Александр Проханов
Востоковед

Полная версия

© Проханов А.А., 2016

© «Центрполиграф», 2016

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2016

Глава 1

Леонид Васильевич Торобов всю ночь в своем одиноком коттедже слышал, как падает снег. За ночными стеклами шелестело, двигалось, оседало. Невесомо ложилось на березы, ели, безлистые яблони. И он сквозь сон радовался снегопаду, предвкушая утреннюю белизну. После мимолетных пробуждений он забирал этот падающий за окнами снег в свои сновидения. Снег продолжал идти над Ливийской пустыней, покрывал черные бурьяны, и верблюды задирали губастые головы, нюхая небо. Снегопад бушевал над кромкой Средиземного моря, волнуя фиолетовую воду, палестинские рыбаки на остроносых лодках плыли в снегопаде, и в метели, как тени, туманились израильские военные катера. Снег падал на зеркальную мечеть в священном городе Кум, и черные спины молящихся были в снежных попонах. Снег сыпал на Бейрут, по которому катили грузовики с автоматчиками, и один, замотанный до бровей в клетчатый платок, пропадая в пурге, воздел сжатый кулак. Снег летел над лазурным Босфором, военный корабль с гранеными орудийными башнями плыл в окружении цветных пароходиков, и вдруг пахнуло ароматом роз, алые цветы были полны влажного снега. Белые хлопья сыпались на раскаленную желтизну аравийских песков, квадроциклы расшвыривали барханы, песчинки жгли щеки, а губы жадно хватали прохладную сладость небес.

Торобов проснулся, выпадая из душного сна. Белоснежное окно с рогатыми яблонями, и на ветках, повторяя каждый сучок и изгиб, волнистая, как пух, бахрома.

После шестидесяти, выйдя в отставку, распрощавшись с сослуживцами, нанеся прощальный визит руководству, он порвал с прошлым, напрочь, навсегда. Замуровал прошлое в своей изнуренной, изрытой памяти. Надвинул на него чугунную плиту, литую крышку. Заварил края, завинтил болтами. Так задраивают аварийный отсек подводной лодки, где бушует ядовитый пожар. Так нахлобучивают стальной колпак на взорванный реактор, удерживая смертоносные излучения. Постепенно крышка покрывалась мхами, заносилась пылью, становилась невидимой, лишь иногда под ней что-то глухо вздыхало, и в снах над разрушенными городами полыхали зарницы.

Он больше не раскрывал стеклянный шкаф, где хранились военные атласы, книги именитых востоковедов, этнографические альбомы и справочники с перечнем арабских племен, месторождений нефти, американских военных баз. Он доставал книги из маленькой тумбочки с резными колонками и узорной дверцей – все, что уцелело от убранства старинного дома. В тумбочке сохранилось несколько книг его детства и молодости. Он открывал эти книги, сладостно вчитываясь в полузабытые строки. Губы, шепотом выговаривая волшебные слова, звали к себе любимых, которых уже не было с ним. Стихи испускали таинственное излучение, на котором он уносился в дивную даль, где любил, был любимым. Это были свидания, во время которых он окружал нежностью и обожанием тех, кого не успел обласкать и взлелеять при жизни.

Три женщины – бабушка, мама и жена, – уходя одна за другой, оставляли негаснущий свет, в котором он жил, сберегая себя среди чудовищных вихрей тьмы. «Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю». «Скажите мне, что может быть прекрасней дамы петербургской». «Цветы опадают, и горный ручей серебрится».

Он перелистывал книги минувших лет, и глаза начинали блестеть от слез.

Теперь он жил один. Дети выросли и обзавелись семьями. Он не часто встречался с ними. Они медленно, с годами, от него удалялись, и их связывало тепло, которое соединяет родные души и не требует частых свиданий.

Он был высок, худощав, с сухими подвижными мышцами. Его лицо с выпуклыми надбровьями, прямым крепким носом и узкими губами было одинаково смуглым зимой и летом, словно хранило загар горячих пустынь и удары бесчисленных острых песчинок. В серых глазах зоркий тревожный блеск, который угасал под плотными веками, чтобы через мгновение вспыхнуть в расширенных от волнения зрачках. Причиной волнения могла быть внезапная мысль, или случайный образ, или хруст снега от чьих-то быстрых женских шагов, обманчиво родных и желанных.

