Полина Михайловна Разницина
Полет в Эгвекинот
Глава 29. Кокоро
«На балконе, над городом, я держу в руках, точно яблоко, сердце свое»
Несчастный случай
Вскоре Алиса подарила мне Кокоро. Просто так. Кокоро был плюшевым авокадо (почему-то волосатым). Имя моя подруга выбрала сама, пояснив: «Кокоро, в переводе с японского – сердце». Сердце я получила в подарок впервые и потому решила, что пылиться дома в одиночестве оно не будет.
До конца десятого класса мы были вместе везде и всюду, куда бы я ни шла. Кокоро оказался необычной мягкой игрушкой. Вернее, стал. Когда прочие на 90% состояли из синтепуха, а на оставшиеся 10 – из ткани и ниток, мой Кокоро имел несвойственный для своих плюшевых братьев состав. Он изо дня в день сидел со мной на лестнице в ожидании Приведения, стискиваемый в губительных для всякого позвоночного существа объятиях, выслушивал нелепые откровения и за это время насквозь пропитался солеными слезами.
С того дня, как он попал ко мне в руки, мы не расставались. Кокоро всегда был рядом и разве что на время геометрии перекочевывал к Яне.
Единственным несменным слушателем детских переживаний на лестнице, самым терпеливым другом – оказался именно он – мой Кокоро. А переживания эти все набирали и набирали обороты. Я стала просто неотъемлемой частью интерьера между вторым и третьим этажами.
Помню, как после уроков приставала к Яне:
– Пошли со мной на лестницу? Заниматься математикой – вдвоем ведь веселее, чего ты будешь дома одна…на этот раз мы честно возьмемся за учебу!
– Хорошо, только сейчас, родителей спрошу, не нужна ли я им, – соглашалась подруга и, после небольшого телефонного разговора, радостно докладывала. – Нет! Я им совершенно не нужна!
Мы сбрасывали рюкзаки, доставали задание и принимались решать. По понедельникам и вторникам мимо нас нередко проходила Ирина Васильевна:
– Мои дорогие, ну чего вы тут опять забыли? Пойдемте лучше ко мне, за столом –то заниматься приятнее. Чаю попьете…
– Нет, Ирина Васильевна, – качала головой я, – мы не можем. Мы с вами трепаться будем, а нам учиться надо.
– А чем тебе, в таком случае, не угодил стол на третьем этаже. Идите туда. Что вы вечно на холодных ступенях.
– Да, Яна, чего ты на камне сидишь? – опомнившись, всплескивала руками я, – давай-ка на портфеле!
– Варя! – злилась преподавательница.
– А что не так? – Ирина Васильевна принималась меня отчитывать, – хорошо, сейчас схожу за курткой, если это принципиально.
– Принципиально! И чего вы здесь высиживаете…Я б вас чаем напоила…
Но меня, настроенную душевно терзаться, чай не прельщал: кактусы казались вкуснее.
– Давай разговаривать, пока решаем. А то в тишине как-то скучно.
– Давай, – соглашалась Яна, и я, заполучив возможность, пускалась во все тяжкие:
– Ты знаешь…А у меня все то же..,– что-то мне подсказывает: вводную часть пора было уже опускать. Яна знала, – представляешь, мы опять сегодня виделись…
– Так вы же учитесь в одном Лицее…
– Нет, но ведь в разных классах!
– Тем не менее, мне кажется, это не такое уж чудо и вполне ожидаемо…
– Но он один раз прошел мимо!
– Не в обход же ему было идти.., – удивлялась подруга.
– Яна! – злилась я, – нет, ты совершенно ничегошеньки не понимаешь! Никогда!
– Извини, – тут же сдавалась та.
– Не извиняйся, – спохватившись, принималась подбирать слова я, – знаешь, дело в том, что ты не ошибаешься, и это меня злит. Заманчиво быть «всегда правой», но мне не нравится, что я вечно тебя не слушаю, спрашиваю о чем-то, уже продумав твой «единственно-верный» ответ. Это ведь не ты заблуждаешься – не иди на уступки, потому что так проще. Ты говори, пожалуйста, я услышу.
