Полина Осипова
Разведенка
Однажды Оксана Вадимовна вызвала Любу по какому-то организационному вопросу как члена родительского комитета. Другие активные мамы из совета класса уже спешно переводили от нее детей в другие школы, и комитет заметно поредел, заниматься делами класса становилось некому. После нескольких фраз по сути дела учительница неожиданно всплеснула руками:
– Любовь Юрьевна, Вы только посмотрите на эти шторы!
Девушка огляделась – органза цвета пыльной розы смотрелась очень красиво и придавала классу особую стильность.
– Прекрасные шторы. Очень подходят сюда.
– Неужели Вы не видите! Я попросила одну из родительниц их постирать, а она их плохо прогладила! – С искренним отчаянием воскликнула учительница.
Люба еще раз посмотрела на шторы – гладкие, ровные, очень нарядные и, удивленно подняв бровь, – на учительницу, горестно закатившую глаза.
Разговор продолжился, но минут через двадцать Оксана Вадимовна, бросив взгляд в сторону окна, вновь заломила руки:
– Нет! Я не могу видеть эти шторы!
Люба смотрела на нее прямо и внимательно, с долей ужаса – теперь она понимала, за что учительница, которую выводят из себя не видимые глазу шероховатости на гладкой органзе, не любит ее сына… Но переходить было некуда – забирала в основном бабушка, а остальные школы были намного дальше. Оставалось бороться.
Впрочем появилась еще одна причина, по которой Любины ноги сами шли в школу – там было несколько кружков, чтобы занять детей после занятий, одним из них был вокально-театральный. А Богдан с детства тянулся к музыке. Еще будучи пятилетним, он настоял, чтобы его отдали в музыкальную школу, правда, тогда учеба продлилась всего лишь несколько месяцев. Теперь же жизнь просто преподнесла вокальные занятия на блюдечке – прямо в школе, после учебы. Когда Люба впервые увидела учителя пения, она дома рассмеялась, впрочем, не скрывая восхищения: «Тарзан какой-то!». Высокий, подтянутый, с волевым и одухотворенным творческим лицом, с горящими глазами, волнами длинных, черных, кудрявых волос, стремительный и быстрый, в общении он оказался спокойным, вежливым и удивительно милым. Люба, еще заполняя документы на посещение кружка, невольно скользнула глазами по правой руке учителя, сидевшего напротив. Зная по себе эту боль от измены любимого человека, и неважно – моральной или физической, и помня историю с Наташей, подкосившую, а по сути и разрушившую ее брак, – она считала запретной и невозможной для себя связь с женатым человеком, поэтому, чтобы упростить ситуацию, просто не воспринимала женатых как мужчин. Кольцо было. Люба опустила глаза. Он что-то говорил, объяснял, глядя на нее, словно пытаясь удержать. В ее глазах уже была свобода, и, возможно, – поиск своего человека (тогда, прошлой осенью, она уже находилась в стадии развода). Это ощущение жило в ее душе и, быть может, витало в воздухе вокруг. Наверное, люди это чувствовали. У счастливых – один взгляд, у несчастных – другой, у свободных – третий. Поза, глаза, манера говорить незаметно выдают о человеке больше, чем он сам хочет показать. Любе было невесело остаться одной, но в ее душе зажглась надежда на счастье. Супружество, полное скандалов, потерянной тоски и безысходности, отошло назад, в прошлое, о нем вспоминать не хотелось. Наверное, всегда человек, избавившись от чего-то тяготившего его, начинает часто и глубоко вдыхать жизнь полной грудью – словно до этого долгое время не дышал. Вот и у Любы сейчас было лишь ощущение тумана в голове от переизбытка живительного кислорода, которого ей так не хватало десять лет, и чувство свободного полета – и это, конечно, отражалось в глазах. Видимо, Олег Игоревич, учитель вокала, ощутил это веяние, он смотрел пристально, не отрываясь и, не замолкая ни на секунду, горячо и увлекательно рассказывал о чем-то. Люба слушала вполуха – ей хотелось поскорее убежать от его внимательного взгляда – она понимала – искра мелькнула, и ничего с этим сделать уже нельзя, она пробежала сама, без ее, Любиной, воли, оставалось только – скорее исчезнуть, оборвать и не думать. Выйдя на порог школы, она вздохнула с облегчением – ребенка можно приводить к школьному порогу и не встречаться с учителем. Она отмахнулась сама от себя – какая ерунда лезет к ней в голову. Во-первых, маленьких нужно провожать в здание и видеть, что малыш прошел турникет рядом с охранником, а во-вторых, она понимала, что обманывает себя, думая, что, минимизируя общение, сможет избежать того, чего быть не должно. Ведь иногда смотришь на человека, встречаются взгляды, идет беседа и ты понимаешь – это твой человек, что-то внутри тебя понимает какую-то духовную связь, вмиг установившуюся с этим незнакомцем. Это очень редкое чувство. От него очень трудно избавиться. И оно, как правило, взаимно.
