Рене Декарт
Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник)

Часть IV
Доводы, доказывающие существование Бога и человеческой души, или основание метафизики

Не знаю, должен ли я передавать читателям размышления, которым предавался в вышеупомянутой стране, потому что эти размышления были такого метафизического свойства и так необыкновенны, что не каждого могут заинтересовать^[17]. Но я вынужден некоторым образом излагать эти размышления для доставления другим возможности оценить твердость моих начал. Я давно заметил, что в вопросах, касающихся обычаев, иногда необходимо следовать мнениям очевидно сомнительным как самым верным, как я это выше изложил; предпринимая же отыскание исключительно истины, я полагал, что надобно было поступать совсем наоборот – признавать все подверженное малейшему сомнению за совершенно ложное, и потом смотреть, что, за отбрасыванием сомнительного, останется в нашем понимании верного. Таким образом, принимая во внимание, что наши чувства нас нередко обманывают, я предположил, что все познание предметов, получаемое нами через внешние чувства, есть ложное. Точно так же, сообразив, что встречаются люди, ошибающиеся в простейших правилах геометрии и увлекающиеся паралогизмами, а также и то, что я сам никак не менее других подвержен ошибкам, решился отвергнуть как ложные все те мелкие основания, которые признавал прежде за доказательства. Наконец, вспомнив, что те же соображения, которые бывают у нас во время бодрствования, являются и во сне (при каком состоянии нашем все соображения признаются ложными), я предположил, что все идеи, когда-либо входившие в мой ум, настолько же верны, как и сонные мечтания. Но после этих предположений я тотчас заметил, что, откидывая все суждения как ложные, по необходимости должен признать то, что я-то сам, думающий так, что-нибудь да есть, и вследствие того признать истину: я мыслю, следовательно, я существую. Этот вывод, как могущий устоять против всех возражений скептиков, я счел возможным, не колеблясь, принять за первое основание той философской системы, которую отыскивал.

Далее, рассматривая со вниманием свое собственное существо, я заметил, что могу вообразить себя без тела и не находящимся ни в каком определенном мире или месте, но того, что меня вовсе нет, вообразить себе не могу. Существование мое подтверждается тем самым, что я могу отвергать истину других вещей, тогда как если бы я перестал мыслить, то и при совершенной справедливости всего прежде мною передуманного я не имел бы никаких оснований признавать себя существовавшим когда-либо. Из всего этого я вывел, что составляю существо, которого исключительное назначение есть мыслить, которое для своего бытия не нуждается в пространстве и не зависит ни от какого вещества; одним словом, что это я, т. е. душа, делающая меня тем, что я есть, совершенно отлична от тела, познается легче тела, и если бы тела вовсе не было, то все-таки осталась бы тем, что есть.

После этого я стал обсуждать вопрос о том, что вообще нужно для совершенной определенности и верности философского суждения. Так как я нашел одно суждение верное и определенное, то считал необходимым узнать и то, в чем именно состоит верность этого суждения? Заметив относительно суждения: я мыслю, следовательно, существую, что мое убеждение в верности его возникает исключительно из ясной идеи о том, что кто мыслит, тот непременно существует, я пришел к общему выводу: все идеи, постигаемые нами совершенно ясно и определенно, суть истинные, и затруднение в отыскании истинных идей состоит только в отделении ясно понимаемых идей от всех прочих.

Затем, размышляя о своей способности сомневаться, я вывел из этого понятие о несовершенстве моего существа, так как ясно, что знание представляет больше совершенства, чем сомнение. Потому я решился отыскивать источник моих идей в чем-то более совершенном, чем мое существо, и нашел его именно в каком-нибудь существе, более меня совершенном. Что касается до идей моих о множестве вне меня находящихся предметов и явлений, как-то: о небе, о Земле, о воде, о тепле и о тысяче других, то я не затруднялся относительно их источника, потому что, не видя в этих предметах и явлениях ничего дающего им превосходства надо мною, я мог думать, что если они истинны, то состояли в зависимости от моего существа, как обладающего некоторым совершенством, если же ложны, то поступили в мое сознание вследствие своего небытия, т. е. постигались мною только вследствие недостатков, имеющихся в моем существе. Но такое объяснение неприложимо к идее^[18] о существе более совершенном, чем мое, так как получить эту идею от небытия, т. е. чтобы от небытия произошло какое-нибудь бытие – предположение немыслимое, а как не менее противно здравому смыслу и то, чтобы более совершенное зависело или происходило от менее совершенного, то я заключил, что идею свою о совершенном не мог получить и от самого себя.