Яна и на это соглашалась. И продолжала соглашаться на протяжении всей нашей беседы со всем, что я говорила в любовных припадках, видимо, не рискуя проверять мою способность «слышать».
И вот, минут через 15 задушевного монолога, сопровождавшегося Яниными сочувственными кивками, я уже вовсю рыдала на плече подруги. Математика процессу слезоизлияния мешала и из раза в раз откладывалась до лучших времен.
Часто вдоволь нарыдавшуюся меня и Яну находила Вероника Андреевна, которую мы с подругой, не зная ее имени, окрестили «той самой дамой с кудряшками». Она, проходила мимо нас, спускалась к своему кабинету, но скоро возвращалась, приносила шоколад.
Однажды, уже после Нового года, я, как обычно, сидела на ступенях. Яны со мной не было. Привидение разбушевалось не на шутку, в мыслях нет-нет – да и всплывала одна пренеприятная картина – случай, произошедший за несколько дней до праздника, и от обиды и бессилия слезы катились сами собой. Я упрямо терла рукавом глаза, но Штирлец из меня, как из селедки колбаса – доверия не вызывает.
По лестнице прошла Вероника Андреевна, ободряюще улыбнулась и исчезла за дверью на второй этаж, но вскоре, как обычно, вернулась – принесла шоколадку.
«Да сколько можно плакать!» – разозлившись, подумала я: «Рева-корова! Всех собрала – фонтаниха Бахчисарайская! Иди умойся!» – подхватила рюкзак и направилась в туалет на третьем этаже. Ополоснула лицо холодной водой. Долго рассматривала отражение в зеркале со злостью и раздражением: глаза красные – утка нырок, и нос тоже – утка нырок, с пристрастием к алкоголю. За подобными сравнениями понемногу успокоилась, вернулась на лестницу и, заново разложив вещи, взялась за геометрию.
Снизу послышались голоса. Это Николай Васильевич и Вероника Андреевна поднимались на второй этаж. «Подслушивать нехорошо,» – пронеслось в голове: «И что ж теперь – оглохнуть?» – огрызнулась я и, уняв пустые терзания, с чистой совестью развесила уши.
– …Чего человеку, нравится что ли страдать, – донеслось до меня. Это была Вероника Андреевна. Барс в ответ пробурчал нечто неразборчивое.
«А ведь они обо мне!» – охнула я и покрепче вцепилась в Кокоро: «Нравится…А может и нравится! Хочу и страдаю!» – и от жалости к себе разрыдалась с новой силой, решив, что больше на лестнице не появлюсь никогда.
Через два дня, проходя мимо знакомых ступеней, я притормозила. «Да ну! Пускай считают, что хотят!» – и плюхнулась на рюкзак.
В Лицее меня редко отчитывали. Я могла прийти на урок с рожками, притащиться в джинсах с разноцветными бабочками – все это чаще будто бы не замечали, а, если и обращали внимание, всегда удавалось договориться. Хотя однажды мои рога одолжила Яна. Забирать их пришлось уже у завуча.
Я долго не понимала, в чем тут дело, пока недавно, после одной неприятной истории, случившейся со мной в институте, мама не расставила все на свои места. Думаю, дело – в улыбке. Тяжело ругаться на человека, когда он в ответ улыбается (не так ли, Николай Васильевич?), тяжело журить того, кто на твои замечания об «официальной школьной форме» отшучивается, доброжелательно отмахиваясь, тяжело быть строгим и враждебно настроенным по отношению к людям, которые всем своим видом выражают обратное. Несмотря на многочисленные, хотя сейчас я стараюсь говорить о них шутя, тогда они были серьезными и очень мучительными, оставшиеся в прошлом переживания, мне было бесконечно хорошо в Лицее, заставлять себя улыбаться не приходилось. Я даже не задумывалась над тем, какую чудесную стратегию в почти что любой конфликтной ситуации выработала, пока не выпустилась, не поступила в институт, где поменялась среда, где улыбка перестала быть частью меня, где я впервые за долгое время столкнулась с трудностями в общении и пришлось держать оборону.
К десятому классу я осознавала, что никого дороже моих Яны, Алисы – Лицея у меня нет, и все сувениры, небольшие подарочки, которые привозили друзья, носила с собой.
