Ричард Роудс
Создание атомной бомбы

Полная версия

Затем Чедвик произвел численные расчеты, чтобы доказать, что его гипотеза действительно объясняет экспериментальные факты.

«Это было напряженное время»^[712], – говорил он впоследствии. Вся работа от начала до конца заняла десять дней, причем он выполнял и свои обычные обязанности в Кавендишской лаборатории. Он спал в среднем около трех часов в сутки, продолжал трудиться в выходные 13–14 февраля и, видимо, закончил работу в среду семнадцатого числа; в тот же день он отослал в журнал Nature первый краткий отчет о своей работе, чтобы закрепить за собой приоритет открытия. Этот отчет, опубликованный в разделе писем в редакцию, назывался «Возможное существование нейтрона». «Но у меня не было никаких сомнений – иначе я не написал бы этого письма»^[713].

«К большой чести [Чедвика], – воздает ему должное Сегре, – там, где нейтрона не было [в предыдущих экспериментах], он его не находил, а когда нейтрон наконец появился, он заметил его немедленно, ясно и убедительно. Эти качества отличают великого физика-экспериментатора»^[714].

В 1921 году на работу в Кавендишской лаборатории приехал в Кембридж молодой русский физик Петр Капица. Он был человеком обстоятельным, целеустремленным, обаятельным и талантливым по части технических изобретений и вскоре стал любимчиком Резерфорда. Он был единственным из «мальчиков», включая даже и Чедвика, кому удавалось убедить экономного директора выделять крупные суммы на оборудование. В 1936 году Резерфорд сердито обрушивался на Чедвика за то, что тот поддерживал идею строительства в Кавендише циклотрона; однако еще в 1932 году Капица получил для своих дорогостоящих экспериментов с магнитными полями собственную лабораторию в элегантном новом кирпичном здании во дворе Кавендишской лаборатории. Обустроившись в Кембридже, Капица заметил казавшееся ему чрезмерным и непродуктивным почтение британских студентов-физиков к их наставникам. Поэтому он основал клуб своего имени, предназначенный для открытых дискуссий без учета иерархического положения. Членство в этом клубе предоставлялось не всем и было предметом сильной зависти. Члены клуба встречались в помещении колледжа, и в начале заседания Капица часто намеренно высказывал явно ошибочные утверждения, чтобы даже самые молодые из присутствующих могли выступить и поправить его, освободившись от гнета традиций.

В эту среду^[715] Капица кормил и поил изможденного Чедвика, пока тот не пришел, по словам Марка Олифанта, в «чрезвычайно размягченное состояние», а затем привел его на заседание «Клуба Капицы». «Напряженное возбуждение всех сотрудников Кавендишской лаборатории, вплоть до самого Резерфорда, – вспоминает Олифант, – уже было заметно, потому что до нас дошли слухи о результатах Чедвика». Олифант говорит, что выступление Чедвика было ясным и убедительным, причем он не забыл упомянуть о вкладах Боте, Беккера, Вебстера и супругов Жолио-Кюри, «преподав нам всем важный урок»^[716]. Ч. П. Сноу, тоже присутствовавший там, вспоминает, что это выступление было «одним из самых кратких в истории сообщений о важном открытии». Когда длинный, похожий на птицу Чедвик закончил свою речь, он оглядел собравшихся и внезапно заявил: «А теперь я хочу хлороформу и две недели сна»^[717].

Он действительно заслужил отдых. Он открыл новую элементарную частицу, третий основополагающий компонент материи. Именно эта лишенная заряда масса дополняет вес элементов, не добавляя электрического заряда. Два протона и два нейтрона образуют ядро гелия, 7 протонов и 7 нейтронов – ядро азота, 47 протонов и 60 нейтронов – ядро серебра, 56 протонов и 81 нейтрон – ядро бария, 92 протона и 146 нейтронов (или 143) – ядро урана.