Теперь, в белизне зимнего утра, он небрежно натянул тесный поношенный полушубок, нахлобучил высокую кожаную шапку, отороченную лисьим мехом, которую жена называла боярской. Сунул в карман мобильник и вышел в сад.

Белизна была восхитительной и пугающей своей целомудренной чистотой. Снег пышными подушками лежал на столе и стульях, забытых в саду с осени. Черные ели с малиновыми шишками опустили к земле ветви и казались сутулыми, нагнувшими плечи под тяжестью белых тюков. Любимая сосна молитвенно воздела руки с перстами, держала в объятиях огромный шар снега. Березы казались нарисованными на небе белым. В вершинах, где еще недавно сверкала мартовская лазурь, дышал изумрудный майский туман, блестели в июльских дождях зеленые водопады, осыпались, как позолота с иконы, осенние листья, – теперь в вершинах была пустота, сбросившая свое белое бремя на землю, облегченно и тихо дышащая.

Торобов сделал по снегу несколько пугливых шагов, как осторожный зверь, пробуя стопами белую непрочную мякоть. Отпечатки вытягивались в вереницу, и он подумал, что, оставляя свои следы, он виден тому, кто смотрит на него из небес. Кто вывел его из дома в сад, собираясь поведать что-то простое и дивное. То, что обещал поведать в детстве, но почему-то пропал из вида, скрывался целую жизнь.

Это предвкушение было чудесным, детским, наивным. Было связано с новогодней елкой, волшебными шарами, стеклянной сверкающей пикой. С детскими сказками, русскими равнинами, где волнистые снега, санный путь, сусальное золото, голоса любимых и близких. И в этих снегах, среди любимых голосов, ему предстоит бесконечная жизнь, в которой он делает теперь на снегу свои первые шаги.

Торобов стоял среди сухих гортензий с высохшими цветами, на которых высились белые колпаки снега. Чувствовал, как что-то приближается, становилось просторней в груди, открывалось пространство для небывалого чувства.

Сойка прилетела из леса и села в березу. Сверкнула ослепительной лазурью крыла. Сидела на ветке, чуткая, пугливая, поглядывая на Торобова острым глазком. Он замер от восхищения, любуясь ее розово-сизой грудкой, сжатыми крыльями, в которых таилась райская лазурь, подобная той, что пламенеет на рублевской Троице, рождает несказанное счастье. Он чувствовал близость сидящей на ветке птицы. Ее маленькое дышащее сердце, горячую жизнь среди прохладных снегов. Мимолетность ее пребывания в березе, драгоценность этих секунд, когда их жизни слились в одну и он, соединившись с птицей, соединился с божественной тайной, ради которой вышел в заснеженный сад. Пугался, что сойка улетит, их жизни распадутся и ему не откроется тайна. Всей своей душевной силой, всей молитвенной волей он удерживал птицу на ветке, продлевал их единство. Но птица начинала взлетать, бросалась в пустоту, распахивая на крыле божественную синеву. Лазурь брызнула ему в сердце, наполнила нестерпимой болью исчезающего счастья. Сойка улетала, роняя с ветки белый комочек снега. А Торобов, обессилев, поскользнулся и падал, приближался лицом к сухим цветам гортензий с колпаками голубоватого снега.

Он падал и в падении услышал, как в кармане полушубка зазвонил телефон. Этот внезапный звук остановил падение. Торобов удержался на ногах, сломав сухой стебель гортензии.

Голос в телефоне был вежлив, холоден:

– Леонид Васильевич, с вами говорит порученец генерал-лейтенанта Строганова. Федор Федорович просит вас приехать.

– Разве Федор Федорович забыл, что я в отставке? – Торобов сжимал в кулаке телефон, из которого раздавался голос, и ему захотелось стиснуть кулак, придушить голос, задавить эти отшлифованные, властные звуки.