Люба решила стараться не видеться с учителем музыки. Занятия начались в октябре, она еще не была разведена, и полгода у нее успешно получалось встречаться с ним изредка, мельком – общие фразы, вопросы по учебе и снова этот его пристальный взгляд. А весной он вызвал ее сам. Краснея и смущаясь, как мальчишка, этот волевой и сильный мужчина, эмоционально жестикулируя, говорил какие-то общие, ненужные вещи – то, ради чего не приглашают родителей в школу. Они стояли в коридоре, другие учителя удивленно оборачивались на Олега, в каком-то эмоциональном запале рассказывавшего что-то маме своего ученика. Люба тоже смутилась – она не понимала, зачем она здесь, что пытаются до нее донести этими пространными разговорами. Он не сводил с нее глаз, не замечая проходящих учителей. Люба понимала и не хотела верить в то, что вызвали ее – просто так, чтобы увидеть. Ей было не по себе, он ей нравился, она восхищалась его недюжинным талантом. Ей было страшно. Она боялась пропасть. Увлечься женатым человеком. Этого нельзя было допустить.... В какой-то миг, активно жестикулируя, он махнул правой рукой на уровне Любиного лица. Кольца не было. Она на миг опустила взгляд, проследив за его рукой, чтобы удостовериться. Это было точно – кольца не было! Расстался? Развелся? Да, какая ей разница! Главное – что он сво-бо-ден! И Люба подняла на него вспыхнувший, просиявший взгляд. Она искала семью, искала понимание и искренне ждала человека, который полюбит ее сына. Полюбит, защитит, научит. Это было даже важнее, чем найти мужчину для себя. Богдан обожал Олега Игоревича, летел на музыкальные занятия. А Олег, в свою очередь, очень тепло и внимательно относился к мальчику. Он стал ему старшим другом, наставником. Был период, когда вся группа разболелась, и Богдан ходил на занятия один. И вот, когда после занятий Олег за руку выводил Богдана в школьный холл, у Любы где-то внутри появлялось щемящее чувство – вот бы… если бы… Она вспомнила об этом сейчас, когда он смущенно улыбался рядом. Вспомнила и посмотрела благодарно. Теперь темы хватались одна за другую – они просто болтали в школьном коридоре, прощаясь, снова говоря, и не в силах расстаться.