Поскольку нейтрон так же массивен, как протон, но не несет никакого электрического заряда, на него почти не влияют электронные оболочки, окружающие ядро; не останавливает его движения и электрический барьер самого ядра. «Пучок тепловых нейтронов, – пишет американский физик-теоретик Филипп Моррисон, – движущихся приблизительно со скоростью звука, что соответствует кинетической энергии всего лишь порядка одной сороковой электрон-вольта, вызывает во многих материалах ядерные реакции гораздо легче, чем пучок протонов с энергией в несколько миллионов вольт, летящих в тысячи раз быстрее»^[718]. По счастью, оказалось, что циклотрон Эрнеста Лоуренса, в котором протоны впервые удалось разогнать по спирали до энергий порядка миллиона вольт в том же месяце, в котором Чедвик совершил свое судьбоносное открытие, можно приспособить для производства нейтронов. Самым важным последствием открытия Чедвика было то, что его нейтрон дал практическую возможность подробного исследования ядра. Ханс Бете сказал однажды, что считает все, что было до 1932 года, «доисторической эпохой ядерной физики, а начиная с 1932 года и далее – историей ядерной физики»^[719]. Разделом между этими эпохами, по его словам, было открытие нейтрона.

Известие об этом открытии достигло Копенгагена в разгар подготовки любительской театральной постановки, пародии на «Фауста» Гёте, посвященной десятилетию со дня открытия Института теоретической физики Бора. Драматурги из числа молодых докторов отдали заключительное слово новой частице. Дородный Вольфганг Паули, имевший гладкое, круглое лицо и выступающие глаза с тяжелыми веками, похожий на актера Петера Лорре, был Мефистофелем, Бор играл Господа. В нарушение всех канонов на роль Вагнера был назначен отсутствовавший Чедвик, названный в сценических ремарках «воплощением идеального экспериментатора»^[720]. Неизвестный иллюстратор изобразил его в тексте пьесы держащим на кончике пальца непомерно увеличенный нейтрон.

В Копенгагене, как и до этого в Кембридже, Чедвик рассказывает о своем открытии кратко и содержательно:

 
Вот является Нейтрон,
Обладает массой он,
А заряда не нашли,
Ты согласен, Паули?^[721]
 

Паули выступает вперед и дает свое мефистофельское благословение:

 
Все то, что опыт подтверждает, —
Пусть нет теории к тому, —
Бесспорной истиной бывает,
Усладой сердцу и уму…^[722]
 

После чего появляется танцующий хор паясничающих, веселых физиков, блестящих молодых сотрудников Бора, которые поют под занавес:

 
Прежде – мечтание,
Нынче – реальность.
О прилежание
И доскональность!
Всяк гениальности
Славу поет,
С Вечной Нейтральностью
Смело вперед!^[723]
 

Для многих из них это время стало последним мирным периодом на много лет вперед.

7
Исход

«Антисемитизм здесь силен, а политическая реакция в полном разгаре»^[724][725], – писал Альберт Эйнштейн Паулю Эренфесту из Берлина в декабре 1919 года. В то же время, когда было написано это письмо, Эйнштейна открыла пресса, и с этого начались годы его всемирной славы. «Впрочем, еженедельная Berliner Illustrirte Zeitung 14 декабря поместила фотографию Эйнштейна на первой полосе с заголовком: “Альберт Эйнштейн – новый гигант мировой истории; его исследования, приведшие к полному перевороту в наших представлениях о природе, можно сравнить с открытиями Коперника, Кеплера и Ньютона”»^[726]. За него немедленно взялись фашисты и антисемиты.

Эйнштейн, которому было тогда сорок три года, уже занимал почетное место в рядах физиков-теоретиков. Начиная с 1910 года его номинировали на Нобелевскую премию каждый год, кроме двух, и после 1917 года число сторонников его кандидатуры постоянно росло^[727]. В 1919 году не склонный к преувеличениям Макс Планк писал Нобелевскому комитету, что Эйнштейн «первым шагнул дальше Ньютона»^[728]. Он мог бы получить эту награду и до 1922 года (в котором с запозданием вручалась премия за 1921-й: лауреатом 1922 года был Бор), если бы теория относительности была не столь парадоксальным откровением.