– Федор Федорович просит, чтобы вы приехали. – Голос был спокойный, гладкий, как хорошо полированная деталь, работающая в отлаженном механизме. В том, в который прежде был встроен Торобов.

– Почему Федор Федорович обо мне вспомнил?

– Мне неизвестны намерения руководства. Шофер приедет за вами через полтора часа.

Торобов что есть силы сжал в кулаке телефон, но голос успел ускользнуть, оставив после себя затихающий пунктир звуков.

Торобов стоял на снегу, слыша, как дрожит земля. Чугунная крышка, привинченная болтами, сорвала резьбу, сдвинулась с места. Из-под нее била жаркая, ядовитая сила, излетали духи. Танковая колонна шла по горной дороге, и уже горел передовой «Меркава», оператор с кровавым бинтом на лбу вел трубу, наводя «Корнет» на второй выползающий танк, и по всей горе вставали голубые дымы разрывов. Духи, вылетающие из-под чугунной плиты, облекаясь в броню боевых машин, в шелка арабских одежд, в тоскливый крик муэдзинов, – эти духи обступали его. Торобов растерянно стоял на снегу под березой, из которой улетела волшебная сойка.

Через час БМВ с номерами разведки мчала его по дымной Кольцевой. Шофер, думая, что делает пассажиру приятное, включил мелодичную негромкую музыку.

Глава 2

Приемная, где Торобов не был несколько лет, преобразилась. Обрела фешенебельный вид, напоминала салон. Мягкие стулья с гнутыми спинками. Удобный диван с небрежными морщинами кожи. Журнальный столик с кипой иностранных журналов, призванных скрасить ожидание. Просторный стол, уставленный мониторами, селекторами, телефонами. На стене широкая плазма мерцала разноцветными беззвучными изображениями. Несколько посетителей ожидали приема с напряженными спинами, словно не замечали друг друга.

Навстречу Торобову поднялся помощник и любезным, бесстрастным голосом безупречного подчиненного произнес:

– Генерал ждет вас.

Отворил тяжелую, из дорогого дерева дверь, пропуская Торобова в кабинет. И вид этого огромного кабинета, знакомого, сохранившего свое старомодное убранство, взволновал Торобова. Словно в этих стенах остановилось великое время, не подверженное порчам и роковым разрушениям. Все те же смуглые панели, впитавшие дым исчезнувших Табаков. Тяжеловесный стол под зеленым сукном, на котором мерцали хрустальные кубы чернильницы и темнели пятна давнишних чернил. Лампа под зеленым абажуром с латунной каймой, в которую были врезаны пятиконечные звезды. В высоком шкафу с потускневшими стеклами неясно краснели тома с сочинениями основателя государства.

И только на стене висел портрет сегодняшнего президента, а не вождя с вишневой трубкой, дым из которой, казалось, сгустился в дальних углах кабинета.

Генерал поднялся из-за стола, в сером костюме и галстуке с крупным модным узлом, пошел навстречу Торобову. И пока шел, Торобов заметил, как за годы, что они не виделись, усохло и осунулось его лицо, легкие трещинки окружили глаза, от губ к подбородку стекли две темные морщинки – ручейки близкой старости. Но лицо, как и у Торобова, оставалось смуглым от несмываемого загара пустынь, ударов сухих колючих песчинок.

– Товарищ генерал-лейтенант, полковник Торобов прибыл по вашему приказанию, – полусерьезно он щелкнул каблуками.

– Здравствуй, Леня.

– Здравствуй, Федя.

Они обнялись, и Торобов почувствовал, как дрогнуло в его объятиях сухое тело Строганова и тот чуть слышно вскрикнул от боли.

– Плечо, не отпускает который год, – виновато произнес генерал, массируя сухожилие.

– Все та же йеменская контузия? Я думал, она тебя отпустила.

– То легче, то ночами кричу. Клиники, врачи, целебные грязи, массажи. Даже к колдуну обращался. Здесь нашелся один ливиец, который лечит песком Сахары. В кожаный мешочек сыплет горячий песок и прикладывает к плечу. Говорит, что песок сохраняет силу солнца. И мне, не поверишь, это помогает.

