детей, подошел к словам Шута о том, что Слуги разводят Белых Пророков. Белый народ, наделенный способностью провидеть будущее, исчез много лет назад. Так сказал мне Шут, когда мы оба еще были детьми. По его словам, Белые начали создавать семьи с обычными людьми, их пророческая кровь становилась все жиже в каждом новом поколении, и в конце концов стали рождаться дети, вовсе не похожие на Белых и даже не подозревающие о своих предках. И лишь изредка волею случая на свет появляется ребенок, унаследовавший черты и способности Белых. Шут был одним из таких детей. Ему повезло – его родители сразу распознали в нем Белого. Они знали, что в Клерресе есть школа, где таких детей учат записывать свои сны и видения будущего. Там есть огромная библиотека с записями всевозможных пророчеств. Слуги школы изучают эти свитки, чтобы знать, как может сложиться будущее мира. И родители еще ребенком отдали Шута в эту школу, чтобы там его научили использовать свой пророческий дар на благо всех людей в мире.
Но Слуги не поверили, что он настоящий Белый Пророк. Об этой части его жизни мне было известно немногое. Шут и раньше говорил, что ему долгое время не давали покинуть школу, когда он почувствовал, что уже готов отправиться в большой мир и повернуть будущее в нужную сторону. В конце концов Шут сбежал, чтобы исполнить предназначение, в которое верил.
А теперь выясняется, что школа и вовсе была отвратительным местом. Я помогал Барричу скрещивать собак и лошадей, чтобы добиться нужных признаков у потомства. Я знал, как это делается. Жеребенок от кобылы белой масти и такого же жеребца не обязательно родится белым. Но если он все же будет белым, то можно случить его с белой кобылкой – возможно, даже от тех же родителей, – и их потомство уже почти наверняка будет белым. Поэтому король Шрюд при желании мог иметь сколько угодно светлых лошадей для своей стражи. Баррич следил, чтобы среди его табуна не было слишком тесного кровосмешения, иначе жеребята стали бы рождаться хромыми или уродливыми. Он бы стыдился, если бы такое случилось из-за его небрежности.
А Слуги – они настолько же щепетильны? Едва ли. Должно быть, они просто берут детей с белой кожей и бесцветными глазами, растят и получают от них потомство. У некоторых из родившихся от таких связей проявляется пророческий дар. Слуги используют этих детей, чтобы заглядывать в грядущее и понимать, как малые и большие события могут его изменить. Из рассказов Шута выходит, что они занимаются этим уже много поколений – вероятно, все началось еще до его рождения. Так что к сегодняшнему дню у Слуг накопилось немало сведений о том, каким может быть будущее. Будущее ведь можно изменять не только во благо всего мира, но и ради процветания самих Слуг. Гениальный замысел, ничего не скажешь. Гениальный и подлый.
Я сделал следующий логический ход:
– И как же бороться с теми, кто знает все твои шаги наперед?
– О! – Шут чуть ли не обрадовался моему вопросу. – Быстро ты ухватил самую суть. Я и не сомневался, что ты поймешь. Я еще не выдал тебе последние кусочки головоломки, а ты уже сложил ее. Однако ты ошибаешься: они не знают. Они не предвидели моего возвращения. Почему? Почему они опустились до пыток, чтобы вызнать, что мне известно? Потому что меня создал ты, мой Изменяющий. Ты сделал из меня человека, живущего за пределами любого когда-либо предсказанного будущего. Я покинул тебя, потому что знал, сколь много мы значим, будучи вместе. Мы и так оказались в мире, будущее которого скрыто от меня, и я боялся, что вдвоем мы можем навредить этому миру – не по своей воле, конечно. Вот почему я ушел, зная, что это оставит в твоем сердце рану не менее глубокую, чем та, что разверзлась в моем. Я был слеп и не понимал, что мы уже сделали то, чего я опасался.
Он поднял голову и обратил ко мне незрячее лицо:
– Мы ослепили их, Фитц. Я разыскал тебя, потерянного наследника Видящих. Почти во всех вариантах будущего, которые мне открывались, ты или не появлялся на свет, или погибал. А я знал, знал наверняка, что если мне удастся провести тебя невредимым через все опасности, ты станешь Изменяющим, который заставит судьбу мира свернуть на лучшую дорогу. И ты сделал это. Шесть Герцогств уцелели, каменные драконы поднялись в небо, злобная магия «перековки» осталась в прошлом, и настоящие драконы вернулись в мир. И все благодаря тебе. Каждый раз, когда я спасал тебя от гибели, мы меняли мир. Но Слуги знали, что все это может случиться, хотя, по их расчетам, вероятность такого будущего была ничтожна. И когда они послали Бледную Женщину в мир, а меня, настоящего Белого Пророка, заперли в Клерресе, то успокоились, решив, что теперь-то уж все точно обернется к их пользе.