В заключение всего, я пришел к убеждению, что идею эту могло вложить в меня только существо действительно совершеннейшее, чем я, или даже обладающее всеми совершенствами, доступными моему пониманию, т. е., выражаясь короче, существо, которое было бы Богом. К этим суждениям прибавлю, что так как мне известны некоторые совершенства, которыми я не обладаю, то должен из того заключить, что не один существую на свете (позволяю себе употреблять здесь выражения, принятые в школе), а также и то, что есть существо более меня совершенное, от которого я завишу и от которого получил все, чем обладаю. Если бы я был один и не зависел от другого существа, получив всю принадлежащую мне часть совершенства от самого себя, то я получил бы от самого же себя и все остальное в совершенстве, чего мне недостает, т. е. сделался бы сам собою бесконечным, вечным, неизменным, всеведущим, всемогущим и со всеми совершенствами, которые возможно только открыть в Боге. Далее, чтобы достигнуть возможного познания совершенств Божиих, мне следовало, на основании вышеизложенного, рассмотреть только во всем, составляющем предмет моих идей, было ли совершенством или недостатком обладание этими идеями, а затем я мог быть уверен, что все идеи с признаками несовершенства не принадлежат Богу, а все прочие принадлежат Ему. Так, например, я мог быть уверен, что у Бога нет ни сомнений, ни непостоянства, ни печали, ни всего подобного, принимая во внимание, что я сам очень желал бы не иметь способности ко всему этому. Кроме указанных идей, я имел понятия о многих предметах вещественных и обладающих чувством и должен был признать их находящимися в моем мышлении, хотя и предполагал все свои воззрения на видимое ложными или равносильными сонному бреду. Присоединяя к первым идеям еще и эти понятия, я пришел к таким выводам: различая в себе ясно две между собою несходные природы, духовную и вещественную, и сообразив, что всякая сложность выражает зависимость, а зависимость есть очевидное несовершенство, я заключил, что образование из двух природ не может принадлежать к числу совершенств Божиих и что, вследствие того, Бог не имеет двух природ, а также и то, что если существуют на свете какие-нибудь тела или существа разумные, не одаренные полным совершенством, то все они вполне зависят от всемогущества Божьего и без Бога не могут существовать одной минуты.

После этих истин я хотел перейти к разысканию других подобных и избрал для этого предмет, исследуемый геометрами. Предмет этот я представил себе связным телом, или пространством, бесконечно распространенным в длину, ширину и высоту или глубину и разделенным на части различных форм и величин, вполне подвижные, согласно предположениям геометров, и потом пробежал некоторые из простейших теорем геометрии. Занимаясь этим, я обратил внимание на то, что несомненность, которая приписывается геометрическим теоремам, происходит именно от очевидности их доказательств, согласно с вышевысказанными правилами, но в то же время меня поразила мысль о совершенной недоказанности существования самого предмета, который определяется геометрическими теоремами, потому что если я, например, легко убеждаюсь в равенстве трех углов всякого предположенного треугольника двум прямым углам, то ничто не убеждает меня в существовании на свете хотя бы одного геометрического треугольника. Это соображение заставило меня возвратиться к найденному уже мною выводу о совершеннейшем существе и сделать между ними сравнение, из которого и оказалось, что с идеей о совершеннейшем существе идея о бытии этого существа, не требуя особых доказательств, как в геометрических теоремах, также неразрывно связывается, как с идеей о треугольнике связывается понятие о равенстве его углов двум прямым или с идеей о сфере связывается понятие о равном удалении всех частей сферы от центра, или еще неразрывнее, потому должен был признать идею о бытии совершеннейшего существа, т. е. Бога, по крайней мере настолько же доказанной, как и любая геометрическая теорема.