Помимо Кокоро мой диковатый образ дополняли огромные пушистые наушники с заячьими ушами, которые Яна притащила из Питера, множество брелоков, болтавшихся на портфеле, и бесконечное число браслетов. Тут были не только люди, но и события. Мне нравилось время от времени перебирать нескончаемые веревочки и цепочки на запястьях, вспоминать – их было до того много, что порой руки не пролезали в рукава рубашек.
Я внимательно следила за реакцией Николая Васильевича и Веры Павловны на свое поведение и старалась регулировать его по мере необходимости. Барса я боялась задеть по причине привязанности, но он достаточно философски относился к любой, не касавшейся учебы дурости, так что на его уроках я, сидя в обнимку с Кокоро, рисовала графики, попивая чай из термоса, могла принести шоколадку, зная, что все это нисколько не мешает Николаю Васильевичу вести занятие, а нечто высокоуглеводное и сладкое и вовсе способно послужить отличной заменой детским косточкам в случае послеконтрольного шока. Веру Павловну я пока, в первую очередь боялась: тут подключался инстинкт самосохранения.
К десятому классу я стала воспринимала уроки алгебры больше как образовательно-развлекательные представления с элементами «интерактива». Стоило Николаю Васильевичу выйти помочить тряпку (которая, подозреваю, чаще была поводом покинуть кабинет, потому что нередко она оставалась сухой на протяжении долгих недель, и никого этого не смущало), Стасенков мгновенно оказывался за правым крылом доски, кто-нибудь еще за левым с длинной деревянной линейкой на перевес, я сползала под стол, Сережа, сидевший за второй партой в среднем ряду, подначивал остальных следовать моему примеру, и только Алиса вежливо отказывалась от сыпавшихся со всех сторон предложений, как встретить Барса так, чтоб он научился подпрыгивать хотя бы до потолка и оставалась на месте от звонка до звонка.
После контрольной Барс разбирал наши работы «в индивидуальном порядке», драматично вскрикивая на особо интересных моментах: «Граждане, вы не понимаете!» – граждане никогда ничего не понимали: «Ну сколько можно повторять!..» – вот, это мое любимое: «заменить вам землекопов на землероек, и всеее…», «произведеееение равно нулюююю, если один из множителей рааавен нулю, а другой…А ДРУГОЙ?!» Особенно умиляло начало – Николай Васильевич из раза в раз, улыбаясь, вставал со стула, потирал ладошки, с энтузиазмом говорил: «Ну-с, начнем?!» – и начинал…
К десятому классу меня стало почти не за что ругать. Страха не осталось ни капли, и, стоило Барсу набрать побольше воздуха в легкие, готовясь завести гневную тираду, я принималась смеяться. Смеялась я громко, но беззлобно, попутно объясняя, что, увы, совершенно его не боюсь, так что спектакль можно не устраивать, хотя бы в отношении меня.
Впервые столкнувшись с подобной, странной и непривычной реакцией, Барс застыл с недоуменным выражением лица, решив, наверное, что это истерическое и не стоит пугать девочку еще больше. Тоже повторилось и в другой раз. Стоило мне расплыться в улыбке и «страшный зверь» мгновенно переключался на новую жертву. Скоро Николай Васильевич окончательно прекратил попытки включать Барса в ответ на мои двойки и единички: общая успеваемость росла, редкие неудачи – дело житейское.
Тогда нашелся новый способ довести Барса до белого каления. Окончательно убедившись, что злости в Николае Васильевиче не больше, чем в плюшевом Кокоро, я стала активно участвовать в послеконтрольных представлениях.
В один из дней, когда нашему классу назначили замену совместно с «А2», я разошлась ни на шутку и останавливаться не собиралась. Ситуация осложнялась участием в дебоширстве Стасенкова, быстро подключившегося к игре, и, увлекшись, мы не замечали, что Барс, переводивший тяжелый взгляд с одного на другого, начал покрываться красными пятнышками, страшно раздувал ноздри и шутить давно перестал.
– КУЛИКОВА! – наконец гаркнул Николай Васильевич, да так, что стало окончательно ясно – рвануло. Я затихла на полуслове… – Я тебя сейчас за дверь отправлю!