Но мы переиграли их. А потом ты совершил немыслимое, Фитц. Я умер. Я знал, что умру. Все пророчества, которые я читал в библиотеке Клерреса, все вещие сны и видения предсказывали мою смерть на Аслевджале. И я умер там. Но нигде, ни в одном свитке из их кладезя пророчеств, никто и никогда не провидел, что меня вернут из-за порога смерти.
Это все изменило. Ты взял мир за шкирку и перебросил его в неисследованное будущее. Слуги бредут теперь ощупью, гадая, чем отзовется каждый их шаг. Они ведь планируют даже не на десятилетия, а на поколения вперед. Раньше они знали, когда и отчего могут умереть, и потому жили очень долго. А теперь мы лишили их большей части этого могущества. Лишь те Белые, кто родился после моей «смерти», иногда видят будущее. Раньше Слуги чувствовали себя хозяевами будущего, теперь оно темно для них. А больше всего на свете они боятся настоящего Белого Пророка этого нового поколения. Они не знают, где он, знают только, что он где-то есть и неподвластен им. И они хотят заполучить его как можно скорее, пока он не разрушил все, что они выстроили.
Он говорил страстно, звенящим от убежденности голосом. А я не смог скрыть улыбку:
– Выходит, ты изменил их мир. Теперь ты – Изменяющий, не я.
Лицо его застыло. Он уставился в пустоту – казалось, Шут видит сквозь бельма нечто далекое и недоступное мне.
– Неужели такое возможно? – проговорил он в изумлении. – Неужели это и есть то, что когда-то явилось мне во сне, то будущее, где я не был Белым Пророком?
– Этого я тебе сказать не могу. Может, я больше и не твой Изменяющий, но и пророком я точно не сделался. Идем, Шут. Пора обработать твои раны.
Несколько мгновений он сидел неподвижно и молча. Потом все же согласился:
– Хорошо.
Я проводил его на другой конец комнаты, к рабочему столу Чейда. Шут сел на лавку, и его руки запорхали, ощупывая стол и лекарства.
– Я помню это, – тихо промолвил Шут.
– За столько лет тут почти ничего не изменилось. – Я осмотрел его спину. – Из твоих ран все еще сочится гной. Я наложил кусок полотна, но он пропитался насквозь, и ночная рубашка присохла к коже. Я отмочу ткань теплой водой и заново всё промою. Пойду принесу тебе чистую рубашку и поставлю греться воду.
Когда я вернулся с тазом воды и сорочкой, то увидел, что Шут расставил мази на столе.
– Лавандовое масло, судя по запаху. – Он тронул первый горшочек. – А тут медвежье сало с чесноком.
– Хороший выбор, – одобрил я. – А вот и вода.
Шут зашипел, когда я смочил ему спину тряпицей. Дав свежим струпьям немного отмокнуть, я спросил:
– Быстро или медленно?
– Медленно, – сказал он.
И я начал с самой нижней гноящейся раны, в опасной близости от позвоночника. К тому времени, когда я с великой осторожностью отлепил ткань, по лбу Шута градом катился пот.
– Фитц, – сказал Шут. – Давай лучше быстро.
Его узловатые пальцы вцепились в край стола. Я не стал отрывать рубашку одним рывком, а сделал это постепенно, не обращая внимания на его крики и стоны. В какой-то момент Шут не выдержал, ударил кулаком по столу, уронил руку на колено и уперся лбом в каменную столешницу.
– Уже все, – сказал я, закатав рубашку ему на плечи.
– Как они выглядят? Плохо?
Я придвинул подсвечник с несколькими свечами поближе и внимательно осмотрел его спину. Как страшно он все-таки отощал – позвонки отчаянно выпирали из-под кожи. Раны зияли, но крови не было.
– Раны чистые, но пока не закрылись. Нам и не надо, чтобы они сейчас закрывались – пусть сначала заживут в глубине. Придется еще немного потерпеть.
Шут не издал ни звука, пока я втирал лавандовое масло. Когда я добавил к маслу медвежьего сала с чесноком, смесь получилась не самая благоуханная. Обработав все раны, я приложил к спине Шута чистый кусок полотна и прилепил его при помощи того же сала.
– Вот чистая рубашка, – сказал я. – Постарайся не потревожить ткань на спине, когда будешь переодеваться.