Многим кажется, однако ж, трудным познавать Бога, даже понять то, что такое есть их душа, но это происходит от непривычки некоторых людей мыслить о чем-либо другом, кроме предметов вещественных, и от привычки понимать все только с помощью воображения. Этот последний способ мышления необходим для материальных предметов, но привычка пользоваться им исключительно производит то, что все, не подлежащее действию нашего воображения, кажется нам не подлежащим пониманию. Что такое заблуждение существует, доказывается афоризмом, принятым схоластиками за аксиому: нет в нашем понимании ничего, не бывшего предварительно в наших чувствах, а между тем идеи о Боге и душе в чувствах-то никогда и не бывали!^[19] Мне кажется, что те, которые усиливаются постигнуть Бога и душу воображением, так же поступают, как если бы они хотели постигнуть звук и запах посредством зрения, или поступали бы еще глупее того, принимая во внимание, что зрение с неменьшей верностью, чем слух или обоняние, передает нам свойственные ему впечатления, тогда как воображение или чувства ни в чем не могут нас убедить без помощи разума.

Наконец, если найдутся люди, которых представленные мною доказательства не убедят еще в существовании Бога и души, то я скажу им, что все прочие идеи, которые кажутся им более определенными, как, например, о существовании человеческого тела, о существовании звезд, о существовании Земли и тому подобные, менее верны, чем идеи о Боге и душе. Потому что, хотя уверенность в первых идеях такова, что как будто только безумный может в них сомневаться, тем не менее, когда дело идет о доказательности метафизической, нельзя без явного безумия отрицать поводов к сомнению в верности материальных идей, приняв во внимание, что мы можем во сне воображать себя не с таким телом, какое имеем, видеть совсем другие звезды или совсем иную Землю, т. е. то, чего вовсе не существует. Из чего, спрашивается, мы можем заключить, что мысли во сне менее верны, чем мысли наяву, хотя первые бывают ясны и определенны не менее вторых? Вызываю самых бойких мыслителей потрудиться над этим вопросом и найти способ устранить это сомнение, не признавая предварительно бытия Божия. По моей же системе вопрос разрешается так: если я принял предварительно за правило, что все понимаемое нами ясно есть истинное, то это правило верно только при условии признания бытия Божия, совершенств Божиих и происхождения всего от Бога, а потому все наши понятия, в чем они ясны, происходят от Бога и в том самом истинны и согласны с действительностью. Если мы имеем понятия ложные, то это понятия смутные и неясные, происходящие от небытия^[20], т. е. понятия наши смутны вследствие нашего несовершенства^[21]. Очевидно, что не менее противно здравому смыслу происхождение лжи и несовершенства от Бога, как происхождение истины и совершенства от небытия. Но если бы мы не были уверены в том, что все в нас истинное и согласное с действительностью происходит от существа совершенного и бесконечного, то как бы ни ясны и определенны были наши понятия, мы не имели бы достаточного основания признавать их истинными.