– Поезжай в Сахару и заройся в бархан.

– Я теперь, Леня, зарылся в такой бархан, из которого, похоже, не вылезу. Садись.

Они сидели на тяжеловесных стульях с высокими дубовыми спинками, на которых были вырезаны гербы исчезнувшего государства.

– Зачем меня вызвал? Я от всего отошел. Все забыл. Ничего не хочу знать. Вчера читал Пушкина, «Сказку о золотом петушке».

– А о чем сказка-то, Леня? Куда петушок ни глянет, везде враждебная рать. Труба зовет.

– Меня не зовет. Руководству было угодно отправить меня в отставку. Ушел, и дело с концом.

– Не в отставку, Леня, а в действующий резерв. И то же самое руководство поручило мне вызвать тебя.

– В чем дело?

Строганов молчал, морщил рот, словно ждал, когда созреет на губах нужное слово. На стене жалюзи занавешивали карту Ближнего Востока, и Торобов сквозь тонкие пластины жалюзи видел лоскутную пестроту стран, каждая из которых рождала в нем зрелища городов, оливковых рощ, розовых и синих предгорий. В горячем тумане залива двигались танкеры, клубились рынки, бесновались толпы, сверкали зеленые изразцы минаретов, и он, в белой долгополой рубахе, шаркая сандалиями, шел среди богомольцев, и истошно и пламенно звучал из лазури крик муэдзина.

– Ты, наверное, знаешь, как нелегко принималось решение бомбить ИГИЛ^[1] в Сирии. Разведка предупреждала президента, что в ответ последуют террористические акты в Москве, на Кавказе, в Поволжье. Армия и дипломаты настояли на проведении операции, и президент согласился. Спустя несколько дней, ты знаешь, после первых ударов по Алеппо и Хомсу, взорвался наш самолет над Синаем. Двести тридцать пассажиров были первой платой, которую мы заплатили за начало боевых действий. Это был страшный удар по репутации президента. Я видел его на Совете безопасности, он был черный, его лицо ходило ходуном. Он сделал открытое телевизионное заявление, где обещал уничтожить террористов, виновных в гибели самолета. На закрытом совещании он приказал любой ценой найти террористов и истребить их, где бы те ни находились. Как это было в свое время с чеченцами, укрывшимися в Катаре. Тогда это была его личная месть. Теперь он хочет выложить перед народом фотографию с убитым Главарем, совершившим подрыв самолета. Мы знаем характер президента. Месть должна состояться. Либо руководство в ближайшее время справится с этим, либо полетят все наши генеральские головы. На выявление организатора брошена вся наша агентура на Ближнем Востоке, задействованы все наши связи.

– И что вам удалось узнать? – Торобов слышал, как слабо откликаются на эти слова мглистые кварталы Каира, пальмовые рощи Кувейта, солнечные предместья Дамаска. В дымах жаровен, в пыли военных колонн, в стеклянных призмах банков чуть слышно трепещут агентурные сети, улавливая прозрачный планктон информации. И он, Торобов, осторожными пальцами поднимает голубую пиалку с чаем, внимая арабскому шейху на вилле в предместье Аммана. – Вы что-нибудь узнали? – повторил он.

– Террористическая группа не имеет постоянной дислокации. Носит кочующий характер. Ее возглавляет бывший майор иракской разведки, который при Саддаме Хусейне был причастен к закупкам вооружений. После падения Саддама сидел в американской тюрьме, был использован ими для создания боевых групп в борьбе с другими группировками. Потом ушел в ИГИЛ.

– Я работал в Багдаде с офицерами иракской разведки, которые занимались поставками вооружений.

– Поэтому я тебя и вызвал. – Строганов потянулся к тоненькой папке, лежащей на зеленом сукне. Извлек фотографию и положил перед Торобовым. – Майор Фарук Низар, каким он был во время твоей командировки в Багдад.