После того случая волей-неволей пришлось приноровиться внимательнее следить за переменами в поведении Николая Васильевича и к одиннадцатому классу, как мне кажется, у меня сформировалось четкое понимание, когда лучше остановиться.
Было очень неприятно. Сильно обожгло, и вовсе не обещание выгнать с урока- собственная фамилия. С момента, как я перешла в десятый класс, Барс этим «общепринятым учительским ругательством в социально приемлемой обложке» меня не обзывал. Сказанное резко и зло, оно больно полоснуло по ушам. Я тут же оценила значимость звания главного скомороха против хороших отношений с Николаем Васильевичем – второе очевидно перевешивало.
За оставшиеся полтора года Лицея Николай Васильевич лишь однажды гаркнул проклятое «КУЛИКОВА!», уже в одиннадцатом классе. Было особенно обидно от того, что причина внезапного понижения из «Варечки» в Это оставалась загадкой. Полагаю, она обитала под мантией и звали ее Вожжа. Поэтому на следующий же день я подошла к Николаю Васильевичу:
– Вы не могли бы больше не называть меня по фамилии, даже если ругаетесь? Так особенно неприятно.
– Да, а как же к тебе тогда обращаться? Варечка?
– Ну почему же, если хотите – Варвара Константиновна. Но по фамилии не надо.
И больше «КУЛИКОВОЙ!» я не была ни разу… То ли Николай Васильевич мою просьба услышал, то ли просто не довелось.
Однако безобразие, влезавшее в шаткие рамки приличия сафари имени Барсикова, должно было изрядно схуднуть, чтобы протиснуться во владения Веры Павловны. У Веры Павловны в кабинете, отличившись решительно всеми возможными способами, я ходила исключительно на цыпочках по струнке, мысленно напевая: «И сегодня другой без страховки идет: чуть правее наклон – упадет! Пропадет! Вправо, влево наклон! Все равно не спасти…» – здесь стояла точка. А на переменах старалась класс не покидать, лишь бы не опаздывать. Алиса шутила, что, когда к нам заходили учителя, она готовилась меня ловить, если я вдруг подскочу и примусь отдавать честь.
Кокоро на время геометрии перекочевывал к Яне. Больше трогать его не дозволялось никому, только Алисе. Однажды на нем обнаружилась дырка, а, так как шить я не очень умею и очень не люблю, его заштопала Яна. Плотный рубец остался на спине моего пушистого товарища, и мне со своей сентиментальной дурью приятно знать, что Кокоро – подарок Алисы, в переводе с Японского – сердце, и зашивала его Яна.
О том, чтобы чаевничать на занятиях Веры Павловны, не могло быть и речи. «Я считаю – пить воду, что-то жевать на уроке – это неуважение. Нет, у меня училась девочка – ей необходимо было принимать таблетки в строго определенное время – тогда понятно…» я услышала с первого раза и решила не гневить судьбу, тем более начинало казаться, что, быть может, мой случай не такой уж темный.
После Турслета Вера Павловна будто бы изменила свое ко мне отношение. Теперь, я, признаться, по большей части из страха, послушно ходила на допы, ни о каких опозданиях речи не шло, однако оценки по-прежнему оставляли желать лучшего, и отказать себе в сидении в неположенных местах я не могла, за что и получала в должном объеме.
И тем не менее изменения были. Изначально именно страх заставил меня плотнее взяться за геометрию, и я, чувствуя, что крышка на моем гробу будто бы еще не заколочена, принялась из него выбираться. На свежем воздухе обнаружились весомые причины назад не возвращаться.
Для себя неожиданные перемены в отношении ко мне Веры Павловны я объясняла так: во-первых, отсутствие новых точек преткновения. Во-вторых, возможное участие в этом вопросе Николая Васильевича. Конечно, чтобы представить себе Барса, намеренно пришедшего заступиться за бедную Варечку, не хватило бы даже моей фантазии, однако учительница относилась к Николаю Васильевичу, очевидно, хорошо и иногда даже, забываясь, звала его по имени: «Ну вы же все знаете, что Коля Барсиков вместе с Лешей Щитко…То есть, для вас они, конечно, Николай Васильевич и Алексей Михайлович…поют…». Было очевидно, что класс «Б» учителя время от времени обсуждали, так что я полагала, что сказать пару ласковых (и иногда даже в прямом смысле) о нас Николай Васильевич мог. В-третьих, и это, сопоставляя даты, я считала основным действующим фактором, на многое наверняка повлиял Турслет, а точнее, мой отзыв о нем.