И словно водоворот закружил, потянул в какую-то сладкую пучину надежды. Люба вдруг осознала, насколько в течение десяти лет скандалов и ругани по мелочам ей не хватало простого тепла, уюта, ощущения крепкого плеча рядом. И насколько сильно – каждой клеточкой тела хотелось только одного – чувствовать себя любимой, защищенной и этого обычного понимания, что ты не одна, что ты с кем-то вместе. И все это накопившееся годами одиночество светлой надеждой на счастье обратилось на Олега. С его стороны – начались сообщения и вроде бы официальные, но по сути беспричинные звонки. Они говорили обо всем – о музыке, литературе, кошках. Встречаясь в холле школы, словно привязанные, не могли расстаться – говорили и говорили, не сводя друг с друга восхищенных глаз… Это длилось уже около двух месяцев, тяга друг к другу, привязанность, потаенная страсть нарастали. И все же… Любу беспрестанно мучил вопрос – почему он не идет дальше, почему не предложит, к примеру, встретиться, прогуляться, да что угодно? Стесняется? Ведь он взрослый, смелый, сильный молодой мужчина – ему далеко не восемнадцать, чтобы бояться сделать первый шаг. Тем более – он же видит взаимность в ее сияющих глазах. Люба не могла словами описать то чувство, что испытывала к нему – это была смесь восхищения его талантом, радость, вера, тепло на душе, когда она видела их вместе – с ее сыном, идущих вдвоем по коридору. Она представляла, засыпая, как Олег заходит на кухню в домашней одежде, как они играют втроем в комнате. Забавно – у каждого человека свой идеал счастья – счастливой работы, счастливой семьи, своя картинка. И если кто-то в реальной жизни воссоздаст для него эту картинку, то получит этого человека полностью, счастливого, благодарного. Жаль, что мало кто, даже годами живя вместе, интересуется этим эталоном счастья для своей половины, а тем более – старается воплотить его в жизнь… А, глядишь, если бы нас больше интересовали мечты наших дорогих людей, мир был бы добрее, женщины нежнее, мужчины сильнее, разводов было бы меньше, а детям не приходилось бы разрываться между мамой и папой… В идеале, конечно, но все же… Так вот, и у Любы, конечно, была такая картинка – она, Богданчик и он – неважно, кто он, главное, чтобы любящий и любимый – сидят на ковре диване и играют – лучше в настольную игру, хотя это не принципиально, – и смеются. У Любы перехватывало дыхание от восторга, когда она представляла это. Для нее такова была картина семейной идиллии. И, конечно, когда кто-то был симпатичен, она впихивала этого человека в этот образ «смеющегося его на ковре». И если могла представить, увидеть их втроем, увлекалась еще сильнее. Теперь она примерила этот образ на Олега. И Олег вписался в ее идеальную семью, как никто раньше. Да просто ей, как и любой женщине, хотелось обыкновенного уютного счастья. Но он ничего не предлагал. Казалось – вот, только руку протяни, – вот он, вот их совместная головокружительная радость. Что-то мешало? Но что?
Выяснилось все неожиданно быстро – как снег на голову. На вечер было назначено собрание перед завтрашним отчетным концертом, к которому музыкальная группа готовилась целый год. Был май, пахло распустившейся зеленью, вечер был влажен и чист. Люба спешила на собрание после работы – в узком серебристом платье, на шпильках, воодушевленная и счастливая, – она бежала к нему. Она немного опоздала и прошептала с извиняющейся улыбкой, скромно потупив, а затем снова подняв на него взгляд: «Здравствуйте. Извините. Пожалуйста». Он кивнул, глядя на нее, не отрываясь, но что-то странное, непривычное, было в его глазах – как будто тоска какая-то… Люба отмахнулась от этой мысли – показалось, присела, внимательно слушая. Он говорил для всех присутствующих, иногда бросая взгляд на нее:
– Дети потрудились на славу. Мы можем гордиться тем, чего мы достигли. И завтра мы покажем вам, родителям, и всей школе, результаты нашего труда в течение года. – Он улыбался, но как-то через силу. – Только… хочу предупредить – завтрашний концерт может быть перенесен. В этом случае я сообщу вам заранее… – Он глубоко вздохнул и произнес максимально ровно, – У меня жена сегодня – завтра должна родить.