Утвердившись в истине последнего правила, вследствие признания бытии Божия и души, легко уже доказать, что сонные наши бредни не могут возбуждать сомнений относительно верности наших мыслей в бодрственном состоянии. Если бы случилось даже, что нам пришла в голову очень ясная идея во сне (как, например, если бы геометр во сне изобрел какое-нибудь новое доказательство), то сон не воспрепятствовал бы верности идеи, так как сны, представляя нам предметы в том же виде, в каком их представляют чувства, не более должны возбуждать наше недоверие, как и чувства, часто нас обманывающие и в то время, когда мы не спим, как, например, когда люди, одержимые разлитием желчи, видят все в желтом цвете, или когда звезды или другие отдаленные тела кажутся нам меньшими, чем они суть в самом деле. Вообще, мы должны понимать, что спим ли мы, или бодрствуем – убеждаться мы должны только суждениями здравого смысла. Прошу заметить, что я говорю исключительно о нашем рассудке, а не о нашем воображении или чувствах; так, если мы видим явственно солнце, то не должны считать его имеющим ту именно величину, какую видим, или если можем вообразить себе голову льва, приставленную к телу козы, то не должны признавать существования химеры, потому что разум наш не утверждает действительности всего того, что мы можем вообразить или что мы видим, но требует какой-нибудь истины в основание всех наших идей и соображений. Бог, во всем истинный и совершенный, без начала истины не мог вложить в нас какого-нибудь мышления. Что же касается до вопроса, почему наши рассуждения во сне никогда не бывают настолько же ясны и связны, как наяву, хотя воображение наше бывает иногда во сне очень живо и сильно возбуждено, то разум наш нам также говорит, что мышления наши, неспособные быть всегда истинными, вследствие нашего несовершенства, скорее могут явиться с верной своей стороны в то время, когда мы бодрствуем, чем когда мы спим.

Часть V
Порядок физических вопросов

Я охотно представил бы здесь читателю весь ряд стин, выведенных мною из двух найденных главных, но, принимая во внимание, что для этого мне пришлось бы коснуться многих вопросов, составляющих предмет спора между учеными людьми, а я с этими господами ссориться не желаю, то нахожу удобнейшим воздержаться от подробного изложения. Скажу об этих истинах только вообще, предоставив умным людям рассудить самим – следует или не следует знакомить публику с означенными истинами подробно. При новых моих разысканиях я твердо следовал тому же принципу, которым руководствовался для доказательства существования Бога и души, т. е. не признавал того за истину, что не представлялось мне яснее и определеннее самых геометрических доказательств. И, при всей трудности следовать этому принципу, смею сказать, что мне удалось в короткое время разрешить все труднейшие вопросы философии. В особенности я успел заметить некоторые законы, столь твердо установленные Богом в природе и столь ясно сознаваемые нашими душами, что после самого строгого обсуждения этих законов мы убеждаемся в точном исполнении их во всем существующем и совершающемся в мире. Потом, рассматривая последствия замеченных мною законов, я открыл, как мне кажется, многие истины, более полезные и важные, чем те, которые мне были прежде известны или которые я надеялся прежде познать.