Красивое продолговатое лицо с влажными выпуклыми глазами. Мягкие губы с чуть заметной улыбкой. Пушистые брови. Молодцеватые офицерские усики. То особенное арабское выражение мужественной романтичности и мягкой застенчивости. Это был он, Фарук Низар, с кем сидели на берегу Тигра в рыбной харчевне, золотая рыбина, разрезанная и раскрытая, как книга, испекалась на углях. Воздух был золотой и синий, в тончайших волокнах предательства, которое витало над Багдадом, над садами, дворцами, мечетями, и солдаты клали на перекрестке мешки с песком, оставляя амбразуру для пулемета.

– Я знаю его. Мы были даже приятелями. Однажды я посетил его дом. У него была милая жена и маленький сын. Неужели он теперь в ИГИЛ? Если хочешь, я могу припомнить подробности нашего общения. Могу попытаться сделать его психологический портрет.

– Этого не нужно. Леня.

– А что же нужно? Зачем ты меня позвал?

Строганов молчал. Морщился его рот. Дрожали у глаз лучистые трещинки. У самолета медленно отламывался хвост, и люди сыпались, как семена из головки мака. Девочка вцепилась в мать, ветер рвал на обеих юбки, и казалось, они танцуют. Младенец летел рядом с люлькой, как крохотная личинка, выставив руки с растопыренными тонкими пальчиками. Старик нырял с развеянной бородой и огромным лбом, на котором держались очки. Юноша с выпученными от давления глазами парил, расставив руки, и вокруг него обмотался газетный лист. Все они летели, осыпались, ударялись о землю, превращались в мокрые кляксы. И горели среди колючек листы алюминия.

Торобов перевертывался в свистящем ветре, стараясь схватить чью-то близкую, с обручальным кольцом руку.

– Зачем ты вызвал меня?

– Руководство считает, что только ты можешь отыскать Фарука Низара и его уничтожить. Тем самым выполнить приказ президента. На тебя будет работать вся агентура. Посольства обеспечат тебя деньгами, паспортами, каналами связи. Но лучше бы ты всем этим не пользовался. По непроверенным данным, Фарука видели недавно в Брюсселе. Ты летишь в Бельгию.

– Я не могу. Я не молод. Не хочу возвращаться к прежнему.

Торобов слышал гул громадной воронки, в которой вращались изувеченные страны и обугленные города, регулярные армии и повстанческие отряды. Турецкая артиллерия била по сирийским горам, громя позиции курдов. Курды взрывали в Стамбуле рестораны и рынки. Растерзанная Ливия походила на тушу с окровавленными костями. Ирак озарялся факелами взорванных нефтепроводов. Ливан посылал отряды Хизбаллы под Алеппо, получал назад завернутые в саваны трупы. Русская авиация взлетала из Латакии, взрывала ИГИЛ, и отряды Джабхат-ан-Нусра жгли христианские храмы. Агенты спецслужб сновали по воюющим странам, проводя караваны с оружием, устраняя неугодных правителей. Ближний Восток был похож на огромный котел, в котором пузырилось жирное варево, всплывали обрубки стран, раздробленные кости городов, гибнущие в муке народы. Это бурлящее варево затягивало в себя Торобова, и он, слабея, падая в котел, прошептал:

– Я смертельно устал. Не хочу. Не могу возвращаться к прошлому.

– Это приказ, полковник.

На спинках дубовых стульев были вырезаны гербы государства. В хрустальных кубах чернильницы застыли старинные радуги. У потолка в далеком углу сгустился дым из вишневой трубки. Сойка взлетала, брызнув нестерпимой лазурью. Опустелая ветка еще продолжала дрожать.

Глава 3

Торобов спустился в тир, где не был несколько лет. Здесь устойчиво пахло ружейным маслом, металлом, сладковатой пороховой гарью и еще чем-то, едва уловимым, что, быть может, являлось запахом расстрелянной плоти. «Оружейник» Семеныч встретил его так, словно не заметил многолетнего отсутствия. Длиннорукий, с шершавым лицом, по которому прошелся рашпиль и оставил железные заусеницы, он тут же сообщил о постигшем его несчастье:

– У меня, Леонид Васильевич, кот помер, Тиша. От старости. Пятнадцать лет жил. Утром подхожу, не дышит. Места себе не найду. Из чего будем стрелять?

