Александр Проханов
Крейсерова соната
– Это против моих этических принципов. Я дал слово народу, что больше никто по воле власти не умрет насильственной смертью.
– Тогда умрешь ты, – жестко сказал Модельер, отступая на шаг от Счастливчика.
Счастливчику показалось, что прозрачная, соединяющая их трубочка оборвалась.
Он тут же ощутил удушье, словно его кровяным тельцам не хватало кислорода, началось витаминное голодание, скопившиеся в крови шлаки стали закупоривать сосуды, и в мозгу зазвучали погребальные удары колокола.
– Ты хочешь дождаться беспорядков в Москве? Повторения стрелецких мятежей, когда безумные толпы начнут громить Кремль, искать тебя в кабинетах и приемных залах, чтобы схватить и посадить на кол? Или повесить на кремлевских зубцах? Или утопить в Москве-реке? Или зарядить в Царь-пушку и выстрелить? Разве так поступают великие державники? Твой предшественник, когда нависла угроза его начинаниям, сжег из танков парламент, расстрелял из пулеметов детей и женщин, а потом спалил трупы в крематории, а пепел съел, размешав его с медом. Власть – великое бремя, и она требует жертвы. Недавно ты поступил как великий правитель, пожертвовав подводной лодкой «Москва». Неужели ты не решишься раздавить двух злобных негодяев, желающих смерти тебе и погубления великому мировому проекту, с которым связано величие Родины?
Удушье нарастало. В горле клокотал раскаленный уголь. Глаза выкатывались из орбит, так что среди зеленоватого московского неба начали расходиться фиолетовые и красные кольца.
– Решайся, – грозно требовал Модельер, приставив длинный, накаленный, словно шкворень, палец к холодному лбу Президента. – Соглашайся во имя Москвы и России. Во имя Четвертого Рима. Если нет, я уйду в отставку.
Небо волновалось, расходилось кругами, словно было твердой шелковой тканью, под которой кто-то бился, стремился прорваться наружу.
– Согласен, – чуть слышно сказал Счастливчик.
Палец Модельера, касавшийся его лба, начал остывать. Его пылающий белый конец становился малиново-красным, темнел, покрывался железной окалиной.
Небо над собором трепетало и билось, словно от боли. Высоко, в зеленом свечении, появился надрез. Он расширялся, растягивался, словно в женское лоно вложили акушерские щипцы и тянули в разные стороны, открывая темный прогал. Небо кровенело, содрогалось, черный прогал расширялся, открывая бездонную тьму, в которой что-то жутко светилось, пульсировало, рвалось наружу.
Мокрый, розовый, покрытый слизью эмбрион, напоминавший пятипалую морскую звезду, шевелился, просовывал сквозь лоно мокрые язычки, от которых по небу бежала ядовитая красная рябь. Небо над Москвой напоминало кровяное озеро, куда упал булыжник, разгоняя сочные малиновые круги. Купол собора казался красным, крест, под которым стояли Модельер и Счастливчик, отекал кровавой росой, и оба они, подняв в небеса изумленные лица, наблюдали знамение. Эмбрион, прилетевший из бездонных глубин, сулил рождение новой Вселенной, в которую влетала планета.
Небесное лоно сомкнулось, пятипалый моллюск исчез. Только волновалось, трепетало от боли беременное багровое небо. На малиновую зарю, снявшись с креста, словно черные ленивые грифы, улетали два юмориста. Были видны их растопыренные черные перья, опущенные вниз когтистые лапы.
– Что это было? – потрясенно спросил Счастливчик.
– Оптический эффект. Я слышал, американцы в районе экватора испытывают новую систему слежения. Это был сгусток электромагнитной энергии.
– Скорее всего, – облегченно вздохнул Счастливчик. Он видел, что между ними снова образовалась прозрачная, едва заметная пуповинка, по которой к нему поступает голубоватая влага, испускающая нежное химическое свечение.
Аня, ухватив за локоть раненого человека, заслоняла его от буранного ветра, что был поднят бешеными машинами, у которых на крышах плясали фиолетовые вспышки, похожие на безумных танцовщиц. Кортеж промчался, поворачивая к белому собору, а они остались на тротуаре, перейдя Остоженку по цветастому половику.
