Рене Декарт
Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник)
Часть II
Основные правила метода
Я находился в то время в Германии, по случаю войны, которая и теперь еще там не кончилась. Возвращаясь с коронации императора к армии, я был задержан началом зимы в одной местности, где, не находя никаких развлечений и не отвлекаясь притом особенными заботами или желаниями, оставался по целым дням один в теплой каморке, с полным досугом для рассуждений с самим собою. Первая мысль, которая пришла мне в голову в это время, была та, что часто в созданиях многосложных и выполненных многими мастерами менее достоинства, чем в тех, над произведением которых трудился всего один человек. Так, мы видим, что здания, проектированные одним архитектором, обыкновенно красивее и лучше устроены, чем те строения, над исправлением которых трудились многие, старавшиеся пользоваться старыми стенами, воздвигавшимися в свое время совсем с иными целями. Мы видим, например, что древние поселения, обратившиеся в течение времени из местечек в большие города, обыкновенно бывают хуже устроены, чем города, воздвигнутые на равнине по плану инженера, хотя, сравнивая здания первых городов со зданиями последних, в отдельности можно найти не менее строительного искусства в древних городах, как и в новых. Тем не менее, если обратить внимание на безобразное смешение больших и малых строений, а также на кривизну улиц старых городов, то подумаешь, что только случай, а не воля разумных людей управляла их постройкой. Если затем вспомнить, что в городах всегда имелись чиновники, наблюдавшие за благоустройством, то надобно согласиться и с тем, что трудно добиваться чего-нибудь близкого к совершенству, работая только на основании чужих трудов и произведений[7]. Таким образом, я пришел к мысли, что те народы, которые вышли из полудикого состояния и цивилизовались только постепенно, составляя для себя законы по мере необходимости, не могут быть настолько образованны, как народы, с самого первого начала своего принявшие учреждения какого-нибудь мудрого законодателя, хотя совершенно верно, что учреждения истинной религии, как данные самим Богом, несравненно выше всех других учреждений. Но, обращаясь к делам чисто человеческим, я думаю, что если Спарта процветала когда-то, то не потому, чтобы каждое из ее узаконений было хорошо, так как многие из этих узаконений были нелепы и даже безнравственны, но потому, что спартанские законы, как придуманные одним законодателем, все вели к одной цели. Таким образом, я думал, что книжные науки, по крайней мере те, которых основания только правдоподобны и которые не имеют настоящих доказательств, сложившись постепенно из учений нескольких лиц, не так близки к истине, как те бесхитростные рассуждения, которые может сделать здравомыслящий человек относительно предметов, ему представляющихся[8]. Я думал также, что вследствие естественной постепенности в нашем развитии, заставляющей нас быть прежде детьми, а потом уже людьми, и отдающей нас в течение долгого времени под управление наших инстинктов и наставников, часто не согласных между собой в своих требованиях и не всегда нам советующих лучшее, нам невозможно иметь столь же верные и ясные суждения, как если бы мы с самого нашего рождения пользовались вполне рассудком и ничем бы кроме него не руководились.
Справедливо, что нам не приходится видеть, чтобы разрушали дома в целом городе единственно для перестройки его на другой образец и для украшения городских улиц, но мы часто видим, как многие хозяева разоряют свои дома для перестройки их, часто принуждаемые к этому ветхостью зданий и непрочностью фундаментов. Точно так же и я был убежден, что немыслимо для одного человека преобразование целого государства от самых его оснований, т. е. обновление государства посредством предварительного его разрушения; немыслимо также преобразование всей системы наук или порядка преподавания наук, принятого в училищах, но я полагал, что ничего лучшего не могу придумать, как, выкинув один раз из своей головы все принятые мною до того времени на веру учения с тем, чтобы заменить их потом лучшими, или, пожалуй, принять опять те же учения, но добившись предварительно полного их понимания. Я был твердо уверен, что этим способом гораздо лучше найду для себя правила, чем если бы я строил, руководствуясь только принципами, внушенными мне с детства и принятыми мною без рассуждения. Хотя и при исполнении такого моего намерения я предугадывал различные затруднения, но трудности эти считал устранимыми и без сравнения меньшими против трудностей, которые встречаются при малейших преобразованиях в общественных делах.