Любе показалось, что на нее вылили ушат кипятка. Просто так – сидела, никого не трогала, зачем-то прошли мимо и вылили ей на голову… Она чувствовала только одно – как вспыхнули и, не утихая, горят щеки. «За что, Олег?» – Она, не отрываясь от него взглядом, мысленно разговаривала с ним. – «Что я сделала тебе? Навязывалась? Преследовала? О чем-то просила? Зачем эти постоянные сообщения, звонки, снятое кольцо? Для тонуса, Олег? Для твоего творческого подъема?!». Он не смотрел на нее, говорил с трудом. Быстро скомкав последние фразы, закончил собрание. Большинство родителей потянулись к выходу, некоторые – подошли к нему с вопросами, какими-то личными уточнениями. Люба тоже подошла – ей было о чем спросить, какую-то организационную мелочь. Это было вовсе не обязательно. Но ей хотелось посмотреть Олегу в глаза. Он с трудом поднял на нее взгляд – он был тяжелый и опустошенный, сами глаза – красные. Ему было тоже тяжело. Люба спросила быстро, как ни в чем не бывало, с легкой полуулыбкой, хотя – знал бы Олег, что она собрала все силы, чтобы улыбнуться, хотя – может, и знал… Спросила и воздушной походкой ушла. Дома она дала волю рыданиям – он казался всем, а по сути явился в ее жизни большим, обманчиво переливающимся, мыльным пузырем. Пшик – и нет. И не было. Показалось… Наутро одиночество десяти лет, умноженное как минимум на два, дало о себе знать – по улицам ходить было трудно – Люба шугалась людей и с болью отворачивалась от беременных и молодых мамочек с колясками. Она ведь так мечтала об еще одном ребенке или нескольких – от любимого, любящего, родного. На концерт она решила не идти. А впрочем… а впрочем, к вечеру она пришла в себя и просто подсчитала месяцы. Когда они с Олегом познакомились, его жена уже была беременна. Просто так получилось, совпало, не сошлось… Никто не виноват. Вот только по отношению к ней снятое кольцо было подлостью. А по отношению к жене – увлечение другой женщиной, которая, кстати, тоже когда-то была беременная, толстая, некрасивая, плаксивая по любому поводу и такая же брошенная, – откровенным предательством. Люба искренне пожалела его жену – главное, чтобы она не чувствовала того же, что когда-то пережила Люба. Есть в жизни женщины моменты особой нужды в любви своего мужчины, одним из них, несомненно, является беременность. И почему-то именно тогда большинство мужчин «глядит на сторону», отдаляется, изменяет, предает. Почему изменять своей беременной жене – особое удовольствие для мужчин? Этот вопрос искренне занимал Любу всегда. Да перенеси ты с ней вместе ее болезни, неприятности, беременность, подростковый возраст ребенка, – и она отплатит тебе сторицей – любовью, заботой, нежностью, пониманием, вкусным ужином наконец, до конца своих дней! Так нет – отворачиваются брезгливо, отходят в сторону, меняют женщин, особенно не скрывая этого, а потом удивляются – откуда разлад, почему развод? А затем ищут на сайтах знакомств новую «одну на свете, неповторимую». Как будто следующая неповторимая – не человек, у нее не бывает неприятностей, она никогда не болеет и не толстеет во время беременности. Тогда уж проще купить куклу – она иногда сдувается, но никогда не «выносит мозг». Смешно!.. Да ладно, мы отвлеклись. Единственным оставшимся чувством к Олегу у Любы теперь была жалость, с легкой примесью презрения. А впрочем… а впрочем, она решила пойти на концерт. Да – встряхнувшаяся, да – нарядная, да – красивая, да – улыбающаяся.
Когда они с сыном подходили к школе, воспитатель «продленки» Надежда Ивановна, как-то растерянно произнесла:
– Олег Игоревич уже около часа ищет Богдана.
– Странно, – удивилась Люба, – концерт через десять минут, – и пожала плечами.
Подходя к актовому залу, на лестнице, она вдруг неожиданно столкнулась с Олегом – он бежал по лестнице вниз.
– Почему вы не пришли на генеральную репетицию?! – Выпалил он.
– Мне никто не сообщил. Пришло только уведомление, что концерт состоится. – Спокойно ответила Люба, глядя ему в глаза. – А почему Вы не позвонили?
Он молчал.
– По-че-му Вы не поз-во-ни-ли? – удивленно, с долей раздражения, переспросила Люба.