– Теперь я пошла… Удачи вам… – сказала Аня, оставляя своего немого и слепого попутчика, которому оказала услугу. Она торопилась в переулки и улочки, в подъезды жилых домов и деловых контор, куда должна была доставить корреспонденцию, переполнявшую ее почтарскую сумку. Отпустила локоть человека, жесткий грязный рукав его темной робы. Сделала несколько шагов, захваченная толпой, с каждой секундой забывая о странном попутчике, о прозрачной радуге, которая возникла у них под ногами на пешеходной дорожке. Сворачивая в переулок, оглянулась. Человек стоял неподвижно, как статуя на носу корабля, которого больше не было, который сгорел и утонул после страшного боя, сохранив после себя одно изваяние морского божества, выточенного искусным резчиком. Это изваяние было изрезано и иссечено осколками, прострелено пулями, обуглено пожаром. Одеяние, когда-то сверкавшее драгоценными красками, теперь было содрано и измызгано. Лишь кое-где на лице – на бровях, у основания волос – сохранилась позолота.
Аня, почти из-за угла, оглядела его последним взглядом. И вдруг опять испытала такую боль, такое сострадание, словно случившаяся с человеком неведомая беда была и ее бедой. Видя, как он начинает падать, медленно заваливается навзничь, чтобы грохнуться затылком о черный асфальт, Аня тихо вскрикнула и метнулась к нему. Добежала, подхватила в падении, ощутив всю его каменную тяжесть, как если бы подхватила падающую с постамента статую.
– Вам куда?… Какой переулок?… Давайте я вас провожу…
Он молчал, открыв остановившиеся, немигающие глаза под золотистыми опаленными бровями. Она повлекла его, преодолевая негибкость его окаменелых ног. Шла, настойчиво тянула, не ведая, куда идет. Он был слеп, оглушен и беспамятен. Она была поводырем слепца, его зрячим посохом. Чувствовала, что сама ведома. Кто-то, неразличимый в холодном латунном воздухе, незримо парящий в сгустившейся синеве, вел ее. Так они и шагали втроем по Зачатьевскому переулку. Она очнулась, когда остановилась перед подъездом своего собственного дома.
«Зачем я это делаю?…» – беспомощно и отрешенно подумала она, вводя человека в полутемный подъезд, протягивая руку к стертой кнопке старого лифта. И когда поднимались в тесной кабине, едва помещаясь в ней, Аня чувствовала, как от одежды человека пахнет сырым подземельем, холодной тиной, и дыхание его напоминало железный сквозняк погасшей плавильной печи.
Она отомкнула дверь, ввела его в прихожую своей однокомнатной квартирки, не слишком прибранной, со следами небрежения к убранству, какое случается в жилище одинокого, вечно занятого человека, не обремененного заботой о домочадцах. Он переступил порог, остановившись у вешалки, где висели женский плащ и женский жакет, шелковый легкий платок, в котором увядали запахи исчезнувшего московского лета. И она почувствовала, как он занял весь объем ее небольшого жилища, вплоть до сумрачного высокого зеркала, слабо мерцавшего из глубины спальни, где кровать у занавешенного окна была небрежно прикрыта наспех брошенным покрывалом.