Общества, эти огромные тела, слишком трудно поднимаются, один раз ниспровергнутые, или с трудом удерживаются от падения, когда уже пошатнулись, а падение таких громад должно быть жестоко. Притом если общества имеют недостатки, то одно разнообразие в последних указывает уже на то, что нет обществ без недостатков, и тем не менее практика успевает смягчать зло и даже незаметно исправляет и устраняет его, чего теоретическими воображениями никогда не успели бы достигнуть. Наконец, существование плохих общественных учреждений сноснее[9], чем перемены в этих учреждениях, точно так, как удобнее подвигаются разбитой от частого проезда дорогой, хотя непрямой и извивающейся между горами, чем пробиваться напрямик через свалы и пропасти.
Вот почему я нисколько не сочувствую тем беспокойным людям, которые, не бывши призываемы ни званием своим, ни богатством к участию в общественных делах, готовы каждую минуту, по крайней мере в теории, совершать реформы, так что если бы я заметил в собственном своем сочинении малейший признак подобного увлечения, то никак бы не позволил себе напечатать такую вещь.
Мои реформаторские стремления никогда не простирались далее собственных суждений и далее перестроек на почве, мне вполне принадлежащей, и я потому только представляю читателям этот очерк, что самому автору он понравился, причем не имею ни малейшего притязания на признание моих суждений образцами, которым должно следовать. Люди, которым Бог даровал более талантов, чем мне, составят, может быть, теории повозвышеннее моей, но я более опасаюсь того, что уже моя теория окажется для многих слишком смелой. Одна решимость отказаться от всех убеждений, принятых на веру, есть нечто такое, чему не каждый должен подражать, так как почти что все умы на свете двух только родов, и ни для одного из них нет выгоды следовать моему примеру. К первому роду умов принадлежат те, которые, вследствие слишком высокого о себе мнения, не могут удержаться от поспешных суждений и не могут терпеливо проводить свои суждения в логической связи, вследствие чего, если позволят себе один раз усомниться в принятых принципах и удалиться от общепринятого пути, то никогда уже не попадут на настоящую дорогу и будут заблуждаться всю свою жизнь. К другому роду умов принадлежат умы людей незаносчивых, достаточно скромных для того, чтобы признавать превосходство над собою других людей, более способных отличать истинное от ложного, но для таких скромников лучше следовать чужим мнениям, чем составлять свои собственные.
Что касается меня самого, то я непременно оказался бы в числе последних умов, если бы получил воспитание от одного только наставника и если бы я не знал о той разноголосице во мнениях, которая существовала всегда на свете в среде самых ученых людей. Еще школьником я узнал, что нельзя придумать такой странности или нелепости, которая не оказалась бы высказанной прежде каким-нибудь философом, а потом, путешествуя, я убедился в том, что многие, имеющие мнения вовсе не согласные с нашими, не делаются через то варварами или дикарями, и не менее, если не более нашего, работают своим умом. Я соображал, как один и тот же человек, с тою же головой, воспитанный среди французов или немцев, должен бы измениться, если бы он вырос среди китайцев или людоедов, и как странно, что, по влиянию моды, тот наряд, который десять лет тому назад нам нравился и до истечении десяти лет, может быть, опять будет нравиться, кажется нам теперь смешным. Из всего этого вывел, что большинство наших убеждений возникает не из какого-нибудь верного знания, а только из обычаев и примеров, но что мнение большинства для научных истин, которые отыскиваются нелегко, есть ничего не стоящее доказательство, так как скорее можно ожидать открытия истин одним человеком, чем целым народом. Отсюда я уже пришел к убеждению невозможности следовать безусловно чьим-либо мнениям и необходимости отыскивать самому для себя верный путь.