И я отправился на другой конец комнаты, где стояла кровать. Кровь и гной испачкали простыни. Надо будет оставить Эшу записку, чтобы принес чистое белье. Хотя умеет ли мальчик читать? Наверняка. Даже если мать не научила его, чтобы он помогал ей в делах, то Чейд уж точно первым делом позаботился, чтобы новый ученик освоил грамоту. А пока я сделал, что мог, – перевернул подушки и расправил простыни.
– Фитц? – окликнул меня Шут.
Он по-прежнему сидел у стола для опытов.
– Я здесь. Просто перестелил тебе постель.
– Из тебя вышел бы хороший слуга.
Я промолчал. Неужели он пытается насмехаться надо мной?
– Спасибо, – добавил он. И чуть погодя: – Чем займемся теперь?
– Ну, ты поел, раны мы обработали. Наверное, теперь ты хочешь немного отдохнуть?
– Честно говоря, я ужасно устал отдыхать. Так устал, что уже ни на что не способен, кроме как дойти до кровати.
– Тебе, наверное, очень скучно тут одному.
Я стоял, не двигаясь с места, и смотрел, как Шут, спотыкаясь, ковыляет к постели. Он не хотел, чтобы я помогал ему.
– Скучно… Ах, Фитц, знал бы ты, как это замечательно – скучать. Бывало, я долгими, бесконечными днями гадал, когда за мной явятся, какую пытку придумают на этот раз и сочтут ли нужным дать мне воды и еды до или после… Стоит вспомнить об этом, как скучный день становится желаннее самого веселого праздника. А по пути сюда я страстно мечтал, чтобы моя жизнь стала предсказуемой. Чтобы знать, добрый человек мне встретился или он на самом деле жесток, знать, будет ли чем утолить голод завтра, удастся ли найти сухое место для ночлега. Эх…
Шут уже подошел довольно близко и вдруг остановился. На его лице промелькнули такие чувства, что у меня защемило сердце. Он не хотел делиться этим со мной.
– Кровать тут, слева от тебя. Вот так, да, ты ее нащупал.
Он кивнул и ощупью двинулся вдоль постели. Я откинул одеяла, чтобы он мог лечь. Шут присел на краешек, мимолетно улыбнулся и сказал:
– Такая мягкая… Фитц, ты не представляешь, какое это утешение для меня – спать в мягкой постели.
Он стал укладываться, медленно и осторожно. Его манера двигаться напомнила мне Пейшенс на закате ее дней. Даже чтобы просто засунуть ноги под одеяло, у него ушло некоторое время. Свободные пижамные штаны задрались, открыв тощие икры и раздутые суставы. Мой взгляд упал на его левую ступню, и меня передернуло. Ее и ступней-то уже было не назвать. И как он сумел столько пройти?
– Я опирался на палку.
– Но я же ничего не сказал вслух!
– Ты издал такой еле слышный звук… Ты всегда так делаешь, когда видишь, как кому-то больно. Царапину на морде Востроноса. Или меня в тот раз, когда мне надели на голову мешок и избили.
Он повернулся на бок и неуклюже потянулся скрюченной рукой к одеялу. Ни слова не говоря, я помог ему укрыться.
Шут помолчал с минуту, потом сказал:
– Спина уже болит не так сильно. Что ты с ней сделал?
– Промыл и обработал раны.
– А еще?
«К чему увиливать?» – решил я.
– Когда я прикоснулся к тебе, чтобы очистить лопнувший нарыв, я… на время стал тобой. И подтолкнул твое тело к тому, чтобы оно быстрее исцелилось.
– Надо же, как… – Шут замялся, подбирая слово, – интересно.
Я думал, он разозлится. Я ждал грома и молнии. А увидел всего лишь осторожный интерес. Это заставило меня признаться:
– Не только интересно, но и немного страшно. Шут, раньше, когда я помогал кому-то исцелиться при помощи Силы, это всегда было очень трудно. Нелегко проникнуть в чужое тело и заставить его напрячься ради исцеления. Порой это невозможно сделать в одиночку, нужен весь круг магов. Поэтому меня пугает то, как легко я мысленно погрузился в тебя. Что-то тут не так. И еще странно, как легко мне удалось пронести тебя сквозь столп Силы. Ты ведь забрал связывающие нас отпечатки с моего запястья много лет назад. – Я изо всех сил постарался сказать это без упрека в голосе. – Сейчас я и сам не понимаю, как я мог быть настолько безрассудным, чтобы войти в камень с тобой на руках.
– Безрассудным… – тихо повторил он и засмеялся. – Наверное, жизнь моя висела на волоске.