«Почему?… Зачем мне это?…» – слабо сопротивлялась она, оглядываясь на застывшего у порога онемелого человека. При этом чувствовала, что действует не сама по себе, а по неведомому предписанию, в котором чья-то рука уже вывела строчки об их состоявшейся встрече. О черно-белой «зебре» на углу Остоженки. О прозрачной, вспыхнувшей у них под ногами радуге. О тесном скрипучем лифте, в котором они только что поднимались, едва касаясь друг друга. И в этой невидимой длинной рукописи приоткрылось еще несколько строчек – о том, как они остановились в полутемной прихожей у свисавшего с вешалки летнего платка, как она смотрела на гостя, готовясь что-то сказать…
– Вы замерзли… Вам нужна горячая ванна… – Она взяла его за руку, повлекла от дверей в глубину квартиры. Оставила на минуту, зажигая свет в ванной, пуская воду из хромированного, звучно прыснувшего крана. Бегло осмотрела блестящий кафель, флаконы шампуня, мохнатые полотенца, брошенную второпях нижнюю сорочку. Вернулась к нему, недвижно и послушно стоявшему в своих стоптанных странных сандалиях. – Помогу вам раздеться…
Она протянула руку, осторожно прикасаясь к пуговице на его черной замызганной робе, в том месте, где был пришит тряпичный ярлык с непонятными ей буквами и цифрами… Стала осторожно отстегивать пуговицу, пропуская ее сквозь жесткую петлю. Человек стоял с раскрытыми, остановившимися глазами, словно был заколдован. Казалось, кто-то заглянул ему в глаза ужасным сверкающим оком, и они остановились, наполненные тьмой.
Было слышно, как набегает в ванну вода. Аня совлекала с него одежду – робу, тельняшку, драные брюки. Заставляла поднимать тяжелую ногу, сбрасывая со стопы странные сандалии, напоминавшие больничную обувь. Она действовала как санитарка, опытная и терпеливая нянька. Одежда комьями валилась на пол, освобождая молодое, бледное тело со следами синяков и ожогов.
Аня чувствовала, как в грязной скомканной ткани гнездилась беда, шевелилась и дышала болезнь.
– Идемте за мной… – Она взяла его за руку, видя, как неловко переступают по полу его босые ноги. Ввела в ванную. Черпнула рукой зеленоватую жаркую воду, по которой бежали яркие отражения лампы. – Садитесь, я вам помогу.
Она погружала его в воду, боясь, чтобы та не показалась ему слишком горячей. Но он словно не чувствовал температуру воды, как не чувствует ее каменное изваяние. Но тело его было не каменным, а живым и теплым, из красивых молодых мускулов, с сильными руками и длинными стройными ногами. Он сидел в ванне, до пояса покрытый водой, и она поймала себя на том, что любуется его плотью, окруженной колебаниями воды и света.
– Вы согреетесь, вам станет гораздо легче… – Она выключила воду, которая разбивалась стеклянным блеском о его приподнятое колено. Из флакона выдавила в ванну травянисто-зеленый шампунь. Размешала его, превращая в душистую пену, которая нежно охватила грудь и голые плечи сидящего в воде человека. Взяла розовую губку, стала робко, осторожно касаться его шеи, лица. Выжимала над ранами и ожогами струйки воды. Прикладывала пышные, с перламутровыми пузырьками, хлопья пены.
Аня вела губкой по мокрому плечу гостя. И испытывала острую материнскую нежность, сострадание, благодарность. Он, ее сын, вернулся с ужасной войны, обгорелый, побитый, но живой. И она станет ходить за ним, отнимать его у жестокой, вцепившейся в него беды. Ухаживать и исцелять, как любимого, ненаглядного сына.
Она завершила омовение. Подняла его из воды. Он стоял, немой, недвижный, послушно опустив руки. Она накинула на него махровое покрывало, отирала, стараясь не причинить боль, чувствуя сквозь мохнатую ткань упругость его мышц. Встав на цыпочки, отерла ему полотенцем волосы. Сначала взлохматила, а потом расчесала гребнем, любуясь их влажно-золотым блеском.
– Что-нибудь надеть поищу… Вот это, не бог весть что… – Извлекла из шкафа потертый мужской халат, поставила перед ванной мужские стоптанные шлепанцы – все, что осталось от печального непродолжительного замужества. Помогла переступить из ванны, набросила на него ветхий халат, перетянула на талии матерчатый пояс. – Теперь к столу…
Усадила его в тесной кухоньке, поставив перед ним хлеб, масленку, сахарницу. Он не трогал еду, не замечал ее, не нуждался в ней. Подумав, она вскипятила молоко, не дав перелиться через край эмалированной чашки. Кинула в молоко ложечку меда. Почувствовала, как потекли по кухне сладкие, горячие ароматы. Вспомнила детство, как мама поила ее больную и немощную. Взяла столовую ложку с серебряной потемнелой монограммой… Черпнула молоко. Дула на него, остужая. Попробовала губами, а потом осторожно поднесла человеку, раздвинула краешком ложки его сомкнутые губы.