Принимая, однако ж, во внимание, что я изложил уже важнейшие из моих открытий в особом сочинении, которое по некоторым причинам не могу теперь напечатать^[22], я не нахожу лучшего способа к сообщению моих выводов, как посредством краткого обозрения вышеупомянутого моего сочинения. В этом произведении я старался изложить все свои соображения о естественных свойствах материальных предметов. Но подобно тому как живописец, который, не имея возможности изобразить на поле картины все стороны твердого тела, избирает одну главную его сторону, которую и освещает, оттеняя остальные стороны и как бы скрадывая их за освещенной стороной, так точно и я, опасаясь того, что не сумею высказать всего мною исследованного, предпринял сначала низложить во всей полноте только мои соображения о свете. Потом по поводу этой материи я нашел возможным сказать кое-что и о Солнце и о неподвижных звездах (так как от них происходит весь наш свет), о видимом небе (так как оно передает нам свет), о планетах, кометах и Земле (так как они отражают свет), особо о телах на Земле по отношению к их цвету, прозрачности или способности давать от себя свет и, наконец, о человеке как о существе, видящем свет. Но чтобы оттенить немного все эти предметы и получить право говорить о них свободно, не прибегая ни к утверждению, ни к отрицанию мнений, принятых учеными, я решился оставить этот существующий мир на жертву ученым спорам; сам же вознамерился заняться только миром новым, миром, для образования которого Бог создал бы теперь в воображаемом пространстве достаточное количество материи, произвел бы из этой материи самый поэтический хаос, вращая беспорядочно вещественные частицы, и потом предоставил бы природе действовать самой по тем законам, которые Он ей дал. Имея в виду это создание моего воображения, я начал с того, что описал предполагаемую материю, и с такою ясностью, что, как мне кажется, одни суждения о Боге и душе могут быть яснее этого описания, тем более что в моей материи я отвергнул все те свойства или формы, которые подают повод к ученым спорам, и вообще все то, что не познается нами настолько легко, чтобы нельзя было даже притвориться непонимающим. Далее я изложил законы природы, доказывая сомнительные между ними исключительно на основании одной идеи о совершенствах Божиих, в особенности стараясь показать, что если бы Бог создал несколько миров, то не могло бы быть ни одного между ними, в котором не действовали бы общие законы. После этого я показал, каким образом бóльшая часть хаотической материи должна была, по законам природы, образовать из себя нечто подобное нашему небу и в то же время некоторая часть материи должна была образовать Землю с планетами и кометами, а другая часть материи образовала Солнце и неподвижные звезды. Здесь, излагая подробно о свете, я указал свойство света, находящегося в солнце и неподвижных звездах, а также разъяснил, каким образом свет пробегает в одно мгновение неизмеримое пространство неба и каким образом он отражается на Земле от планет и комет. К этому я присоединил некоторые объяснения о составе, положении, движении и различных свойствах небесного пространства и звезд, достигая во всем этом изложении, как мне кажется, той идеи, что нет ничего такого в мире существующем, что бы не должно было или не могло явиться в мире, мною описанном. Затем, переходя к особенному рассмотрению земного шара и предположив, что Бог не дал свойства тяжести материи, его составляющей, указал, как все части Земли должны были тяготеть к центру шара и как, вследствие нахождения на поверхности Земли воды и воздуха, а также расположения неба и звезд, и в особенности Луны, должны были произойти приливы и отливы вод совершенно подобные тем, которые замечаются в наших морях, вместе с токами воды и воздуха от востока к западу, подобными замечаемым нами между тропиками. Я показал, каким образом горы, моря, источники и реки могли естественно появиться на Земле, как металлы появились в рудниках, растения на полях и вообще как образовались на Земле тела, называемые смешанными или сложными. Между прочим, принимая по внимание, что, исключая звезды, мне известен в мире один только производитель света – огонь, я обратил особенное внимание на ясное изложение всех свойств огня, его источников, его питания и появления его иногда с одним теплом без света, а иногда с одним светом без тепла. Я указал на изменение посредством огня цвета тел и других их свойств, на плавление огнем одних тел и на придание твердости другим, на превращение почти что всех тел посредством огня в пепел и дым и, наконец, указал, как одной силой своего действия огонь превращает золу в стекло и, находя это последнее превращение одним из замечательнейших явлений в природе, описал его с особенной подробностью.

Я не хотел, однако ж, из всего описанного мною вывести такое заключение, что мир сотворен именно в предположенном мною порядке, так как находил более вероятия в том, что Бог с самого начала сделал мир таковым, каков он есть теперь. Но верно то, согласно и с мнением всех богословов, что Бог тем же самым действием поддерживает существование мира, которым и сотворил его, откуда можно прийти к такому убеждению, не унижая притом нисколько чуда сотворения мира, что это единство действий Божиих состоит именно в предоставлении природе самой, по установленным от Бога законам, образовать мир из первоначальной формы хаоса и постепенно довести до того положения, в каком мы его видим ныне. Для нас более понятна природа материальных предметов, когда мы предполагаем постепенное их образование, чем когда представляем их себе вполне сформированными.