Внешне Эйнштейн еще не обрел того образа веселого, доброго корифея, который был у него позже в Америке. Его усы все еще были темными, а густые черные волосы только начинали седеть. Ч. П. Сноу отмечал, что у него было «массивное, очень мускулистое тело»^[729]. Друзьям родившегося в Швабии физика его громкий смех казался мальчишеским; недруги считали его грубым. Сноу подозревал в нем «сильную чувственность», причем предполагал, что сам Эйнштейн считал свою чувственность «бременем, от которого его личности следовало избавиться». Не научился он еще и, говоря словами психоаналитика Эрика Эриксона, «смотреть в камеру, будто бы глядя в глаза тем, кто увидит это изображение в будущем»^[730]. За предыдущий год Эйнштейн боролся с язвой желудка и желтухой и пережил мучительный развод; он потерял и отчасти снова набрал почти тридцать килограммов; его мать умирала от рака: по его выразительному лицу было заметно, насколько он изнурен. Молодой польский физик Леопольд Инфельд, постучавшийся однажды в его дверь в послевоенном Берлине, чтобы попросить у него рекомендательное письмо, нашел его «одетым в визитку и полосатые брюки, на которых недоставало одной важной пуговицы». Инфельд знал, как выглядит Эйнштейн, по журналам и кинохроникам. «Но никакое изображение не могло передать того блеска, которым светились его глаза»^[731]. Глаза у него были большие, темно-карие, и этот робкий посетитель был лишь одним из тех, кого их честность и теплота утешила в эти холодные дни, – к числу таких людей относился и Лео Сцилард.

Непосредственным поводом для всемирной известности стало солнечное затмение. 25 ноября 1915 года Эйнштейн представил в Прусскую академию наук в Берлине статью под названием «Уравнения гравитационного поля», в которой, как он радостно отмечал, «наконец, завершено построение общей теории относительности как логической схемы»^[732][733]. Эта статья стала первой завершенной формулировкой его общей теории. Она поддавалась проверке. Она объясняла загадочные аномалии орбиты Меркурия – подтверждение именно этого предсказания оставило у Эйнштейна ощущение, что в нем что-то оборвалось. Общая теория предсказывала также, что свет звезд, проходящий вблизи массивного тела – такого, как Солнце, – должен отклоняться на угол, вдвое больший, чем предсказывала ньютоновская физика. Первая мировая война задержала измерения предсказанной Эйнштейном величины. Полное солнечное затмение (при котором Луна перекрывает слепящее сияние Солнца, что позволяет увидеть находящиеся за ним звезды), ожидавшееся 29 мая 1919 года, давало первую после войны возможность для таких измерений. Их провели не немцы, а британцы. Кембриджский астроном Артур Стэнли Ливингстон возглавил экспедицию на остров Принсипи у западного берега Африки; Гринвичская обсерватория отправила еще одну экспедицию в город Собрал, расположенный недалеко от северного побережья Бразилии. 6 ноября в лондонском Берлингтон-хаусе^[734], под портретом Ньютона, состоялось совместное заседание Королевского общества и Королевского астрономического общества, подтвердившее поразительные результаты измерений: верным оказалось значение, полученное Эйнштейном, а не Ньютоном^[735]. «Это одно из величайших достижений в истории человеческой мысли, – сказал собравшимся корифеям Дж. Дж. Томсон. – Речь идет об открытии не изолированного острова, а целого континента новых научных идей»^[736].

Это была новость, достойная внимания прессы. Заголовок передовицы Times объявил о революции в науке, и вести о ней распространились по всему миру. Начиная с этого дня Эйнштейн стал знаменитостью.