– Один глоточек… Вот так… Молодец… – влила в него горячее, сладко-душистое молоко.
Он проглотил. Было видно, как растекается по телу горячий глоток, умягчая железное, ледяное дыхание. Человек сделал глубокий вдох, словно в нем что-то ожило. Остановившиеся глаза под тяжелыми веками стали оттаивать, веки медленно опускались на серо-голубые, чуть затуманенные глаза.
– Теперь отдохните, поспите…
Она собиралась уложить его тут же, в кухне, на маленьком диванчике. Но человек казался слишком большим, и она ушла в спальню. Перестелила свою постель, набросив свежую простыню. Успела заметить в зеркале свое лицо, в котором померещилось нечто птичье, тревожно-радостное, торопливо-трогательное. Привела из кухни человека и уложила его, накрыв шерстяным теплым пледом. Человек лежал на спине, светлея в сумраке исхудалым, заостренным лицом. Глаза его несколько минут оставались открытыми, в них застыли серебряные точки, прилетевшие из зеркала, а потом веки бесшумно сомкнулись, и он уже спал. Плед медленно вздымался и опускался на его груди.
Аня сидела у его изголовья, и было ей печально, и было ей странно, и было ей хорошо. Она опять почувствовала, что действует согласно чьему-то предначертанию. В рукописи, которая кем-то о ней написана, только что были прочитаны строчки про молоко, про мед, про фамильную серебряную ложку с потемнелой прабабушкиной монограммой. И что там еще впереди?…
Глава 6
На тайную встречу, подальше от глаз президентской разведки, в глубоких подземных нишах собора сошлись союзники и осторожные заговорщики Мэр и Плинтус. Сидели в крохотном кабинете, затерянном среди подземных гаражей, дансингов, конференц-залов и казино. Наверху, в необъятном пространстве храма шла поминальная служба – сорок дней со дня гибели подводного крейсера. Печально толпились вдовы и матери. Чернела форма морских офицеров. Рокотал огромный, волосатый, похожий на льва диакон. Было светло от свечей и слез.
Мэр и Плинтус, оба соблюдая диету, пили свежевыжатый морковный сок. Созерцали из-за столика, как на огромном телеэкране демонстрируют кадры заграничного турне Истукана. Святая земля, и седоголовый Истукан, сделав комичную физиономию, лезет в какую-то пещеру, окруженный лучами фонариков. Древние монастыри Тибета, и бонза в оранжевом облачении тянет к носу Истукана благовонную палочку. Шоколадные воды Ганга и плывущий в них Истукан, на шею которого надет венок из живых цветов. Звезды Голливуда на празднике присуждения «Оскара», и Истукан, похожий на медведя, с неуклюжей развязностью приглашает на танец кинозвезду. Кадры сменяли один другой. Диктор с упоением рассказывал о странствующем Первом Президенте, который ушел от политики и теперь предается радостям пенсионного возраста.
– Все-таки странно, – произнес Мэр, поднося к своему зубатому рту стакан с оранжевым соком, который отразился в его полированном безволосом черепе. – Говорили, что он едва живой, на искусственном питании, с искусственным сердцем, а он переплывает Ганг и кладет свою медвежью лапу на ягодицу американской стриптизерши. Что-то не так…
– Мне кажется подозрительным его столь продолжительное отсутствие. – Плинтус колыхнул жирным, выбритым зобом, осторожно влил в него морковный сок, на мгновение соединив стекло стакана с мясистым пеликаньим носом. – Он уехал из России год назад, и теперь его видят то среди памятников крито-микенской культуры, то на ацтекских пирамидах Мексики. Какой-то здесь угадывается умысел…
– Если присмотреться, он все время чуть-чуть не в фокусе, – продолжал Мэр, цедя сквозь редкие зубы пенистую влагу, наблюдая, как Истукан кидает монетку в фонтан Версаля. – Его всегда показывают не крупным планом, на удаленном расстоянии.