Олег молчал. И молчал с таким потерянными и несчастным видом, что Люба поняла – он просто не смог. И ей стало жаль его – только уже по-другому, без отвращения, просто по-человечески жаль этого мужчину, который на самом деле что-то испытывал к ней, но изменить данность было не в его силах… Концерт был потрясающий – Люба понимала, что не имеет на это права, но искренне гордилась Олегом и всей душой восхищалась им. И отпустило – что поделать – не сложилось. Жаль. Просто жаль. Сохранить в памяти светлые моменты и запрятать их подальше на антресоль своей души, чтобы вспоминать изредка, с улыбкой. И просто идти дальше. Не оборачиваясь. Эту ступеньку на лестнице жизни мы уже прошли…
Люба не попыталась забыть – она словно стерла из памяти, перевернув страничку, – будто и не было – историю с Олегом. К тому же преподаватель ушел на год в декрет по уходу за ребенком – жена зарабатывала гораздо больше, чем он в школе.
А Любу жизнь закрутила своим колесом – она полностью посвятила себя сыну. Летом ездили на море, в Анапу – радостный и светлый город на берегу моря. Новые впечатления, ставшие, как и все хорошее в жизни, вскоре добрыми воспоминаниями, затмили все то невеселое, что было до.
Единственное, что беспокоило Любу сейчас, помимо ребенка, – это кредиты. Жили они очень небогато, а после развода – и вовсе еле сводили концы с концами. Бывший муж, неплохо общаясь и довольно часто помогая с ребенком, финансово практически не участвовал в сыне. На алименты Люба не подавала, считая это ниже своего достоинства, и получила полную «отдачу» за свой благородный порыв и надежду на совесть отца ребенка – денег она не получала вовсе. А на что-то нужно было питаться и покупать одежду и обувь стремительно растущему мальчишке.
В довершение всего прошлой зимой пришлось срочно заказывать новую мебель – должна была ходить в гости у ученикам, чтобы посмотреть, в каких условиях они живут, та самая первая учительница. Ну, не приглашать же ее в дом, где полкухни занимает желтый бабушкин сервант с облупившейся от времени краской, которую Богдан пытался сначала замазать гуашью, а потом залепил пластилином; где в комнате стоит низенький шкаф пятидесятых годов прошлого века… Знакомым можно было объяснить, что квартира бабушкина, что несколько лет назад, после смерти дедушки, они всей семьей перебрались сюда, а теперь в их старой квартире живет Любина мама с наконец обретенным, спустя много лет одиночества после смерти Любиного отца, дорогим человеком – по сути мужем, только без штампа в паспорте, который двоим любящим людям за пятьдесят казался не нужным. Люба считала, что мать, растившая ее в тяжелые девяностые годы одна, имела право на счастье. А с Юрой, как всей семьей называли этого серьезного, доброго и одновременно веселого мужчину, они удивительно подходили друг другу и, совершенно разные, дополняли друг друга до той степени, что фраза «мама и Юра» звучала в их семье чаще, чем упоминание каждого по отдельности. Впрочем, знакомым не нужно было объяснять – они и так все знали. Но перед учительницей было просто стыдно за эту обветшалую мебель советских времен. И Люба взяла кредит – на кухне повесили терракотовый гарнитур «под дерево»; в комнате вырос трехстворчатый шкаф, разместился комод, приютилась в углу тумбочка – все одного цвета. Стало как-то приличней. Бабушкину комнату не трогали – для пожилого человека она казалась вполне сносной. К тому же пару лет назад Люба переклеила везде обои и покрасила стены на кухне, и нанятый работник переложил плитку в ванной и санузле – стены смотрелись симпатично и аккуратно. Учительница, правда, так и не пришла… Слава Богу, на самом деле – идеально выглаженной органзы на окнах не было, как и не выглаженной тоже – вообще никакой, просто шторы.
Второй кредит был на поездку в Анапу. Путевки выдавали на работе, Люба долго сомневалась, отказывалась, но когда увидела, что две трети стоимости оплачивает профсоюз, молча взяла. Ребенку надо побывать на море, а таких цен она не найдет нигде.