По возвращении из похода Евгения Александровна раздала нам бланки и попросила оценить по шкале от 1 до 10 точки Ночной Тропы и написать впечатления, предупредив: «Вера Павловна, к слову, прочитает все, что вы напишете».
«Батюшки! – подумала я, – Прямо-таки все? Нас же 4 потока по 30 человек…»
Несмотря на то, как начинался мой Турслет, я осталась под впечатлением. Услышав, что Вера Павловна прочтет наши отзывы, я призадумалась. Писать слишком хорошо было страшно. Отношения между мной и Верой Павловной и без того оставались натянутыми – мне же совсем не хотелось, чтобы она решила, будто я, помимо прочего, подхалимка. Писать плохо казалось совсем уж дурацкой тактикой, и потом я, сколько не пыжилась, так и не смогла придумать, что раскритиковать – если только нажаловаться на противного Леву, но переходить на личности не хотелось.
Я пропыхтела над листком дольше всех, пока наконец, раздумывая, как поступить, совсем запутавшись и отчаявшись, не решила: напишу как есть.
Забегая вперед, Вера Павловна действительно читает все отзывы. Более того, именно она организует Турслет и из года в год ездит на место его проведения, невзирая на обстоятельства. И хотя Турслет – это совместная работа множества людей, в основном выпускников Лицея, некоторые из которых старше моих родителей, своим существованием он обязан Вере Павловне.
За время учебы в Лицее я поняла, что Вера Павловна и есть стержень, на котором держится все. Лицей сохраняет для учителей свободу – в обычной школе у них бы просто не вышло устраивать то, что они, порой, устраивают у нас. У нас есть Николай Васильевич, который знает наизусть все 475 статей УК РФ и чуть что идет разбираться с начальством. Начальство прячется, просит не пускать к ним этого ненормального, но ненормальный все равно приходит и, размахивая уголовно-процессуальным кодексом, добивается, чтобы уроки начинались, как раньше, в 9 и «никаких пораньше на 15 минут!» После 6-7 таких нашествий «этого психа» логичнее всего уволить, вот только сперва договориться бы с Верой Павловной…И начальство плачет, запирает двери – беспредел!
Все традиции Лицея, все наши праздники, матбои – все организует Вера Павловна. Она тот человек, без которого мне страшно представлять Лицей. Множество людей вносят вклад в мероприятия Лицея, всегда готовы помочь, у каждого – своя функция, но центр этого огромного механизма – Вера Павловна. Она регулирует, направляет, решает самые сложные вопросы, связывает одно с другим, и все, благодаря ей, как-то функционирует, функционирует так, что я не представляю, чтобы мы без нее делали, потому что не представляю, как она может со всем этим управляться, не знаю никого другого, кто бы еще так смог. Вера Павловна незаменима.
Через два года после того как я выпустилась, на Турслете мне довелось увидеть следующее: взрослый парень лет двадцати пяти курил у костра, когда вдруг, испуганно оглядевшись, бросил сигарету в огонь. Через несколько секунд к нему подошла Вера Павловна, о чем-то спросила и направилась дальше. Мне стало любопытно, и я решила поинтересоваться, что это, собственно говоря, было. В ответ собеседник, все еще слегка сизый, раскуривая новую сигарету, сказал: «ВПШ однажды увидела моего товарища с вейпом. Не знаю, что с ним стало, но она потом и ко мне подошла. Спросила, почему мои друзья курят. Нам было по 22».