– Да. Я думал, что вычерпал всю силу Риддла, чтобы пронести тебя сквозь камень. Но потом, когда мы оказались здесь и я увидел, как сильно ты исцелился, это заставило задуматься. Возможно, силы Риддла ушли не только на дорогу.
– Не только, – твердо сказал он. – Я не могу это доказать, но чувствую, что прав. Фитц, много лет назад ты вернул меня с того света. Ты отыскал мою душу и поместил ее в себя, а сам проник в мое мертвое тело и безжалостно заставил его вернуться к жизни. Так возница нахлестывает лошадей, чтобы они вытащили увязшую в болоте повозку. И почти столь же бесцеремонно ты поставил под угрозу не только наши с тобой жизни, но и жизнь Риддла, чтобы принести меня сюда.
Я опустил голову, понимая – он говорит это, не чтобы похвалить меня.
– Когда мы вернулись каждый в свое тело, мы прошли друг сквозь друга. Ты помнишь это? – спросил Шут.
– Немного, – уклончиво ответил я.
– Немного? Когда это произошло, мы на миг отчасти смешались.
– Нет. – На сей раз лгал Шут. Настало время сказать правду. – Я запомнил это иначе. Это неправда, что между нами просто на время исчезла грань и мы отчасти смешались. Я помню, что мы стали едины. Мы были не два независимых существа, между которыми немного размылась граница. Мы были части единого целого, наконец-то слившиеся, занявшие свое место. Ты, я и Ночной Волк. Мы были одним.
Он не видел меня и все же отвернулся, словно я заговорил о чем-то слишком интимном. Потом чуть наклонил голову, сдержанно подтверждая мою правоту.
– Так бывает, – тихо проговорил он. – Слияние сущностей. Ты видел, что из этого может выйти, хотя, возможно, не понимал, что к чему. Я так точно не понимал. Помнишь гобелен с Элдерлингами в твоей комнате?
Я покачал головой. Впервые я увидел этот гобелен еще ребенком. Он у кого угодно мог бы вызвать ночные кошмары. На нем король Вайздом, правитель Шести Герцогств, торжественно принимал Элдерлингов – высоких и стройных созданий, чьи глаза, волосы и кожа были окрашены в странные, неестественные цвета.
– Не думаю, что это как-то связано с тем, о чем сейчас речь.
– Еще как связано! Элдерлинги – это то, какими могли бы стать люди, если бы долго жили рядом с драконами. Точнее, обычно так выглядят их потомки – те из них, кому удается выжить.
Я не понял, к чему он клонит.
– Когда-то давно ты пытался убедить меня, что я сам отчасти дракон.
Сквозь усталость на его лице проступила улыбка.
– Это ты так сказал, не я. Ты подобрал не самые точные слова, но в целом правильно понял, что я хотел сказать. Дело в том, что, размышляя о некоторых свойствах Силы, я заметил в них много общего со способностями драконов. Что, если талант к определенной магии проявляется в людях, на чьих предках лежал, так сказать, отпечаток драконов?
Я вздохнул и отказался от попыток что-то понять.
– Не знаю. Я даже не очень понимаю, о каком «отпечатке» ты говоришь. То есть, может быть, ты и прав, но какое это отношение имеет к нам с тобой?
Шут заворочался в постели.
– Вот странно: я страшно устал, а сна ни в одном глазу…
– Вот странно: ты сам начал разговор, а теперь пытаешься уйти от него.
Он зашелся в приступе кашля. Я решил, что он прикидывается, но все равно принес ему воды. Помог сесть и подождал, пока Шут напьется. Когда он закончил, я взял кружку и стал ждать. Просто молча стоял у постели с кружкой в руках и ждал. Потом не выдержал и вздохнул.
– Что? – с напором спросил Шут.
– Ты сам-то знаешь то, о чем отказываешься говорить со мной?
– Еще как знаю.
Это было почти как в старые добрые времена, и тон у Шута был таким довольным, что я почти не обиделся. Почти.
– Я имел в виду то, о чем мы говорили только что. То, что нас связывает. Почему я могу пронести тебя сквозь камни Силы и почти без усилий проникнуть в твое тело, чтобы исцелить его?
– Почти?
– После этого я почувствовал себя очень усталым, но, думаю, дело в исцелении. Это на него ушли мои силы, а не на то, чтобы объединиться с тобой.
Про то, что стало с моей спиной, я решил пока умолчать. Я думал, Шут заподозрит, что я недоговариваю, но он медленно произнес:
– Возможно, это потому, что мы и так едины. Мы всегда были одно.
– Ты говоришь про то, как нас связывает Сила?