Но как человек, которому приходится идти одному впотьмах, я наперед решился подвигаться как можно медленнее и соблюдать во всем такую осторожность, чтобы наверное избежать падения, хотя бы через то и подвигался вперед очень мало. Я предположил даже тогда только отказаться от мнений, принятых мною на веру без обсуждения, когда уже составлю план для предпринимаемого труда и отыщу истинный метод для познания всех предметов, доступных моему уму.
В юношеском моем возрасте я занимался немного, между прочими частями философии, логикой, а из математики – геометрическим анализом и алгеброй, тремя искусствами или науками, которые должны были принести мне большую пользу в моем предприятии. Но, рассматривая эти искусства, я обратил, во‐первых, внимание на то, что логика, с ее силлогизмами и прочими правилами, служит более к разъяснению другими того, что сам разъясняющий уже знает, или даже, как искусство Луллия[10], оно более помогает говорить о том, чего не знаешь[11], чем изучение того, что еще неизвестно. Логика, без сомнений, содержит в себе множество совершенно верных и полезных правил, но вместе с тем в этой науке столько есть и бесполезного или даже вредного, что так же трудно отделить в ней хорошее от дурного, как трудно извлечь статую Дианы[12] или Минервы из куска необработанного мрамора. Что касается до геометрического анализа древних и нашей алгебры, то, кроме того что обе эти науки слишком отвлеченны и мало приложимы к практическим соображениям, первая из них настолько связана рассматриванием фигур, что не может развивать понимание, не утомляя воображения, а вторая наука так подчинена некоторым мелочным правилам и теории знаков, что представляет смутное и темное искусство, более затрудняющее ум, чем развивающее его. Обратив внимание на все это, я подумал об отыскании такой методы, которая, заключая в себе выгоды всех указанных трех наук, не имела бы их недостатков. Подобно тому, как множество законов часто благоприятствует развитию пороков в обществе, и то государство бывает лучше устроено, в котором законов мало, но исполняются они строго, так точно и я решился предпочесть всему множеству правил, составляющих логику, четыре нижеследующие правила, при том условии, что буду соблюдать их постоянно.
Первое правило: не признавать ничего за истину, не убедившись в том самым очевидным образом, то есть надобно избегать поспешности в суждениях и предубеждений, не допуская в суждениях никаких понятий, кроме осознанных нами так ясно и отчетливо, что не оставалось бы ни малейшего повода к сомнению.
Второе правило: разделять каждый встречающийся затруднительный вопрос для решения его на столько частей, на сколько это возможно и удобно.
Третье правило: начинать обсуждение каждого вопроса в восходящем порядке, т. е. с простейших и легчайших понятий, переходя потом к самым сложным, причем необходимо предполагать связный порядок и там, где понятия сами собою не представляются в такой связи между собою, как предыдущие и последующие.
Последнее правило: во всем делать столь подробные исчисления[13] и обозрения настолько пространные, чтобы не оставалось никаких опасений относительно пропуска чего-либо.