– Мне тоже приходила мысль о двойнике. – Плинтус внимательно смотрел на экран, где Истукан в белом костюме и шляпе разгуливает среди златоглавых пагод Бангкока. Огромный, стекающий на грудь зоб Плинтуса менял окраску, как чуткий подводный моллюск. От нежно-розового до зеленовато-желтого, от бирюзового до темно-синего и оранжево-красного. Это свойство зоба менять окраску было широко известно в дипломатических кругах, где умели угадывать, в каком умонастроении пребывает Плинтус. Он же, в свою очередь, пользовался цветовой гаммой зоба, чтобы ввести в заблуждение собеседника. – Мне кажется, есть смысл инициировать в Думе запрос о столь долгом отсутствии Первого Президента России. Думаю, это будет чувствительным уколом для Счастливчика.
На экране Истукан, окутанный паром, сладострастно погружался в глиняный чан турецкой бани. И секундой позже, весь в мехах, в чукотском чуме с аппетитом поглощал сырое собачье мясо.
– Очень важна ваша книга, появление которой с нетерпением ждет российская и мировая общественность. – Открывая рот, Мэр показывал короткие, похожие на гвозди зубы. – Вы подвергаете сомнению происхождение Счастливчика. Вскрываете тайну его появления в политике и его связь с Истуканом. Ставите под сомнение его легитимность. По прочтении вашей книги должно возникнуть ощущение, что он – самозванец.
На экране Истукан радостно раскалывал большой кокос, выплескивая млечный сок, в окружении очаровательных первобытных африканок. И следом – задумчиво и величественно стоял в галерее Прадо, рассматривая картину Эль Греко.
– Книга печатается, и скоро я устрою презентацию. – Зоб Плинтуса покрылся нежно-малиновым румянцем, и это был цвет удовлетворенного честолюбия. – Однако нам нужно торопиться с основными деяниями. Нас могут опередить. После нашего выступления перед вдовами в «Рэдиссон-Славянской» Счастливчик и Модельер воспринимают нас как открытых врагов. У меня есть чувство, что за мной установлена непрерывная слежка. – Зоб стал сине-фиолетовым, покрылся воспаленными розовыми пупырышками, напоминая влажный экзотический плод, что было выражением тревоги и готовности к агрессивному действию.
– Этому и посвящена наша встреча. – Мэр обхватил волосатым кулаком деревянную стойку с зеленоватыми цифрами, словно желая расплющить ненавистную колбу, и казалось, сквозь пальцы просачивается мерцание пойманных им светлячков.
Оба поднялись из-за столика, глядя на огромный телеэкран, на котором Истукан ел сосиску, запивая пивом, на фоне Кельнского собора. Бесшумные светлячки «8» и «1», выпущенные из волосатого кулака, весело танцевали в зеленом стекле…
Они поместились на эскалатор, который переносил их с уровня на уровень, все глубже под землю, где располагались гаражи, стояли тяжеловесные «мерседесы» для высших иерархов Церкви и величественные «ауди» для государственных чиновников. Миновали залы игральных автоматов, где в этот час развлекались два чеченских боевика, приехавшие из Аргунского ущелья. Пересекли дорожки боулинга, где английский рок-певец, явившийся подзаработать в Москву, катал шары в обществе двух красивых проституток. Наконец оказались перед дощатыми, деревенского вида воротами с коваными скобами и засовами, где красовался известный на всю столицу плакат «Испанская коррида в Москве. Мэр приглашает». Огромная, с налитым диким глазом, бычья башка. Изящный, узкий в талии тореадор, облаченный в золотистый камзол. Черные бакенбарды, алое полотнище и короткая шпага. Мэр толкнул ворота, и оба, оставив мраморный, с паркетом коридор, оказались на скотном дворе.