Немецких шовинистов – в том числе придерживавшихся правых взглядов студентов и некоторых физиков, – бесило, что внимание всего мира оказалось привлечено к еврею, который во время самой кровавой из националистических войн объявил себя пацифистом, а теперь выступал за интернационализм. Когда Эйнштейн собирался прочитать в самой большой аудитории Берлинского университета серию публичных лекций – той зимой лекции по теории относительности читали все, – студенты стали жаловаться на расходы на уголь и электричество. Председатель студенческого союза предложил Эйнштейну снять другое помещение. Он не обратил внимания на это оскорбление и выступал в университете, как и было запланировано, но по меньшей мере одна из его лекций, в феврале, была сорвана.

В следующем августе он столкнулся с более серьезным противодействием со стороны организации, называвшей себя «Объединением немецких естествоиспытателей за сохранение чистой науки», – не было известно ни кто ею руководит, ни откуда берется ее обильное финансирование. Популярность относительности и слава Эйнштейна вызвали приступ мстительного антисемитизма у нобелевского лауреата 1905 года Филиппа Ленарда; его поддержка придала респектабельности комитету, называвшему теорию относительности еврейским извращением, а самого Эйнштейна – вульгарным карьеристом. 20 августа эта организация провела в Берлинской филармонии публичное собрание, на которое пришла масса народу. Эйнштейн тоже пошел послушать – один из ораторов, как вспоминает Леопольд Инфельд, «назвал шумиху вокруг теории относительности враждебной германскому духу» – и реагировал на звучавшие там безумные речи уничижительным смехом и саркастическими аплодисментами.

Тем не менее такие нападки Эйнштейна задевали. Он ошибочно полагал, что им сочувствует большинство его немецких коллег^[737], и поспешно выступил с совершенно нехарактерным для него ответным заявлением. Оно появилось в газете Berliner Tageblatt через три дня после собрания в филармонии. «Мой ответ. По поводу антирелятивистского акционерного общества» шокировал его друзей, но в нем были проницательно выявлены более важные проблемы, лежавшие в основе нападок комитета. «…у меня имеются все основания считать, что в основе этой затеи лежит отнюдь не стремление к истине», – писал Эйнштейн. И далее, в скобках, не расшифровывая того, что именно он подразумевал: («Будь я по национальности немцем со свастикой или без нее, а не евреем со свободными, интернациональными взглядами, то…»)^[738][739] Месяцем позже он снова обрел чувство юмора; он просил Макса Борна не судить его слишком строго: «Все мы время от времени приносим жертвы на алтарь глупости… что я и сделал, написав эту статью»^[740][741]. Но перед этим он всерьез задумался об отъезде из Германии.

И уже не в первый раз. Еще до этого, в поразительно раннем шестнадцатилетнем возрасте, Эйнштейн отказался от германского гражданства и покинул страну. Этот первый отказ, через двадцать лет после которого Эйнштейн вернул себе гражданство, подготовил его к отказу окончательному, после веймарской интерлюдии и прихода к власти Адольфа Гитлера.

Эйнштейн родился в Ульме 14 марта 1879 года, всего через восемь лет после возникновения единой Германской империи. Вырос он в Мюнхене. Поздно начал говорить, но легенда, утверждающая, что он плохо учился, неверна. И в начальной школе, и в гимназии он постоянно получал отличные и хорошие оценки по математике и латыни. Как вспоминает он сам, когда ему было четыре или пять, отец показал ему компас, и это «чудо» поразило его настолько, что он «задрожал и похолодел». В этот момент ему показалось, что «за вещами должно быть что-то еще, глубоко скрытое»^[742][743]. Он стал искать то, что скрывается за вещами, хотя особенно хорошо ему удавалось выяснять, что за ними не скрывается ничего, что, кроме объектов, существующих в виде материи и энергии, ничего больше и не существует, что даже пространство и время представляют собою не невидимые матрицы материального мира, а его свойства. «Если вы согласитесь не принимать мой ответ слишком всерьез, – сказал он в ноябре 1921 года толпе назойливых нью-йоркских репортеров, просивших его дать краткое объяснение теории относительности, – а считать его своего рода шуткой, я отвечу следующим образом. Раньше считалось, что, если бы из Вселенной исчезли все материальные вещи, в ней остались бы время и пространство. Теория относительности утверждает, однако, что время и пространство исчезают вместе со всем остальным»^[744].