Мне казалось, по поводу этих длинных рядов суждений, простых и легких, которые употребляются геометрами для доказательства самых трудных теорем, что во всех вопросах, доступных человеческому пониманию, суждения могут связываться таким же образом. Мне казалось, что нет познаний столь отдаленных, которых нельзя было бы достигнуть, настолько скрытных, чтобы нельзя было их разъяснить, если только в ряды посредствующих суждений принимаются исключительно суждения вполне верные и порядок логической последовательности и зависимости между понятиями всегда строго соблюдается. Затрудняться относительно того, с каких истин начинать изыскания, мне не пришлось, во‐первых, потому, что я уже знал, что надобно начинать с простейших, а во‐вторых, обратив внимание на то, что из всех изыскателей истины в науках одним математикам удалось найти кое-какие доказательства, т. е. основания верные и очевидные для науки, я не мог сомневаться в том, что изыскания мои должен начинать именно с математических истин. При этом я очень хорошо понимал, что математические истины не принесут мне иной пользы, как дадут только навык моему уму довольствоваться истинными и не довольствоваться ложными доказательствами. Для такого начала я не имел, однако ж, намерения изучать все эти отдельные науки, которые причисляются к математике, так как, несмотря на разнообразие предметов, обнимаемых математическими исследованиями, математика занимается одними отношениями и пропорциями, существующими в предметах. Поэтому я и нашел нужным рассматривать одни пропорции вообще, предполагая притом существование математических отношений только там, где удобно их изучать, но вместе с тем отнюдь не ограничивая приложения пропорций одним родом предметов, чтобы не лишать себя возможности прилагать математические основания и ко всем тем вопросам, в которых это только доступно. Потом, обратив внимание на то, что для познания математических отношений мне придется или рассматривать каждое из отношений в отдельности, хотя бы для одного удержания в памяти, или придется рассматривать по нескольку отношений вместе, то нашел самым удобным в первом случае представлять их линиями, не находя ничего проще и ничего доступнее этого для понимания и воображения; для изучения же и удержания в памяти нескольких математических отношений вместе я избрал численные выражения, по возможности самые краткие. Таким образом, я надеялся взять лучшее из метода как геометрического, так и алгебраического, пополняя один метод другим.
Действительно, результатом найденных мною немногих правил была, смею сказать, такая легкость в разрешении всех вопросов геометрии и алгебры, что в два или три месяца занятия этими науками, при постоянном восхождении от простейшего и общего к сложному и частному и при обращении каждой найденной истины в основание для дальнейших разысканий, я не только разрешил задачи, казавшиеся мне прежде очень трудными, но даже подумал, наконец, что могу определить и в неизвестных мне теоремах, каким путем и до какой степени их возможно решить. Читатель не сочтет меня тщеславным по поводу этого заявления, если обратит внимание на то, что в каждом вопросе может быть одна только истина и что тот, кто нашел эту истину, знает настолько по вопросу, насколько вообще можно о нем знать. Так, например, ребенок, знающий арифметику и сделавший правильно сложение, может быть уверен, что нашел относительно полученной им суммы все доступное уму человеческому, потому что арифметический метод, научающий истинному порядку в исчислении всех условий задачи, придает правилам арифметики совершенную законченность.
Найденный мною метод более всего меня удовлетворял в том отношении, что я всякий вопрос мог обнимать своим разумом, если несовершенно, то, по крайней мере, насколько это для меня доступно. Кроме того, я замечал, следуя своему методу, что мой ум постепенно привыкал к более точному и ясному пониманию предметов, а так как я не присваивал свой метод исключительно какому-нибудь одному роду вопросов, то мог еще надеяться на приложение его, не менее полезное, в других науках кроме алгебры[14].
Не должно, однако ж, выводить из последнего заключения, чтобы я имел в виду тотчас же прилагать мой метод ко всем научным сведениям, какие только могли мне встретиться, так как подобная поспешность была бы противна порядку, требуемому самим моим методом. Я признал только необходимым начать с отыскания верных принципов в философии, а в этой последней науке я не находил еще верных оснований. Сверх того, принимая во внимание, что отыскание принципов философии есть самое важное дело, при исполнении которого надобно особенно опасаться поспешности в суждениях и предрассудков, я пришел к убеждению, что отыскание принципов философии могло быть мною предпринято не прежде, как по достижении возраста более зрелого, чем тогдашний мой двадцатитрехлетний. Требовалось много времени на приготовление самого себя: как для искоренения из своего ума ложных мнений, прежде в него закравшихся, так и для собрания массы наблюдений (будущего материала моих рассуждений), так, наконец, и для упражнения себя в найденном методе, необходимого в видах приобретения известного умственного навыка.