Торобов выбрал американский пистолет «ФНС», итальянскую «Беретту» и русский «ПМ». Семеныч принес ящик с оружием, выставил мишени, положил перед Торобовым наушники:

– Да я вам говорил про кота. Тишей звали.

Торобов, плавно напрягая руку, поднял «ФНС», ловя в прицел мишень с черной головой и сутулыми плечами. Складывал геометрическую фигуру из линии ствола, сухожилий плеча, мерцающего зрачка и остановившегося в груди сердца. Лицо майора Фарука Низара с улыбкой и франтоватыми усиками проступило из черной мишени. И Торобов, прекратив дышать, разрядил обойму, после каждого выстрела совмещая ствол с мягкими губами майора, дырявя его пушистые брови, влажные мечтательные глаза. Опустил пистолет, передернув затвор.

Семеныч подтянул мишень, рассматривая в бумаге пробоины. Ни одной в голову, одна в шее, остальные не попали в контур.

– Рука забыла, – произнес Семеныч, помещая в зажимы другую мишень.

«Беретта» удобно легла в ладонь. Лицо майора Фарука Низара смотрело влажными задумчивыми глазами, мягкие, как у оленя, губы чуть улыбались, краснели на мундире нашивки, золотилась кокарда. Торобов остановил дыхание, чувствуя, как медленно взбухает в груди сердце, и утопил крючок. Пистолет прогрохотал, отщелкивая гильзы. Торобов, отложив ствол, смотрел, как приближается мишень. Одна пуля прибила голову, две угодили в шею, и остальные прострелили тело.

– В руке тоже ум есть. Она думать должна. – Семеныч менял в зажимах мишень.

Торобов вспомнил, как Фарук Низар принимал его в своей солнечной уютной квартире. Белая рубаха апаш, волнистые с синим отливом волосы, на столе на узорном блюде стеклянный дышащий плов, жена Фарука, чернобровая красавица с восхитительным, как в восточной сказке, лицом, в соседней комнате шумно играет сын. И в эти сияющие лица, в цветастое блюдо с пловом, в солнечный весенний Багдад с рынками, жаровнями, зелено-голубыми мечетями Торобов целил «ПМ». С каждым выстрелом удалялся от снежных берез, волшебной сойки, неразгаданной тайны, на которую указал ему Господь и которую ему не дано разгадать.

– Стрельбу окончил. – Торобов отложил оружие.

– Уже лучше, Леонид Васильевич, уже лучше, – радовался Семеныч, показывая черный круг головы, взлохмаченный попаданиями.

– Спасибо, Семеныч, – Торобов совлекал наушники, – горе твое разделяю. Тиша был славным котом. Второго такого не сыщешь.

Пожал «оружейнику» руку, натертую до твердых мозолей.

Вечером Торобов встречался с профессором Иерусалимского университета Шимоном Брауде. Их свидание проходило в Еврейском культурном центре, где чествовали кумира российских евреев, юмориста, чьи безобидные шуточки смешили, печалили, наставляли и предостерегали евреев. Еврейские писатели, коммерсанты, ученые были странно чувствительны к этим забавным афоризмам и притчам, воспринимали юморески как священные тексты. Торобову было непонятно это обожание, он не находил шутки смешными, но объяснял это дефектом своего восприятия, в котором отсутствовало какое-то важное звено.

Они сидели с Шимоном Брауде в кафе, за стеклянной стеной, сквозь которую был виден входящий в вестибюль люд. Это была еврейская элита Москвы. Блистали туалеты, прически, лица, исполненные веселья, величия или пресыщенного самодовольства.

Шимон Брауде имел продолговатую голову, на которой красовалась бархатная кипа, как чашечка желудя. Он был худ, в чопорном пиджаке, с прямым, как у дятла, носом и белыми холеными руками, на которых переливался бриллиант. Выходец из России, он прежде служил в израильской разведке Натив, которая агитировала русских евреев иммигрировать в Израиль. Занимался археологией хазарских древностей. Написал диссертацию о «еврейском факторе» в русской революции. А теперь курсировал между Москвой и Иерусалимом, искусно продвигая через еврейские круги политические интересы Израиля.