Осень завертела вихрем учебы, уроков, школьных дел и выплаты кредитов. Финансов не хватало катастрофически. Люба листала журналы объявлений о работе, где сразу предлагали приличные деньги: суррогатная мать… нет, она не сможет отказаться от малыша, которого выносила, продать яйцеклетку… и знать, что где-то бегает и смеется твой ребенок… Можно, конечно, об этом не думать. Она отнюдь не осуждала женщин, которые зарабатывали таким образом, но сама, даже если хотела, не могла. Все-таки она была домашней девочкой, которую с детства растили «хорошей», в этом был недостаток – ее или воспитания, трудно сказать. Но вся эта ее «хорошесть», впечатлительность, излишние мысли о том, не обидит ли она кого, не сделает ли кому плохо, стремление к какой-то идеальной справедливости, восприятие мира через розовые очки, а всех людей – такими же, как она, добрыми и порядочными – здорово мешали ей жить, сковывали внутреннюю свободу, заставляли выбирать «должна», а не «хочу», хотя, впрочем, как такового «хочу» и не было. Зато был страх – шагнуть за пределы своего гнездышка, своей семьи, – в реальный мир, жить там, стремиться, добиваться. И, казалось, она так и просидит всю жизнь дома, стеснительная, наивная, боящаяся перемен, и никогда не изменится. Трудилась она снова (вернувшись после попыток заработать где-то еще) на той работе, куда устроила ее мама. Такая странная традиция в советском стиле главенствовала в ее семье – «куда привели, там и работай, хорошо можно устроиться только по блату, а у нас его нет». И люди годами, десятилетиями трудились на одном месте, занимаясь издательской деятельностью – в редакциях и типографиях. И может быть для кого-то комфортно – всю жизнь видеть одни и те же лица и получать примерно одинаковую зарплату. Но Люба считала, что человек должен меняться, развиваться, стремиться, открывать для себя что-то новое. Впрочем – это личное желание каждого. В замечательном фильме «За бортом» есть потрясающая фраза: «Большинство из нас живет с шорами на глазах, знает лишь только тот небольшой островок, на котором родился, Вам же, мадам, повезло, Вам выпала редкая удача сорвать с себя эти оковы, увидеть жизнь совсем с другой стороны, теперь только от Вас, мадам, будет зависеть, как Вы будете использовать эти знания…». Перемены нашли ее сами – неожиданно, стремительно ворвавшись в ее жизнь и полностью изменив ее, да и саму девушку. Поднимая бокал шампанского в Новогоднюю ночь, Люба и предположить не могла, что скоро уже никогда не сможет вернуться к себе прежней. И слава Богу.!
Как странно начался этот год – закрутил, завертел вьюгой, – и будто бы и не было его первого месяца вовсе. Уже тридцать первое января… Тридцать первое, уютный чуть морозный вечер, ласково глядящий на город желтыми глазами фонарей. Последней вечер ее свободы – легкой, привольной жизни. А что дальше? Люба не знала.
Она задумчиво шагала по мягкому снегу школьного двора, немного вороша и подкидывая его вверх мысками сапог, и думала о завтрашнем дне, послезавтрашнем, послепослезавтрашнем. Богданчик делал уже, наверное, десятый круг на лыжах, его раскрасневшаяся мордашка улыбалась, глаза задорно блестели. Любе нравилось вот так выходить с ним в вечернюю зимнюю тишь, наблюдая, как сын падает и снова встает на лыжи, как катится с горки, смеется. Когда теперь смогут они вот так вместе погулять?.. Но долги окружали тесным кольцом, мешая дышать, работа с удобным графиком и домашними днями, но невысокой зарплатой не спасала, помочь было по сути некому, и все ближе подкрадывалось отчаяние, своей темной тенью закрывавшее дорогу вперед и пронизывающее зябким холодком день настоящий. И вот тогда позвонил Пашка.