Часть III
Некоторые правила морали, извлеченные из этого метода
Надобно согласиться с тем, что, начиная перестройку дома, в котором живешь, не довольно того, чтобы разрушить старое здание, собрать материалы для постройки и строителей, или самому упражняться в строительном искусстве, или составить даже план постройки, но необходимо еще позаботиться и о временном помещении, в котором можно было бы с удобством прожить до окончания работ. Точно так, избегая нерешимости в своих поступках в течение всего того времени, пока разум не позволит мне быть решительным в своих суждениях, и желая также пользоваться возможным счастьем во все время моих трудов, я составил для себя временные правила нравственности в трех или четырех законах, которые охотно сообщу читателям.
Первым моим нравственным законом я обязывал себя следовать законам и обычаям родной страны, а также той религии, которой милосердием Божиим я был научен с малолетства. Во всем прочем решился следовать мнениям самым умеренным, т. е. наиболее удаленным от всех крайностей и наиболее распространенным между разумнейшими людьми, с которыми мне придется жить. Понятно, что для меня, признавшего уже за ничто собственные свои мнения, как подлежащие генеральному пересмотру, ничего лучшего нельзя было выдумать, как следовать мнениям разумнейших людей. Принимая во внимание, что и между персами или китайцами, может быть, имеются столь же разумные люди, как и у нас, мне показалось полезнейшим руководиться мнениями только тех разумных людей, с которыми мне придется жить. При этом, чтобы узнать настоящие мнения окружающих меня, я решился более обращать внимание на то, что эти люди делают, чем на то, что они говорят. Подобный способ мною был принят не потому только, что, вследствие развращения наших нравов, мало находится охотников высказывать откровенно свои убеждения, но еще и потому, что многие сами не знают своих убеждений, так как мышление, которое производит в нас убеждение в чем-либо, отлично от того мышления, которое указывает нам на существование в нас известного убеждения, и оба мышления часто не бывают вместе. Из многих одинаково распространенных мнений выбирал я всегда самые умеренные, во‐первых, потому, что они самые удобные на практике и, вероятно, лучшие, тогда как крайности обыкновенно бывают дурны; во‐вторых, для того, чтобы менее сбиваться с истинного пути в случае ошибки в выборе мнения. К числу крайностей я по особому соображению причислил все обязательства, которыми люди ограничивают в каком-нибудь отношении свою свободу. И такой взгляд на обязательства составился у меня не от того, чтобы я восставал против законов, которые в видах обеспечения общества от непостоянства слабохарактерных людей допускают заключение обязательных условий и договоров в делах полезных вообще, или по торговле, или вообще в случаях безразличных, но потому, что не видел ничего постоянного на сем свете. В особенности для самого себя, при том намерении, которое я имел – свободным мышлением усовершенствовать мои суждения, – считал бы большой ошибкой, не согласной со здравым смыслом, обязательное признание чего-либо хорошим, признание неотменимое и в том случае, когда бы предмет потерял хорошие свои качества или я перестал бы считать его хорошим.
Вторым нравственным законом я требовал от себя возможно большей твердости в характере и решительности в действиях, с неменьшим постоянством в следовании самым сомнительным мнениям, как и самым верным, если первые были уже один раз мною приняты. В этом правиле я подражал путешественникам, заблудившимся в лесу, которым не следует бродить, переменяя часто направление, или останавливаться на одном месте, но должно идти, не уклоняясь, как можно прямее в одну какую-либо сторону. Хотя направление было бы избрано путешественником и случайно, но при этом методе, если он и не достигнет того места, куда шел, то по крайней мере выберется на край леса, где ему будет во всяком случае лучше, чем в середине леса. Точно так же случайности жизни часто не дают нам никакой отсрочки на обдумывание наших действий, и тогда вернейшее правило: когда мы не можем отличить дельных мнений от недельных, то должны следовать мнениям вероятнейшим; когда же и правдоподобнейшего отличить не можем, то непременно остановиться на каких бы то ни было мнениях и потом уже считать их за несомнительные, именно по отношению только к практике и в силу той причины, которая побудила нас избрать их. Это правило тотчас же избавило меня от всех раскаяний и угрызений совести, так часто мучающих слабохарактерных людей, способных изменять образ своих действий вместе с изменением своих понятий о хорошем и дурном.