От описания неодушевленных предметов и растений я перешел к описанию животных вообще и человека в особенности. Но так как я не имел о человеке достаточных познаний, чтобы говорить о нем с тою же уверенностью, с какою говорил об остальном, т. е. доказывая все явления причинами их и указывая, от каких начал и в какой форме природа должна производить явления, то счел за удобнейшее предположить, что Бог создал тело человека совершенно подобным нашим телам как во внешнем, так и во внутреннем отношении, не влагая, однако ж, в это тело другой материи, кроме принятой мною, и не давая человеку ничего похожего на разумную душу, или на душу растительную, или чувственную. Бог вложил только в это тело, по моему предположению, один из тех огней без света, о которых я выше говорил и которые я нахожу одного свойства с огнем, воспламеняющим сырое слеглое сено, или с огнем, возбуждающим брожение в молодом вине. Затем, рассматривая внутренние отправления, которые должны были возникнуть в теле человека от означенного огня, я нашел все те явления, которые замечаются в нашем теле и происходят без участия нашей мысли, а следовательно, и души, этой особой части нашего существа, исключительно назначенной для мышления. Отправления эти я нашел притом одного свойства с отправлениями у животных неразумных (в чем и заключается наше сходство с животными), но в тех же явлениях я не находил ничего зависящего от нашей мысли и принадлежащего нам исключительно как людям, пока не предположил, что Бог создал разумную душу и соединил ее особым образом (мною описанным) с телом человека.

Чтобы иметь понятие о том, каким образом я изложил в моем сочинении означенные вопросы, представлю здесь для примера мое объяснение кровообращения, того отправления в телах животных, которое можно назвать самым основным и общим. Замечу, однако ж, предварительно, что лицам, не знакомым с анатомией, следует, прежде чем читать нижеследующее, взять и рассмотреть разрезанное сердце какого-нибудь большого животного, дышащего легкими. В разрезанном сердце читатель пусть обратит внимание на две камеры, или пустоты, которые в нем находятся: а) на камеру с правой стороны, к которой примыкают две очень широкие трубки, именно: полая вена, главный приемник крови, играющая роль, подобную стволу в дереве, тогда как все другие вены суть ее ветви, и вена артериальная, неудачно так названная, потому что на самом деле это есть артерия, выходящая из сердца и разделяющаяся на множество ветвей, проникающих со всех сторон в легкие, и б) на камеру с левой стороны, к которой также примыкают две трубки, столь же, если еще не более, широкие, именно: артерия венозная, также неудачно названная, потому что на самом деле она есть вена, идущая от легких, где разделена на многие ветви, переплетенные с ветвями вены артериальной и с ветвями прохода, называемого свистком, назначенным для прохода воздуха к легким, и большая артерия, которая, выходя из сердца, распространяет свои ветви по всему телу. После этого я желал бы, чтобы читатель обратил особенное внимание на одиннадцать маленьких клапанов, которые, как двери, закрывают четыре отверстия, находящиеся в двух камерах, именно: три клапана при входе полой вены, расположенные таким образом, что препятствовать вступлению крови в правую камеру сердца они не могут, но решительно преграждают для крови выход из сердца; три клапана при входе в сердце вены артериальной, которые расположены в обратном порядке, т. е. дают крови выходить из правой камеры в легкие, но не выпускают крови из легких; два клапана при входе венозной артерии, открывающие путь для крови от легких в левую камеру сердца и не допускающие обратного движения, и, наконец, три клапана при входе большой артерии, допускающие только выход крови из сердца. Число клапанов объясняется очень просто фигурой отверстий, ими закрываемых: так, отверстие артерии венозной овально, почему с удобством закрывается двумя клапанами, тогда как прочие отверстия круглы и требуют по три клапана. Кроме того, надобно обратить внимание на то, что большая артерия и вена артериальная имеют стенки более плотные и твердые, чем артерия венозная и полая вена и что эти две последние, расширяясь перед входом в сердце, образуют два кошелька, именуемые ушками сердца и составленные из того же мяса, как и сердце. Наконец, надобно заметить, что ни в какой части тела нет такого жара, как в сердце и что этот жар достаточно силен для того, чтобы быстро разредить и расширить каждую каплю крови, которая войдет в камеру сердца, подобно тому, как это делается со всякой жидкостью, падающей ко капле в сильно нагретый сосуд.