На переменах или в конце урока, если оставалось несколько минут, Вера Павловна нередко рассказывала истории. Правда, мне их первое время не удавалось воспринимать, пока не кончалось занятие и я не оказывалась за дверью. До тех пор мозг судорожно искал в словах учительницы угрозу нашему сытому благополучию – на большее его не хватало, и нередко, приходя домой, я взахлеб пересказывала особенно впечатлившие меня эпизоды маме, а некоторые записывала в своеобразный «дневник», местоположение которого мне сегодня, к сожалению, неизвестно. Из этих историй начинал складываться другой образ Веры Павловны, отличавшийся от того исключительно пугающего, который я себе сочинила.
Одна из моих любимых про Алексея Михайловича, сломанную ногу и кресло. Мама, правда, отмахнулась: «Такие взрослые люди и такой детский сад устроили!» – но вот тут я с ней категорически не согласна.
Дом Веры Павловны находится в паре часов езды от Лицея. Каждое утро ей, чтобы добраться на работу, приходится вставать чуть свет. Я, как человек, живущий в двадцати минутах, этим уже восхищаюсь. Весной, когда подтаял лед, она торопилась в метро, но поскользнулась и сломала ногу. Больше всего в ее рассказах мне нравится отношение к ситуации:
«Прибежали люди, подхватили под руки, подняли: «Так», – думаю,– если стоять смогу – надо ехать в Лицей». Вроде стою. Попробовала сделать шаг – больно. «Так, – думаю, – до травмпункта далеко – на первый урок не успею – надо ехать». Кое-как доковыляла до поезда, меня с толпой внесло в вагон и выбросило на свободное место, где я и потеряла сознание. Очнулась – смотрю, еще несколько остановок. Каким-то чудом выбралась на станцию, вышла на улицу, а там, очень кстати, два моих ученика. Я на время гляжу – понимаю, что до звонка с ногой не успеваю никак. Подозвала их, говорю:
– Вот ты – пойдешь со мной до Лицея, а ты беги открывать кабинет, – ни в какую:
– Нет, Вера Павловна, мы Вас не бросим. Мы Вас вдвоем поведем.
– Как, – говорю, – вдвоем? А остальные что же, под дверью стоять будут?
Нет, и все. В общем, они меня под руки – дотащили, усадили на место. В перерыве я доковыляла до медицинского кабинета, но медсестра отмахнулась, мол ничем помочь не может. «Ладно,» – думаю …Сама попросила эластичный бинт и сама перебинтовала ногу. И вот кончился четвертый урок, а дальше обед. Дождалась, пока дети разойдутся, чтоб в таком состоянии не попадаться на глаза и по стеночке, от парты к парте, с горем пополам выползла в коридор, а там ламинат. Ну, собралась – и на лестничную клетку. Тут новая преграда – плитка: скользко, но надо спускаться, обед же. Я уцепилась за перила, стала хромать вниз…И как нельзя кстати Щитко:
– Господи! Вера Павловна, это Вы куда в таком состоянии?
– Добрый день, – говорю, – как куда – обед.
– Стойте здесь!
Стою, а куда деваться. И убежал. Через минуту вернулся с компьютерным креслом.
– Сейчас, подождите, – подхватил меня под руки, усадил и повез. Когда мы в столовую ехали, это надо было видеть – у детей праздник – ну, вы представляете, Щитко катит меня на кресле по первому этажу – учителя развлекаются. Привез к столу, принес суп, второе, компот, я поела и спрашивает:
– Вы мне, Вера Павловна, вот что скажите, у Вас дальше какие планы?
– Как какие, – говорю, – еще два урока, а потом допы.
Алексей Михайлович глаза округлил:
– Вы что, с ума сошли?! Какие, к чертовой бабушке, допы?! Вам в травмпункт надо! А Ваши уроки я сам проведу!
Привел медсестру. Та сначала, заявив, что у нее рабочий день кончился, отказалась скорую вызывать, но Щитко на нее так посмотрел, что она, видимо, испугавшись, позвонила и сразу же ушла домой.
Скорая приехала, врач меня осмотрел:
– Это вы где, – спрашивает, – так.
Я ответила.
Он удивился:
– Как это? Вы не могли! У вас тут перелом, вы бы не добрались!»
Наши учителя усадили Веру Павловну в машину, поехали с ней в травмпункт, Алексей Михайлович провел оставшиеся уроки. Не знаю, мне этот «детский сад» понятен и очень дорог.