По третьему моему нравственному закону я должен был побеждать самого себя, а не враждебную Фортуну. Я должен был переменять свои желания, а не добиваться изменения порядка, существующего во вселенной, и вообще должен был привыкать к той мысли, что вполне состоящими в нашей власти мы можем признавать одни наши желания, относительно же всего, вне нас находящегося, мы можем только делать известные усилия, которые, как скоро не привели к успеху, то принуждают нас предпринятое дело признавать за невозможное. Мне казалось, что этого одного правила было довольно для удержания меня от желаний неудобоисполнимых и чтобы сделать меня всегда довольным. Если наша воля будет устремлять нас только на предметы, которые здравый смысл представляет нам вполне доступными, и за предметы доступные мы не будем считать всего вне нас находящегося, то мы настолько же мало будем огорчаться, например, от невольной потери благ, принадлежащих нам по рождению, как и от того, что не обладаем Китаем или Мексикой. Мы будем, как говорится, обращать необходимость в добродетель, и не пожелаем здоровья, когда будем больны, свободы – когда будем сидеть в тюрьме, точно так же как не пожелаем тела крепкого, как алмаз, или крыльев как у птиц. Но, признаюсь, необходимо продолжительное упражнение для того, чтобы усвоить себе такой взгляд на дела мира сего. Я полагаю, что именно в привычке относиться подобным образом ко всяким благам заключалась тайна тех древних философов, которые умели не подчиняться ударам судьбы и среди страданий и нищеты соперничали в благополучии со своими богами. Эти люди, имея постоянно в виду ограниченность человеческих сил, вполне убеждали себя в том, что ничего не было в их власти, кроме собственных идей, а потому ни к чему и не привязывались на свете, кроме идей. Наоборот, своим владением, т. е. размышлением, эти философы пользовались так неограниченно и широко, что имели некоторое основание считать себя и богаче, и могущественнее, и свободнее, и счастливее всех тех людей, которые, не следуя подобному же учению, не могут иметь всего того, чего желают, как бы при этом ни были благоприятствуемы природой и Фортуной.
Наконец, для дополнения принятых мною нравственных законов я решился сделать разбор всех существующих у людей занятий, чтобы избрать для себя лучшее между ними. Не осуждая занятий других людей, собственно для себя я нашел всего лучше продолжать то занятие, которое начал, т. е. решился употреблять свое время на усовершенствование разума и на отыскание истины, следуя найденному методу. И столько имел я душевных наслаждений с тех пор, как стал следовать своему методу, что даже не предполагал возможным иметь в этой жизни наслаждения более высокие и чистые, потому что, открывая с помощью своей системы каждый день новые истины, казавшиеся мне немаловажными и не принадлежащими к числу общеизвестных, я ничем более не мог интересоваться. Самыми вышеизложенными тремя нравственными законами я удовлетворялся только потому, что надеялся на свою систему и имел в виду отыскать истину собственным размышлением. Так, я никак бы не согласился довольствоваться пока чужими мнениями, зная, что Бог каждому дал известную способность отличать ложное от истинного, если бы не имел в виду, в свое время, сам исследовать истину и если бы не надеялся при первом удобном случае, что таковые имеются. Наконец, я не в силах был бы ограничивать мои желания и довольствоваться тем, что имею, если бы не предполагал, следуя своей системе, что приобрету все познания, все истинные блага в жизни, какие только для меня доступны. Соединяю познания с благами жизни потому, что воля наша привлекает нас к чему-либо или отталкивает нас от чего-либо только вследствие признания с нашей стороны предмета хорошим или дурным, от чего происходит, что хорошее обсуждение предмета обусловливает возможную правильность наших действий. Но отсюда ясно, что мы тогда только можем быть довольны, когда уверены в приобретении всех душевных достоинств, вместе с зависящими от них возможными для нас благами.