Тихий ребенок превратился в мятежного подростка. Пока гимназия заваливала его рутинной зубрежкой, он самостоятельно изучал Канта, Дарвина и математику. В какой-то момент он забрел в религию – иудаизм – и глубоко разочаровался в ней: «Чтение научно-популярных книжек привело меня вскоре к убеждению, что в библейских рассказах многое не может быть верным. Следствием этого было прямо-таки фанатическое свободомыслие, соединенное с выводами, что молодежь умышленно обманывается государством; это был потрясающий вывод. Такие переживания породили недоверие ко всякого рода авторитетам и скептическое отношение к верованиям и убеждениям, жившим в окружавшей меня тогда социальной среде»^[745][746].

Дела его отца шли не блестяще, причем уже не в первый раз^[747]. Семья Эйнштейна перебралась за Альпы, в Милан, чтобы начать все заново, но Альберт остался в интернате – нужно было закончить гимназический курс. Вероятно, из гимназии его исключили до того, как он собрался уйти сам. Он получил медицинскую справку о нервном заболевании. Отвращение вызывала у него не только авторитарность германской школы. «С политической точки зрения, – писал он впоследствии, – я возненавидел Германию еще в юности»^[748]. Он собирался отказаться от гражданства еще в мятежном подростковом возрасте, в пятнадцать лет, когда его семья еще жила в Мюнхене. Это вызвало затяжной семейный спор. Он одержал в нем верх после переезда из Милана в Цюрих, где должен был попытаться завершить образование; отец написал от его имени германским властям. Официально Эйнштейн отказался от германского подданства 28 января 1896 года. Швейцария приняла его в свое гражданство в 1901 году. Ему нравилась мужественная швейцарская демократия, и он готов был даже служить в швейцарском ополчении, но не прошел медицинскую комиссию^[749] (из-за плоскостопия и варикозных вен); однако Германию покинул, в частности, именно чтобы избежать призыва в прусскую армию с ее Kadavergehorsamkeit, «трупной дисциплиной».

И мальчик, и молодой человек бунтовали, чтобы защитить внутреннего ребенка – «победоносного ребенка»^[750], как говорит о случае Эйнштейна Эрик Эриксон, – ребенка, ничем не стесненные творческие таланты которого сохранились у него и во взрослом возрасте. Эйнштейн касается этой темы в письме к Джеймсу Франку:

Иногда я спрашиваю себя, как получилось, что именно я разработал теорию относительности. Причина, думаю, заключается в том, что нормальный взрослый человек никогда не задумывается о проблемах пространства и времени. Он думал о таких вещах ребенком. Но мое интеллектуальное развитие проходило с задержкой, в результате чего я начал интересоваться пространством и временем, только когда уже вырос^[751].

Слово «относительность» в названии его теории вводит в заблуждение. Эйнштейн пришел к новой физике, требуя непротиворечивости и большей объективности от физики старой. Если скорость света постоянна, нечто другое должно изменяться при переходе между двумя системами, движущимися друг относительно друга, – даже если это нечто есть время. Когда тело отдает энергию Е, его масса уменьшается на мельчайшую величину. Но если энергия обладает массой, то и масса должна обладать энергией, то есть эти две величины должны быть эквивалентны: E = mc², E/c² = m. Это означает, что значение энергии Е в джоулях равно значению массы m в килограммах, умноженному на квадрат скорости света, огромное число: 3 · 10⁸ м/с × 3 · 10⁸ м/с = 9 · 10¹⁶, или 90 000 000 000 000 000 джоулей на килограмм. Деление Е на с² показывает, какое огромное количество энергии содержится даже в малой массе^[752].