По рассмотрении всего выше писанного движение сердца объясняется очень просто следующими соображениями: когда камеры сердца пусты, то кровь притекает в правую камеру из полой вены, а в левую – из артерии венозной вследствие того, что эти две трубки всегда наполнены кровью и их отверстия в сердце не могут быть тогда закрыты. Но как скоро в каждую из камер вошло по капле крови, то эти капли, очень крупные, соответственно обширности трубок и изобилию в них крови, тотчас же расширяются и разрежаются, подвергаясь действию жара, а потом, расширяя самое сердце, закрывают клапаны, посредством которых вошли в сердце, и препятствуют вступлению в него новой крови. Продолжая свое расширение, две капли крови открывают клапаны других двух отверстий в сердце, которыми и выходят вон, наполняя в то же мгновение все ветви вены артериальной и большой артерии, после чего сердце и обе артерии тотчас же опадают, так как кровь, войдя в артерии, охлаждается, и артериальные отверстия закрываются. Тогда вновь вступают две капли крови через венозные отверстия, вновь расширяют сердце и производят в нем прежнее движение, причем, надобно заметить, кровь проходит также и через два кошелька, называемые ушками сердца, производя в них движение, противоположное движению самого сердца, т. е. ушки опадают, когда сердце расширяется, и наоборот. Ко всему этому прибавлю для тех, которые, не понимая силы математических доказательств и не имея навыка отличать истинные причины от правдоподобных, могли бы отвергнуть мои объяснения без обсуждения их, что движение, мною объясненное, настолько же неизбежно зависит от расположения органов, видимых невооруженным глазом в сердце, от теплоты в сердце, чувствительной при осязании, и от свойства крови, исследуемого опытом, насколько движение часов зависит от силы, расположения и фигуры часовых колес и гирь^[23].

Однако ж здесь еще является такой вопрос: каким образом кровь в венах не истощается и отчего артерии не переполняются кровью, так как вся кровь, переходящая чрез сердце, поступает в артерии? Чтобы отвечать на это, мне приходится только повторить сказанное по этому предмету одним английским врачом^[24], которому принадлежит слава первого объяснения вопроса, именно: что на оконечности артерий имеется множество мельчайших отверстий, посредством которых кровь, получаемая из сердца, переходит из артерий в мелкие разветвления вен и возвращается опять в сердце. Вследствие этого, движение крови выходит не чем иным, как постоянным круговращением.

Английский врач доказывает свою систему очень хорошо опытом, делаемым постоянно хирургами, когда эти последние для усиления истечения крови при кровопускании делают на руке больного перевязь не слишком крепкую и повыше того места, где рассечена жила, и которые знают при этом, что кровь пойдет слабее, если перевязать руку ниже рассечения или если перевязать руку хотя и выше рассечения, но крепко. Понятно, почему это все так: перевязка, умеренно стянутая, может воспрепятствовать возвращению крови, находящейся в руке, через вены в сердце, но не препятствует притоку крови путем артерий, так как артерии находятся под венами и по плотности своих полостей труднее сжимаются перевязкой, чем вены, вместе с тем и кровь более стремится к проходу в руку артериями, чем к возвращению в сердце через вены. Но так как, при всем этом, кровь все-таки идет в отверстие, которое делается хирургами в одной из вен, то необходимо надобно предположить, что ниже перевязки, именно в оконечностях руки, существуют сообщения между артериями и венами, которыми кровь и переходит из артерий в вены. Английский врач доказывает также очень хорошо свою систему кровообращения, указывая на мелкие клапаны, которые расположены во многих местах внутри вен и посредством которых преграждается для крови путь от середины тела к оконечностям, но открывается свободное движение от оконечностей к сердцу; он указывает еще на тот опыт, что вся кровь, находящаяся в теле, может быть в короткое время выпущена, если перерезать одну только артерию, и выпущена даже и в том случае, если артерия будет крепко перевязана близ самого сердца и перерезана между сердцем и перевязкой, т. е. когда нельзя будет предполагать, что кровь идет из какого-нибудь другого места, кроме артерии.