Здесь вкусно пахло сеном, пряным силосом, жаркой животной жизнью. Смуглые толстые доски и кованые чугунные решетки выгораживали просторные стойла, в каждом из которых помещался огромный черно-фиолетовый бык. Звери мощно и мерно дышали. Их откормленные бока казались лакированными. Под короткой, стеклянно блестевшей шерстью лениво перекатывались могучие мускулы. Тяжелые бычьи головы были увенчаны отточенными, словно пики, рогами. Костяное острие переливалось металлическим блеском. Исподлобья влажно, угрюмо взирали выпуклые глаза с синими белками и кровавой поволокой. Звери вздыхали, окунали розовые шершавые ноздри в кормушки, звенели цепями. Над ними веселой стайкой перелетали воробьи. Слышался плеск разбиваемой о пол звериной мочи.
Мэр гордым, ликующим взором оглядывал свое богатство:
– Эти великолепные зверюги выращены на горных пастбищах Андалузии и доставлены в Москву военно-транспортной авиацией, для чего мне специально пришлось добиваться у лидеров европейских государств воздушного коридора.
– Ваша затея с корридой великолепна, как и все, что вы предпринимаете. – Плинтус сквозь доски с опаской и восхищением взирал на быка, который наставил на него мрачный, с лиловым отливом глаз.
– Каждый бык по стоимости равен двум шестисотым «мерседесам». Для их покупки мне понадобилось серьезно напрячь азербайджанскую диаспору, пригрозив, в случае отказа, запустить на рынки недовольных скинхедов.
– Кто бы мог подумать, что существует связь между парнями московских окраин и оперой Бизе «Кармен», – добродушно рассмеялся Плинтус.
У соседнего стойла работал молчаливый скотник. Смуглолицый, с горбатым испанским носом, облаченный, как и все служители храма, в длинный подрясник, с галстуком-бабочкой, в маленьких золотых эполетах. Он поливал быка из шланга теплой водой, чистил ему кожу скребком. Бык застыл в наслаждении. Струя серебряной брошью разбивалась о полированный бок. Вода омывала копыта, щекотала пах с набрякшими семенниками. Зверь, окутанный испарениями, стоял, словно отлитый из черного стекла.
– В чем же суть вашего проекта? – поинтересовался Плинтус, приблизив к стойлу чувственный нос, затрепетавший от волнующих запахов звериной мочи и раскаленного бычьего семени. – В чем смысл операции «Коррида»?
Мэр не успел ответить. Словно сотворенный из золота, солнца и славы, из пленительной красоты и мужественной отваги, перед ними возник тореадор, тот самый, на которого любовалась Москва, созерцая великолепный рекламный плакат. Мужчина, затянутый в золоченый камзол, с узкой, осиной талией, широкий в плечах, ослепительно улыбался, блестел черно-синими, расчесанными на пробор волосами. Его коричневое, трепетавшее от страсти лицо выражало галантность и нетерпение бойца, стремящегося в сражение. Он находился среди быков, их жертва и их убийца, их истязатель и обожатель. Они были нераздельны, созданы друг для друга. Любили и восхищались друг другом, желали друг другу смерти. Звери в стойлах все разом заволновались, громко и страстно задышали, зазвенели цепями. Изящный испанец, в тесных панталонах, с сильными икрами и литыми шарами в паху, сверкал белозубой улыбкой, наполненный гулом арены, ревом и рукоплесканием толпы, восторгами женщин, храпом пробитых рогами коней, пронзенных насквозь тореадоров.
– Эскамильо, лучший тореадор Сан-Себастьяна. – Мэр пожал узкую смуглую руку испанца, на которой красовался серебряный перстень с вороньим камнем. – Контракт с Эскамильо стоит два миллиона долларов. Мне пришлось изрядно надавить на владельцев нефтеколонок, пригрозив налоговой полицией, прежде чем эти скупердяи собрали свои нефтедоллары. – Мэр засмеялся, словно негромко заработала шаровая мельница.
Эскамильо, не понимая языка, улыбался молодой испанской улыбкой.
Они шли вдоль бычьих загонов, и сумрачные звери вращали глазными яблоками, бугрили загривки, звенели цепями, налитые неизрасходованной мощью и похотью.