Эйнштейн получил это прекрасное, завораживающее равенство в 1907 году, в длинной статье, опубликованной в журнале Jahrbuch der Radioaktivität und Elektronik. «Не исключено, – писал он там, – что будут открыты радиоактивные процессы, в которых в энергию радиоактивных излучений превращается значительно большая часть массы исходного атома, чем в случае радия»^[753][754]. Радий показал ему – как показал он еще раньше Содди и Резерфорду в Англии, – что в материи заключена огромная энергия, хотя он совершенно не был уверен, что ее можно высвободить, даже в экспериментальных масштабах. «Такой ход мыслей захватывает и увлекает, – признавался он в то время одному другу, – но я не знаю, не смеется ли надо мной Господь Бог и не сыграл ли Он со мной злую шутку»^[755][756]. К тому времени он уже получил докторскую степень в Цюрихском университете и вступил в переписку с Максом Планком, но все еще не оставлял патентного бюро, в котором работал техническим экспертом с 1902 по 1909 год – в те же годы, когда выпустил первый великий залп своих работ, в том числе по броуновскому движению, фотоэлектрическому эффекту и специальной теории относительности.

В 1908 году он получил квалификацию приват-доцента Бернского университета, но на всякий случай еще целый год не уходил из патентного бюро. Наконец, в 1909 году, уже после получения первой почетной докторской степени, он перешел в Цюрихский университет на должность доцента. Возможность получения профессорского места увлекла его в изолированную от мира Прагу – к этому времени у него уже была жена и родились два сына, – но по счастью, годом позже ему предложили аналогичную должность в Цюрихском политехническом институте, и он вернулся в Швейцарию. Нерешительность научных учреждений показывает, насколько радикальной была новизна его работ. Только в 1913 году Макс Планк, Фриц Габер и некоторые другие видные немецкие деятели, осознавшие, что́ они теряют, предложили ему сразу три должности в Берлине: исследовательскую работу под эгидой Прусской академии наук, место научного сотрудника в университете и руководство создававшимся тогда Институтом физики кайзера Вильгельма. Когда немцы ушли, Эйнштейн язвительно сказал своему ассистенту Отто Штерну, что они были «похожи на людей, ищущих редкую почтовую марку»^[757].

Он приехал в Берлин в апреле 1914 года. В годы войны он жил один, разошедшись с первой женой, и завершил работу над общей теорией. По мнению Макса Борна, это «великое произведение искусства» было «величайшим актом размышления человека о природе, самым потрясающим образом сочетавшим в себе философскую глубину, физическую интуицию и математическое мастерство», хотя «его связь с практическим опытом была ненадежной»^[758]. Величайшее достижение Эйнштейна служило ему утешением во всеобщем военном безумии:

Я начинаю привыкать к теперешнему нездоровому ажиотажу, ибо сознательно отстраняюсь от всего, чем озабочено наше сумасшедшее общество. И в сумасшедшем доме служитель может жить спокойно. С сумасшедшими приходится считаться, ведь дом, в котором живешь, построен для них. Выбор же дома отчасти зависит от нас, хотя, впрочем, разница между всеми этими заведениями куда меньше, чем нам представляется в молодости^[759][760].

Во время первой своей поездки в Соединенные Штаты, предпринятой совместно с Хаимом Вейцманом в апреле и мае 1921 года, Эйнштейн собирал средства на поддерживаемое сионистами создание в Палестине еврейского университета. Он видел толпы восточных евреев, бегущих в Берлин от войны и революции, наблюдал враждебность к ним со стороны немцев и решил помочь им. Учителем сионистского мышления стал для него красноречивый оратор и организатор Курт Блюменфельд, другим подобным учеником которого была юная Ханна Арендт. Именно Блюменфельд убедил его поехать с Вейцманом в Америку – «как сказал бы Фрейд, мои отношения с Вейцманом были неоднозначны»^[761][762], – заметил однажды Эйнштейн в разговоре с Абрахамом Пайсом. Он читал лекции по теории относительности в Колумбийском университете, Городском колледже Нью-Йорка и Принстоне, встречался с Фьорелло Ла Гуардиа и президентом Уорреном Г. Гардингом, задумал «новую теорию вечности»^[763], пока слушал официальные речи на ежегодном банкете Национальной академии наук, и выступал перед толпами воодушевленных американских евреев.