– Сейчас, Леонид, когда русские самолеты бомбят «Исламское государство», вы поняли, что террористы Хамас и Хизбаллы мало чем отличаются от террористов ИГИЛ? Ваши пристрастия к фундаменталистам дорого обойдутся России.

– Любезный Шимон, ХАМАС открыто осудил ИГИЛ, а отряды Хизбаллы сражаются под Алеппо и Хомсом вместе с армией Асада.

– В любом случае у нас с Россией обнаружилось на Ближнем Востоке общее дело.

– Один из влиятельных еврейских журналистов в Москве написал, что в этой войне не должна пролиться ни одна капля еврейской крови и ни одна капля еврейского бензина. Израиль будет делать еврейское дело русскими руками.

– Все это полемический задор, Леонид. Не более. Израильские беспилотники определяют цели для ваших бомбардировщиков. Израиль, как может, содействует вашему сближению с Америкой.

– Мы это знаем, Шимон. Мы благодарны.

Торобов не стал возражать собеседнику. Сквозь стеклянную стену видел, как мимо шел редактор крупнейшей радиостанции, которая мощно влияла на общественное сознание. Гениальный творец, он собрал на своем радио самых ярких и творческих представителей еврейской интеллигенции. Они являлись законодателями моды в политике, экономике и культуре. Создавали и разрушали репутации. Рождали интеллектуальные течения. Сложно лавировали в хитросплетениях кремлевских групп. Радиостанция была не просто средством массовой информации, но блестяще организованной партией, собирая в сгусток энергию еврейского интеллекта и вбрасывая этот расплавленный сгусток во все области русской жизни.

Редактор был мал ростом, с огромной лобастой головой, размер которой увеличивали седые всклокоченные волосы. Они развевались, трепетали, посылали во все стороны молнии электричества. Казались антенной, чуткой к бесчисленным сигналам, витавшим в мироздании. Редактор шел пылко, властно, люди расступались перед ним, сгибались в поклонах. А он шествовал, как повелитель. Торобов сквозь стекло чувствовал исходящие от него волны энергии.

– Леонид, вы прекрасный востоковед. Русская школа арабистики очень сильная. Вы знаете, Ближний Восток – это солнечное сплетение мира. Сквозь него проходят нервные волокна, кровеносные сосуды, охватывающие все человечество. Вы рассекаете крохотный сосудик в районе Ормузского пролива, и умирает вся японская экономика. Вы слышите слабый хлопок на улицах Хайфы, и начинают грохотать все орудия НАТО. Сейчас Россия вторглась на Ближний Восток, чужой для вас регион. Вы нуждаетесь в советнике, в поводыре, который поведет вас по Ближнему Востоку и не даст оступиться. Таким поводырем является Израиль.

– Дорогой Шимон, если Израиль – это Моисей, то он станет нас водить сорок лет и приведет в страну, где нет нефти. Поверьте, у России была и есть стратегия на Ближнем Востоке. Сейчас среди руин прежнего Ближнего Востока на глазах исчезают целые государства и формируется новый облик региона. И Россия хочет участвовать в формировании этого нового облика. Нет Ближнего Востока без Израиля, но нет его и без России.

– Ближний Восток, Леонид, – это родина пророков. Отсюда истекли три великие авраамические религии. Здесь началась мировая история, здесь она и закончится. Кто контролирует Ближний Восток, тот контролирует историю. Христиане и евреи не должны допустить, чтобы Ближний Восток контролировался исламом. Израиль этому препятствует и несет великие жертвы. Израиль действует на Ближнем Востоке, в том числе и в интересах России.

– Мы знаем этот довод, Шимон. Но поверьте, Россия сама способна защищать свои интересы. – Торобов вел этот поверхностный кафедральный диалог, где отсутствовала реальность, добываемая по крупицам разведками. Из этих крупиц складывалась мерцающая неустойчивая картина, где каждая пуля, каждый танкер нефти, каждое лукавое вероломное слово меняли всю картину.