Они оказались в соседнем помещении, стены которого были выложены белым кафелем. Голые слепящие лампы отражались в изразцах, в стальных медицинских тубусах, в стеклянных сосудах и колбах. Из резинового шланга ярко бежала вода. Посреди помещения был установлен деревянный станок, напоминающий спортивные снаряды, – длинное тулово с высушенным коровьим хвостом, четыре упертых ноги, деревянная шея и на ней – грубо вытесанная коровья башка. Сооружение напоминало языческого идола, на голове которого были укреплены коровьи рога и бумажный венок с цветочками.
– Это бог Велес, – пояснял Мэр, подводя Плинтуса к деревянному зверю и поглаживая костяные, украшенные венком рога. – Сейчас вы увидите, как отбирают сперму у андалузских быков. Дело в том, что я решил распространить корриду на все регионы России. Это блестящий коммерческий проект, который принесет миллиарды. К тому же направит народное самосознание по новому руслу, исключающему восстания и революции. Мы скрестим андалузского быка с вологодской коровой, а дух испанского идальго с русской мечтой о Минине и Пожарском. На базе суворовских училищ уже начата подготовка тореадоров.
– Великолепно. – Плинтус осторожно прикоснулся к деревянному чудищу, поднял лицо вверх. Там, отделенное от них пластами исторических наслоений, шло богослужение в храме, раздавались песнопения, ангелы взирали с белоснежных высот. А здесь, в древнем капище, готовилось языческое первобытное действо. – Но все же мне бы хотелось узнать сущность вашего главного плана.
Мэр обернулся, желая убедиться, что их никто не слышит. Испанского вида смуглолицый служитель с горбатым носом и провалившимися аскетическими щеками окатывал рогатого идола теплой водой. От деревянной коровы поднимался парной телесный дух, словно она обретала живую плоть и дыхание. Золоченый тореадор Эскамильо стоял поодаль, любовно рассматривал себя в крохотное зеркальце, поправляя иссиня-черные, страстно блестевшие волосы.
– Модельер, как вы знаете, претендует на звание великого режиссера, полагая, что ему нет равных в политических спектаклях. Однако здесь он столкнется с иной режиссурой! – Мэр заговорщически сверкнул глазами. Потянулся к металлическому тубусу с теплой водой. Вынул длинную стеклянную колбу с округлым дном. Понюхал ее, посмотрел на свет. Вернул в металлическую кастрюлю. – Я сам разработал сценарий корриды. На закрытой арене в Лужниках соберутся тысячи москвичей, весь бомонд, правительство, духовенство и конечно же Президент. Ложа его будет украшена геральдикой старинных испанских родов. Вокруг рассядутся дамы в туалетах испанского Средневековья. Перед началом представления на арену выйдет певец Басков, который, как вы уже догадались, находится в родстве с баскскими сепаратистами и является дальним родственником Эскамильо, баска по национальности. Наш замечательный русский певец испанского происхождения исполнит арию Хосе. А его неизменная нежная подруга, меццо-сопрано Кабалье споет арию Кармен: «У любви, как у пташки, крылья…» – хотя, должен заметить, вряд ли найдутся крылья, даже в фирме «Боинг», способные оторвать от земли туловище знаменитой певицы. Затем начнется бой. Эскамильо покажет чудеса виртуозного обращения с жестоким быком, заставляя зрителей реветь от восторга и страха. Наконец, последний взмах красной мулеты, обезумевший бык проносит свои отточенные рога у самого бедра бесстрашного тореадора, и тот, поднимаясь на цыпочки, как Плисецкая на пуантах, сверху, словно из космоса, вонзает в быка разящую шпагу, пробивает насквозь бешеное бычье сердце. Бык с грохотом рушится. Эскамильо ловким ударом тесака отсекает быку его рогатую непутевую башку, заматывает в окровавленную мулету и идет к президентской трибуне, чтобы преподнести свой трофей венценосному русскому повелителю. Приближается. Счастливчик, польщенный, чувствуя себя королем испанским, принимает бычью башку. И в этот момент Эскамильо, который, как вы уже, наверное, догадались, является законспирированным баскским террористом, вонзает в Счастливчика свою короткую шпагу. Над ареной поднимается дым. Отчаянный баск скрывается в дымовой завесе, выбирается наружу, а затем, по приготовленному коридору, через Чечню отбывает в Турцию и дальше, в родную Испанию. Приговор приведен в исполнение. Тиран повержен. Мы принимаем власть из рук благодарного, освобожденного от тирании народа.