Как он писал домой, в Америке он «впервые открыл для себя еврейский народ». «Я видел множество евреев, но еврейского народа я не встречал ни в Берлине, ни где-либо еще в Германии. Еврейский народ, который я нашел в Америке, происходит из России, Польши и Восточной Европы в целом. Эти люди сохраняют здоровое национальное чувство; в них оно еще не разрушено процессами дробления и рассеяния»^[764]. В этом заявлении подразумевается критика евреев Германии, о которых Эйнштейн писал в другом месте: «Меня всегда раздражало стремление к ассимиляции, которое я наблюдал у стольких моих [еврейских] друзей…»^[765][766] Блюменфельд был сторонником радикального, постассимиляционного сионизма, и ему удалось обратить Эйнштейна в свою веру. Десятилетием позже Ханна Арендт напишет, что «в обществе, в целом враждебном к евреям… достичь ассимиляции можно, только ассимилировав и антисемитизм»^[767]. Эйнштейн был специалистом по доведению утверждений до логического конца: он явно пришел к аналогичному пониманию «еврейского вопроса».

Теперь он был не только самым знаменитым ученым в мире, но и известным представителем еврейского движения. 24 июня 1922 года правые экстремисты застрелили в Берлине министра иностранных дел Веймарской республики Вальтера Ратенау, который был специалистом по физической химии, другом Эйнштейна и чрезвычайно известным евреем. Казалось, что следующей могла быть очередь Эйнштейна. «Утверждается, что я вхожу в группу лиц, которых собираются убить, – писал он Максу Планку. – Несколько серьезных людей независимо друг от друга сообщили мне, что в ближайшее время мне опасно оставаться в Берлине или, если уж на то пошло, появляться на публике где-либо в Германии»^[768]. До октября он жил замкнуто, а затем уехал вместе со своей второй женой Эльзой в долгое путешествие на Дальний Восток и в Японию; в пути они получили сообщение о присуждении ему Нобелевской премии. На обратном пути он провел двенадцать дней в Палестине, затем заехал в Испанию. К моменту его возвращения в Берлин интерес немцев к политике временно поблек на фоне озабоченности сюрреалистическим курсом марки, который рухнул тогда до 54 000 марок за доллар^[769]. Эйнштейн продолжил свою работу, в том числе над рефрижераторным насосом Эйнштейна – Сциларда и первыми вариантами единой теории поля, но стал часто ездить за границу.

Если берлинский антисемитизм в декабре 1919 года показался Эйнштейну сильным, то в Мюнхене он был просто неистовым. Бледный тридцатилетний Адольф Гитлер провел этот месяц, сидя за единственным обшарпанным столом в тесном офисе Немецкой рабочей партии, бывшей пивной, за разработкой партийной платформы. Источником вдохновения ему служила гротескная фигурка, вырезанная из дерева. В дальнейшем она попала вместе со своим хозяином в историю; заезжий австралийский ученый снова встретил ее в 1936 году:

Мне показали знаменитую мюнхенскую коллекцию реликвий [нацистской] партии. Хранителем был приятный старик из немецких студентов старого поколения. Показав мне всё, он, почти что затаив дыхание, подвел меня к жемчужине своего собрания. Он достал миниатюрную деревянную виселицу, на которой висела до жестокости реалистичная фигурка казненного еврея. Это мрачное садистское произведение, по его словам, украшало тот стол, за которым Гитлер семнадцать лет назад основал свою партию^[770].