Уверившись в достоинстве моих нравственных законов и отделив их особо, вместе с истинами религии, всегда поставлявшимися мною во главе всех моих убеждений, я рассудил, что могу предпринять уничтожение остальных моих убеждений, а так как исполнить это находил более возможным, обращаясь среди людей, чем сидя в той коморке, в которой я обо всем вышеизложенном рассуждал, то пустился опять странствовать по свету еще прежде окончания зимы. И в течение целых девяти лет я только и делал, что переезжал из одного места в другое, стараясь, во всех комедиях жизни, которые при мне разыгрывались, быть зрителем, а не действующим лицом. При этом я не забывал предавать исследованию все встречающиеся вопросы с их сомнительной стороны, с помощью чего и успел вырвать из своего ума все заблуждения, которые закрались в него в течение времени. Искореняя свои заблуждения, я не подражал скептикам, сомневающимся для того только, чтобы сомневаться, и старающимся оставаться в нерешимости; напротив того, я усиливался единственно разбросать слабый грунт и песок под моими ногами и добраться до настоящей твердой почвы для своего фундамента. Успех мой в этих усилиях зависел именно от того, что опровергал я ложное или сомнительное не слабыми, а ясными и твердыми соображениями, вследствие чего не встречал вопроса настолько сомнительного, чтобы не прийти в какому-нибудь положительному заключению, хотя бы и к такому, что в известном вопросе нет ничего определительного. И подобно тому, как при разрушении старого дома сохраняют материалы его для нового здания, так и я, уничтожая в себе все убеждения, которые признавал неосновательными, делал много наблюдений и опытов, послуживших мне впоследствии к приобретению убеждений более верных. Кроме того, я продолжал упражняться в принятом мною методе как тем, что постоянно направлял мои размышления по правилам этого метода, так и тем, что по временам упражнялся в математике или даже в других науках, именно в тех, которые мне удавалось сделать подобными математике. Достигал я последнего относительно многих наук, как увидит читатель ниже[15], выкидывая из числа научных познаний все нетвердые нематематические начала. Таким образом, проводя мою жизнь, по-видимому, так же, как и те люди, которым нечего более делать на свете, как только жить в свое удовольствие безобидно для других, проводя время в позволительных удовольствиях и избегая как порока, так и скуки, я успевал, тем не менее, в достижении своей цели и более подвигался вперед в изыскании истины, как если бы занимался постоянно чтением или жил бы в сообществе ученых людей.
Однако ж девять лет прошло, прежде чем я остановился на чем-нибудь, по тем затруднительным вопросам, о которых постоянно спорят ученые, и даже не начинал отыскивать оснований для иного, более верного мировоззрения, чем общепринятое. Видя, как многие превосходные умы предпринимали еще недавно такой же подвиг, как мне казалось, безуспешно, я пугался трудности дела и, вероятно, и теперь бы еще не принимался за него, если бы не узнал, что некоторые мои знакомые преждевременно распустили слух о полном моем успехе в разысканиях. Не могу сказать, на чем основывали эти знакомые свои предположения, и если я речами моими сколько-нибудь содействовал распространению слуха, то это никак не тем, чтобы хвастался каким-нибудь найденным учением, а разве тем, что с большей откровенностью, чем принято между людьми учившимися, сознавался в том, чего не знаю, или тем, что опровергал мнения, признаваемые многими за несомненные. Но, как человек довольно совестливый для того, чтобы допускать других до понятия обо мне, не соответствующего действительности, я счел необходимым употребить все мои силы для того, чтобы сделаться достойным репутации, которую мне, против моего желания, составили. Это намерение, ровно восемь лет тому назад, побудило меня удалиться от всех моих знакомых и переехать сюда, в страну[16], в которой продолжительная война завела такой порядок, что армии, в ней находящиеся, служат только к обеспечению мира, и где, в массе великого деятельного народа, более занятого своими собственными делами, чем способного вмешиваться в чужие, я могу жить столь же уединенно, как бы в любой пустыне, не лишаясь, вместе с тем, и удобств жизни, свойственных населенным местам.