Пашка… Люба очень хорошо помнила три заветные мечты своих пятнадцати лет – больше всего на свете ей хотелось, чтобы у нее были мотоцикл, лошадь и старший брат. О последнем желании она грезила с горькой усмешкой – она не могла мечтать даже о младших брате или сестре, отец умер, когда она была еще ребенком, матери было непросто и с ней одной – послеперестроечные времена были сложные и безденежные – какие уж тут еще дети. Вот и думалось Любе с грустью – мотоцикл и лошадь можно будет, накопив денег, при желании купить потом, а вот старшего брата у нее не будет никогда. Да разве можем мы, люди, судить о планах насмешницы-судьбы? Сейчас у нее, тридцатилетней, но в душе все той же романтичной девчонки-мечтательницы, не было ни лошади, ни мотоцикла, зато появился старший брат, даже три. Но постоянно они общались с одним.
Ту ссору взрослых Люба помнила смутно – еще бы, ей тогда было около трех лет – где-то в глубине обрывчато всплывали смутные образы – крики, шум, кто-то держит ее на руках, кто-то толкает. Ей, крохе, тогда было просто страшно и, конечно, она не могла понять, что так взрослые, родные друг другу люди делили дачу, оставшуюся от родителей сыну и трем дочерям – ее отцу и теткам. Маму, державшую ее маленькую на руках, толкали с крыльца. Лишь много лет спустя Люба узнала, что отец, не желая участвовать в семейных распрях, лишь только они начались, усадил в машину и умчал подальше от подмосковного поселка жену и дочь, чтобы больше туда не вернуться. Жизнь шла своим чередом, но связь с тетками была порвана, казалось, навсегда. Отец – человек принципиальный и справедливый и слышать не желал о сестрах. И лишь одна из них – младшая, Нина, в первый раз появилась в Любиной жизни на похоронах отца. Но – как тогда, в раннем детстве, она исчезла насовсем, так, и вернулась – навсегда. Люба знала, что у нее есть тетя – одна, две другие не хотели знать ее, да и они Любе не были нужны. А тетя Нина звонила, интересовалась их с матерью жизнью, изредка они по возможности встречались. Ее бойкий торопливый говорок всегда звучал по праздникам в телефонной трубке. Потом она стала спрашивать и о появившемся внуке – Любином сыне Богданчике. А потом она стала чувствовать себя хуже и, словно ощущая груз навалившихся болезней, тяжесть оставленных позади лет и неизвестную грусть впереди, вдруг, загоревшись своей мыслью, решила устроить встречу – новое знакомство людей, бывших когда-то родными.
Люба, вспомнив тот такой же пушистый, запорошенный снегом зимний вечер, улыбнулась. В квартире было много людей. Тетя Нина – единственный знакомый для нее человек, невысокая, упитанная, но шустрая, с короткими темными волосами и в очках с толстыми стеклами, суетилась по хозяйству, попутно знакомя племянницу и ее тогда еще пятилетнего сынишку с многочисленной родней. Немного смущаясь от количества обступивших и с долей любопытства разглядывавших ее родственников, Люба незаметно отозвала тетку в другую комнату и проговорила с долей неловкости:
– Теть Нин, я понимаю, наверное, немного нелепый вопрос – там, в комнате, две женщины, одна в красной блузке, другая – в черной. Я так понимаю, одна из них – тетя Валя – ваша с папой родная сестра. Тети Тамары, ну, из-за которой все началось, ну, дележка вся эта… – Люба замялась, подбирая слова.
– Тети Тамары здесь нет, – как обычно быстро заговорила Нина, – Ее даже приглашать не стали. Да и ей это не нужно. Здесь тетя Валя, твоя родная тетка, и двоюродная наша сестра тетя Лариса.
– А кто из них кто? Кто в какой блузке? – спросила Люба, желая определиться.
– Тетя Валя – в красной, тетя Лариса – в черной. – Торопливо пробормотала Нина, – Да, ты не переживай – сейчас все познакомитесь. Ладно, побежала я на кухню. – Дружелюбно кивнула она племяннице и скрылась в проеме двери.