В феврале следующего года Гитлер зачитал двадцать пять пунктов своей партийной программы в Парадном зале мюнхенской пивной «Хофбройхаус» в присутствии приблизительно двух тысяч человек – самой большой аудитории, которую удавалось до тех пор собрать маленькой Немецкой рабочей партии; его бледно-голубые глаза сияли. «Эти наши пункты, – торжествующе вскричал он в тот день, когда закончил их составление, – не уступят тем тезисам, которые Лютер прибил на двери в Виттенберге!»^[771] Шесть из них полностью или частично касались евреев: евреи не являются соотечественниками «немецкой крови», а потому не могут быть гражданами; только граждане могут занимать государственные должности или издавать газеты на немецком языке; вся дальнейшая иммиграция в Германию лиц ненемецкого происхождения должна быть прекращена, а все такие лица, иммигрировавшие после начала Первой мировой войны, должны быть изгнаны. Двадцать пять пунктов никогда не были официально объявлены программой Национал-социалистической рабочей партии Германии, нацистской партии, в которую превратилась Немецкая рабочая партия, но их влияние тем не менее ощущалось.

После Пивного путча 8 ноября 1923 года Гитлер оказался в комфортабельной солнечной камере в тюрьме Ландсберг, в которой он надиктовал своему боязливому прислужнику Рудольфу Гессу личное и политическое завещание. В книге «Майн кампф» много говорится о евреях. Упоминания о евреях встречаются на семистах страницах ее двух томов чаще, чем упоминания любой другой темы, за исключением марксизма – а марксизм Гитлер считал еврейским изобретением и еврейским оружием.

Рассеяние еврейского народа из Палестины – диаспора – началось в VI веке до нашей эры, когда вавилоняне завоевали южнопалестинское Иудейское царство, разрушили храм Соломона и увели большое количество евреев в плен. К началу христианской эры живущие под гегемонией Рима евреи создали свои сообщества в Египте, Греции, по берегам Средиземного и Черного морей; еврейские рабы попали вместе с римскими легионами на Рейн. В IV веке нашей эры, с христианизацией Римской империи, положение евреев снова ухудшилось; между христианством и иудаизмом шла борьба – вполне по Дарвину – за одну и ту же Святую землю и одни и те же священные книги. Систематическое преследование привело к тому, что в Иудее остались лишь немногочисленные евреи. Фантастическая концепция еврейства как братства зла была изобретена именно в эту эпоху, когда миссионерское христианство боролось за духовное господство^[772].

В смуте Средних веков евреи утратили даже последние остатки римского гражданства. Те из них, кто искал защиты, находил ее у правителей, подобных Людовику Благочестивому, сыну Карла Великого, который знал цену их коммерческим и ремесленным талантам, но получавшие покровительство властителей сами становились их собственностью. Поэтому их права уже не принадлежали им по рождению, а жаловались свыше. В таком опасном, ненадежном положении евреям удалось, однако, получить юридическую автономию: в пределах своих сообществ им было позволено применять свои собственные законы. В некоторых частях Испании они даже имели право распоряжаться жизнью и смертью.

Средневековая церковь, пытаясь укрепить свою оборону от ереси в условиях распространения знаний и натиска ислама, пользовалась своей возрастающей властью над евреями самым безжалостным образом. Латеранские соборы 1179 и 1215 годов закрепили эту жестокую борьбу в явном виде: их постановления лишали евреев власти над христианами, запрещали им иметь христианских слуг, передавали ростовщичество евреям, запрещая заниматься им христианам, запрещали христианам жить в еврейских кварталах – тем самым официально создавая гетто, и, что было тягостнее всего, обязывали всех евреев носить отличительные знаки – в качестве которых местные власти часто использовали ту самую желтую шестиконечную звезду, «звезду Давида», которую впоследствии вернули в употребление нацисты. Любой еврей, выходящий за пределы гетто, был заметен, как птица с ярким оперением, и становился легкой мишенью для нападения.