Много есть явлений, указывающих на объясненную мною причину движения крови как на действительную: так, если обратить внимание на то, что различие, замечаемое между кровью, выходящей из артерий, может происходить только от разрежения и как бы дистиллирования крови во время перехода через сердце, от чего и кровь оказывается горячее и живее тотчас по выходе из сердца, т. е. при вступлении своем в артерии, чем перед тем, как ей вступить в сердце, т. е. когда она проходит вены. Надобно заметить при этом, что различие между артериальной и венозной кровью значительно близ сердца, а не в частях тела, отдаленных от первого. Самая твердость полостей, из которых составлены вена артериальная и большая артерия, показывает, что кровь в них двигается с большей силой, чем в венах. Кроме того, нет другой цели для большего развития левой пустоты сердца вместе с большой артерией, сравнительно с правой пустотой и артериальной веной, как доставление большего простора для крови, выходящей из венозной артерии, требующей большего простора, потому что, побывав только в легких по выходе своем из сердца, эта кровь расширяется с большей силой и легкостью, чем кровь из полой вены. Что бы могли угадывать врачи, щупая пульс, если бы они не знали, что от изменения в составе крови зависит большее или меньшее, скорейшее или медленнейшее разрежение крови теплотой сердца. Если же задать себе затем вопрос, каким образом теплота сердца сообщается всем членам, то окажется, что это выполняется только посредством крови, согревающейся в сердце и разносящей тепло по всему телу. Так, когда мы лишим какую-нибудь часть тела крови, то вместе с тем лишим ее и теплоты, и будь сердце так же горячо, как раскаленное железо, оно не могло бы согревать рук и ног, не посылая беспрерывно к оконечностям новой крови. Из этих выводов мы познаем также, что истинное назначение дыхания есть сообщение легким достаточного количества свежего воздуха, для того чтобы кровь, вышедшая из правой камеры сердца и там разредившаяся до парообразного состояния, могла бы в легких опять сгуститься; иначе, поступая в левую камеру сердца, кровь не была бы способна питать огонь этой камеры. Заключение наше подтверждается тем, что у животных, не имеющих легких, в сердце всего одна камера, а также у младенцев, лишенных возможности дышать во время нахождения их в чреве матери, существует отверстие, которым из полой вены кровь проходит в левую камеру сердца, а также проход, которым кровь протекает из артериальной вены в большую артерию, минуя легкие. Каким образом, наконец, производилось бы пищеварение в желудке, если бы сердце не сообщало желудку теплоты путем артерий и вместе с тем не сообщало бы ему некоторые из жидких частей крови, помогающих растворению пищи, поступившей в желудок? Трудно ли угадать при этом действие, обращающее сок пищи в кровь, если обратить внимание на то, что кровь дистиллируется, проходя чрез сердце более ста или двухсот раз ежедневно? Есть ли надобность искать в чем-либо другом причины питания и образования различных жидкостей в нашем теле, кроме той силы, с которой кровь, разрежаясь, двигается от сердца к оконечностям артерий и местами оставляет свои части, задержанные разными препятствиями, выталкивая в то же время из занятых мест другие жидкости, имеющиеся в теле? Различное положение, размеры и фигура отверстий, которыми проходит кровь, производят при этом то, что одни части крови достигают скорее известных членов тела, чем другие, и вообще представляется явление, подобное получаемому от сортировальных машинок, в которых зерна различной величины отделяются одни от других, проходя через доски, просверленные дырочками разных размеров. Но что есть наиболее замечательного во всей описанной внутренней деятельности, так это образование животных газов, которые подобны тончайшему воздуху или еще более – пламени самому чистому и живому, и которые, выходя в большом изобилии из сердца в мозг, проходят из этого последнего через нервы в мускулы и дают движение всем членам. Объяснить образование этих газов из частей крови, наиболее подвижных и топких и, следовательно, наиболее способных образовать газы, можно только посредством восхождения именно таких частей крови преимущественно в мозг. Но для этого необходимо обратить внимание на особенную прямизну артерий, идущих от сердца к мозгу, и на тот закон механики, который есть вместе с тем закон для всей природы, что когда несколько предметов двигаются в одно место путем недостаточно просторным для всех, точно так, как двигаются частицы крови к мозгу из левой камеры сердца, то удобоподвижнейшие частицы отталкивают частицы менее подвижные и достигают цели одни.