Мимо стеклянной стены двигался дирижер изысканного струнного оркестра, мировая знаменитость, чьи виртуозы выступали во всех концертных залах мира. Он был высок, тонок, гибок в талии, с маленькой седой головой. Шел, опустив глаза и улыбаясь, позволяя собой любоваться. Чем-то напоминал скрипку – своим изяществом, хрупкостью, играющими в нем переливами красоты и печали. Его оркестр, играя европейскую классику, вносил в нее неуловимую печаль и сладостную меланхолию. Громоподобные, прилетающие из небес звуки покрывались едва заметной пыльцой, которая укрощала эти музыкальные бури, делала их безопасными, переносила из космоса в салоны. Даже Вагнер, с его великолепной разрушительной мощью, смирялся, становился ручным, что позволяло играть его в концертных залах Иерусалима и Тель-Авива.

Дирижер шагал, – синеватая седина, полузакрытые глаза, хрупкое движение плеч. Казался лунатиком, ступающим по канату под нежную певучую музыку.

– Вы знаете мои воззрения, Леонид. Евреи и русские – два мессианских народа. Оба верят в чудо преображения. Оба верят в духовную силу, преображающую падший мир. И падший мир мстит евреям и русским за эту веру, за ту укоризну, которая исходит от евреев и русских этому греховному миру. И вас и нас гонят, убивают, подвергают преследованиям. Среди евреев и русских больше всего мучеников за правду. Это нас роднит. Нам нужно объединиться и вместе спасать человечество.

– Как вы это видите, Шмон?

– У нас, евреев – Обетованная земля. У вас – Святая Русь. Но ведь это одно и то же! Это рай, в котором мы встретимся! И к этой встрече мы должны стремиться уже теперь. Мы должны забыть все разногласия, все исторические недоразумения и ошибки. И объявить духовный, метафизический союз евреев и русских. И мы будем непобедимы. Наша духовная встреча состоится в Иерусалиме, на Святой земле. Или в Новом Иерусалиме, под Москвой. И это не важно. Ведь Обетованная земля – это Святая Русь. А Святая Русь – это Обетованная земля.

Торобов видел, как мимо проходит известный банкир, чей банк обслуживал атомную энергетику и космическую индустрию. Банкир был тучный, круглился большой живот, на лысой голове слабо курчавились остатки белокурых волос, водянистые голубые глаза смотрели прямо перед собой, не замечая встречных людей, которые подобострастно расступались у него на пути. Он шагал грузно, переставлял тяжелые ноги. Был среднего роста, но казался огромным каменным исполином, ожившим и шагающим среди слабых и робких людей.

– Вы сказали, Шимон, о нашем духовном братстве, о встрече евреев и русских в райских чертогах. И что к этой встрече нам следует готовиться уже сейчас. Не могли бы вы, в этой связи, оказать мне услугу?

– Какую, Леонид?

– В Брюсселе, в аппарате НАТО, работает ваш друг Джереми Апфельбаум. Он специалист по «исламскому терроризму». Я отправляюсь в Брюссель. Порекомендуйте меня ему. Мне нужна его консультация.

Бриллиант на пальце Шимона Брауде метнул в зрачок Торобова острый луч. Словно профессор проник лучом в мозг Торобова, желая разгадать его замысел.

– Это связано со взрывом вашего самолета над Синаем? У вас задание, Леонид?

– Вы же знаете, Шимон, я давно не у дел. Меня интересуют беженцы с Ближнего Востока. Как это подтверждает или опровергает теорию о «войне цивилизаций».

– У Джереми Апфельбаума картотека террористических организаций от Индонезии до Нового Орлеана. Одна из лучших.

В вестибюле культурного центра появлялись все новые посетители. По одному или праздничными возбужденными группами.

Прошел знаменитый архитектор с длинными, до плеч, волосами. Он построил на берегу Москвы-реки великолепный ансамбль с отелями, концертными залами, библиотеками и супермаркетами. Этот центр, напротив старинного монастыря, сверкал в ночи, как огромный бриллиант. Говорили, что за основу ансамбля взят Храм Соломона и он является объектом поклонения мирового еврейства.