Люба вернулась в большую комнату. Ей было странно и неуютно на этом вечере встречи бывшей родни, но все же она шла сюда специально – с намерением превратить ее из бывшей в настоящую и будущую. Она всем сердцем поддерживала искреннее желание Нины восстановить семью, убрать этот двадцатипятилетний пробел в их общении, протянуть, пусть тонкую, но крепкую нить из прошлого в настоящее через много лет пустоты – ради тети, ради сына и ради своей детской мечты. Ведь здесь были двое из троих ее старших братьев (хоть и двоюродных, да, какое это могло иметь значение), и они пришли ради того, чтобы познакомиться с ней.
Женщина в черной блузке подошла вплотную – она была невысокая, светловолосая, с проседью, а глаза – голубые-голубые. «Как похожа на папину маму!» – подумалось Любе и вспомнились фотографии бабушки, умершей задолго до ее рождения. «В черном – тетя Лариса, двоюродная…», – повторила она про себя, – «надо же – двоюродная, а такое сходство…».
– Ты совсем-совсем меня не помнишь? – взгляд женщины был проникновенно грустным, она с надеждой смотрела на девушку снизу вверх.
– Конечно, – вконец растерявшись от этого взгляда, простодушно ответила Люба. – Я даже тетю Валю не помню.
Женщина посмотрела на нее ошарашенно и, отшатнувшись, как от удара, отошла. Лишь уже за столом, прислушиваясь к оживленному разговору хорошо знакомых между собой людей, Люба заметила, что эту женщину все называют Валей, а другую – высокую, крепкую, задорную в красной блузке – Ларисой. Она тихонько шепнула об этом тете Нине.
– Ну, и что! – Рассмеялась та, – Ну, перепутала, бывает. А им с тобой чаще встречаться надо было, чтобы ты знала, как тетки выглядят. А то – раз в двадцать пять лет, и еще надо, чтобы ты их в лицо знала!
Люба успокоено рассмеялась в ответ.
Так она познакомилась с двумя братьями: Пашкой – младшим сыном тети Нины и Ромкой – тети Валиным сыном. Они оба были на восемь лет старше ее – ровесники, каждому по тридцать пять. Но какие разные! Ромка, которого она помнила по общим детским фотографиям мальчишкой-красавцем, хоть и сохранил черты юношеской симпатичности, был худощав, взъерошен, словно воробей, говорил серьезно, чуть морщась, торопливо и редко. Пашка – светловолосый, упитанный, спокойный, ровно и уверенно шутил, улыбался. Его жена – Марина села на диван рядом с Любой, о чем-то расспрашивала, рассказывала, смеялась, ямочки весело прыгали на ее чуть округленных щеках. Они с Любой оказались одногодками, темы для разговоров нашлись сами собой. И казалось – воссоединилась потерянная семья, проложена дорога от дома к дому. Все на прощание обещали встречаться, общаться… Вернувшись домой, Люба сказала домашним:
– Познакомились, все замечательно, но постоянно общаться конечно же не будем.
Они, и правда, встретились – сначала через год на похоронах дяди Толи, мужа тети Нины, где присутствовал и старший брат Паши, Михаил, не сумевший прийти на ту встречу воссоединения семьи, а потом, еще через два года, и на похоронах самой тети Нины. С похорон тетки Люба вернулась домой потерянная – тетя Валя умерла год назад, и вот ушла тетя Нина. Общих родственников больше не было. Хоронить было некого. Встречаться причин больше не осталось. Ниточка порвалась. Призрачное подобие так и не состоявшейся семьи исчезло. Братья потеряны навсегда. Да и что скрывать – кому нужна сестра, объявившаяся, когда у всех уже свои дела, проблемы, работа, семьи, дети. Может, и не помешала бы, да только просто – дела, суета, некогда…
Это был конец ноября. А в январе – сразу после праздников – неожиданно позвонил Пашка. Люба обрадовалась и опешила одновременно.
– Ты, кажется, говорила, что у тебя проблемы с деньгами и ты хотела подработать? – Начал брат сразу после поздравлений. – Ты хочешь именно работу поменять или заработок дополнительный?