Мэр выставил ногу на кафельном мокром полу. Приподнял руку, будто салютовал шпагой. Казался себе стройным, узким в талии тореадором, любимцем герцогини Альбы, другом Гойи… И его белый, напоминавший фаянсовый унитаз череп на секунду покрылся черной волной волос.
– Великолепно! – Плинтус не мог скрыть восхищения. Его чувствительный зоб надулся, как фиолетовое туловище осьминога, переливаясь всеми цветами радуги. – Вы, мой друг, несравненный режиссер. Станиславский Нового времени.
Снаружи послышался храп, свирепый рокот и рев. Раздались металлический звон и гортанные выкрики: «Торро!.. Торро!..» Сквозь широкий проход в помещение просунулась яростная бычья башка. Следом – мокрый черный загривок, налитые брусничным соком глаза, костяные, отточенные, как иголки, рога, с которых срывались жалящие лучи света. Толстую складчатую шею быка стягивал кожаный хомут с железными цепями, за которые что есть силы тянули служители с золотыми погончиками, в галстуках-бабочках. Бык слепо мотал башкой, со свистом выдувал из ноздрей розовый дым похоти. С губ до пола свешивалась липкая розовая слюна. Увидел деревянное чучело. Взревел, раздувая раскаленные бока. Метнулся вперед, тяжко наскакивая на корову, с силой ударяя копытами в струганую спину. Громоздился на нее, рыл мордой, лизал толстым языком. Из мохнатого подбрюшья вывалился огромный хобот с розовым слизистым острием. Бык хрипел, задыхался, бился пахом о деревянную колоду, сминал сухой коровий хвост. Из него, как из клокочущего реактора, извергалась свирепая сила. Рвалась наружу из напряженного хобота.
Мэр, с тонким женским вскриком, страстно перехватил возбужденный хобот. Насадил на него стеклянную колбу. Внутри стекла вскипела, всклокотала млечно-жемчужная жижа. Обжигала Мэру пальцы. Согнувшись под быком, принимая своей толстой спиной судороги бычьего брюха, он сцеживал остатки семени. Поднимал высоко реторту с уловленным жарким сгустком, который светился в его руках, словно кусок урана.
Плинтус созерцал ошеломленно. В его сознании древнего эллина возникло лазурное Эгейское море. В волнах, разрезая голубые воды, плыл могучий темно-красный бык. На его спине, держась за рога, в прозрачной тунике, с педикюром на нежных ногах, сидел Мэр, как похищенная, оплодотворенная Зевсом Европа.
Бык, опустошенный, обессиленный, соскользнул с деревянного станка. Сонно мотал головой. Служители уводили его прочь, и один наступил на млечную лужицу семени. Казалось, подошва сгорает от соприкосновения с раскаленной плазмой.
– Вот так-то, – утомленно, с женской негой, произнес Мэр, ласковым взглядом провожая уходящего зверя. Открыл портативный холодильник. Поставил в него склянку, где, нерожденные, окруженные млечным туманом, дремали бычьи стада.
Они покинули скотный двор и двигались по подземному переходу, который был частью секретного сталинского метрополитена, с бронзовыми светильниками и люстрами, с изображением летчиков, танкистов и моряков, бесстрастно взиравших из полукруглых ниш.
– Все, что вы мне рассказали, выглядит безупречным, в лучших традициях средневекового заговора. – Плинтус выступал на коротких неуклюжих ногах, на которых ортопедическая обувь скрывала трехпалые, с перепонками ступни. Выставил пеликанью грудь, откинул назад голову, дабы уравновесить тяжелый, залитый свинцом нос. – Однако на нашем пути может возникнуть препятствие – вездесущий и коварный Модельер, у которого везде есть глаза и уши. Не убежден, что ваш замечательный план уже ему неизвестен. Без Модельера Счастливчик беспомощен. Надо устранить Модельера, и тогда удар короткой испанской шпаги достигнет сердца узурпатора.
