Плутарх
Сравнительные жизнеописания
Сравнение Алкивиада с Гаем Марцием
В жизнеописаниях этих мужей мы изложили те деяния, которые показались нам достопамятнее; оные открывают, что военными подвигами один не имеет перевеса над другим. Оба оказали великие опыты храбрости на поле брани, равно как искусство и прозорливость, предводительствуя войсками. Разве потому должно почесть Алкивиада совершеннейшим полководцем, что он и на море и на суше во многих битвах был победителем и свершил великие подвиги. Общее между ними то, что присутствием своим и начальством ощутимо воздействовали на дела своего отечества и еще более причиняли ему вред, когда переходили к стороне неприятельской.
Что касается до управления общественными делами, то благоразумные люди чувствовали отвращение к Алкивиаду по слишком развратному поведению, дерзости его и сквернословию, чем он хотел нравиться народу; напротив того, Марциево гордое поведение, лишенное всякой приятности и к олигархии склонное, было ненавистно для римского народа. В этом ни тот ни другой не заслуживает похвалы. Однако угождающие народу и старающиеся ему нравиться не столько заслуживают укоризны, как те, которые ругаются над ним, дабы не казаться его льстецами. Постыдно льстить народу, чтобы тем приобрести силу; но постыдно и вместе несправедливо приобретать силу, делаясь страшным, угнетая и унижая его.
Что Марций был нравом прост и правдолюбив, Алкивиад лжив и хитер в управлении республикою, то это очевидно. Более всего порицают его за коварство и хитрость, которою обманул лакедемонских посланников, как повествует Фукидид, и тем нарушил мир. Но хотя этим поступком вовлек республику в войну, однако сделал ее сильной и страшной союзом мантинейцев и аргосцев, которого он был виновником. И Марций, как Дионисий свидетельствует, обманом, возжег войну между римлянами и вольсками, оклеветав тех, кто стекался в Рим, дабы быть зрителями народных игр. Побудительная причина делает этот поступок постыднее. Марций, единственно удовлетворяя своему гневу, страсти, по словам Диона, самой неблагодарной, а не увлекаемый честолюбием или гражданской ссорой и раздором, как Алкивиад, потряс многие области Италии, погубил много городов, не сделавших ему никакого зла, из ярости к своему отечеству.
И Алкивиад из гнева сделался виновником великих бедствий для своих сограждан; но, узнав об их раскаянии, умилился. Будучи и в другой раз ими отвергнут, он не стерпел ошибок полководцев и не презрел их, когда они находились в опасности по своему безрассудству. Он поступил с сими полководцами, врагами своими, так, как с Фемистоклом Аристид, заслуживший тем великую похвалу. Алкивиад прибыл к ним и напомнил о том, как они должны были действовать. Но Марций, во-первых, делал зло всему Риму, хотя не от всего Рима пострадал тогда, когда лучшая часть оного почитала себя обиженной в его лице и разделяла печаль его. Во-вторых, не будучи тронут, ни умилостивлен посольствами и молениями, которыми старались укротить гнев и неудовольствие его одного, он тем показал, что воспламенил ужасную и непримиримую войну для разорения и погибели отечества, а не для возвращения своего в оное. Можно сказать, что между ними та разность, что Алкивиад, по причине злоумышления спартанцев, боясь и ненавидя их, перешел к афинянам; но Марций не имел законной причины оставить вольсков, которые оказывали ему всю справедливость. Они сделали его полководцем своим, имели к нему величайшую доверенность и дали ему верховную власть. Напротив того, лакедемоняне употребили Алкивиада более во зло, нежели в добро; сперва он влачился у них по городу, потом по стану и, наконец, предал себя Тиссаферну; он льстил ему, желая, конечно, возвратиться в Афины, дабы не допустить их совершенно погибнуть.
Что касается до денег, известно, что Алкивиад брал много раз подарки непохвальным образом и употреблял их к неге и роскоши своей. Напротив того, полководцы не могли склонить Марция принять того, что они из чести ему давали. Но тем более был он неприятен народу в споре о долгах, ибо народ видел, что Марций не из корыстолюбия, но из презрения и ругаясь над бедными угнетал их. Антипатр в одном письме своем, упоминая о смерти философа Аристотеля, пишет, что сей муж, сверх других дарований, обладал обаянием. Деяния и добродетели Марция, не имея такого дара, были неприятны даже облагодетельствованным от него, которые не терпели его своенравия – спутника уединения, по словам Платона. Алкивиад, напротив того, умел быть любезным и обходительным с людьми, с которыми имел дело, и потому неудивительно, что его счастливые подвиги увенчаны славой, сопровождаемые благосклонностью и почтением, когда даже некоторые недостатки его и слабости имели иногда какую-то приятность и прелесть. По этой причине, хотя он навлек на свое отечество многие и великие бедствия, однако часто был избираем вождем и полководцем. Марций, напротив того, после великих подвигов храбрости просил следующего ему консульства и не получил. Таким образом, первый не был ненавидим и тогда, когда от него претерпевали зло, другой, возбуждая к себе удивление, не мог быть любим согражданами.
Марций, предводительствуя войсками своего отечества, не произвел ничего важного для Рима – только для неприятелей, в ущерб отчеству. Но Алкивиад, и сражаясь как простой воин, и предводительствуя войском, много раз приносил афинянам пользу. Присутствием своим он всегда одерживал верх над своими врагами и только в его отсутствие наветы на него увеличивались. Марций, напротив того, в присутствии своем был осужден римлянами, вольсками же умертвлен, хотя несправедливым и злодейским образом. Он сам подал им благовидный предлог тем, что общенародно и явно не принял предложения о примирении; потом, убежденный одними женщинами, не погасил вражды, но оставил войну во всей силе своей и потерял к тому благоприятнейшее время. Ему надлежало бы отступить, убедивши тех, кто доверил ему себя, если более всего уважал их права. Если же он о вольсках нимало не заботился, но единственно для удовлетворения своего гнева возжег войну и потом прекратил ее, то не было похвально для матери щадить отечество; ему надлежало бы вместе с отечеством щадить и мать, ибо мать и жена были только малые части осаждаемого им отечества. Отвергнуть столь сурово общенародные прощения, просьбы посланников, моления жрецов и для угождения матери снять осаду значило делать не матери честь, но бесчестие отечеству, которое из жалости и сострадания к одной женщине получило спасение, как будто бы само собою не было оного достойным. Самое это угождение было ненавистно, сурово, неприятно и ни от которой стороны не заслужило благодарности. Марций отступил не потому, что был убежден осажденными, и не потому, что убедил собою соратующих. Виной всему – не терпящий сообщества и суровый нрав его, гордость, упрямство, которые сами по себе ненавистны народу, но, соединены будучи с честолюбием, делаются совсем дики и неукротимы. Люди с такими свойствами не угождают народу, как бы не искали от него никаких почестей, потом негодуют, когда оных не получают. Правда, ни Метелл*, ни Аристид, ни Эпаминонд не льстили и не угождали народу; но они действительно презирали то, что народ может дать и отнять; они часто были изгоняемы, лишаемы своих достоинств, осуждаемы; однако не имели злобы к неблагодарным согражданам, а возвращали им свою любовь, как скоро видели их раскаяние, и мирились с ними, когда они их призывали. Кто не хочет льстить народу, тот не должен мстить ему, ибо досада, происходящая от неполучения почестей, показывает сильное желание их получить.
Алкивиад откровенно признавался, что почтение народа было ему приятно, а презрение несносно, и по этой причине старался всем нравиться и быть приятным. Гордость не допускала Марция угождать тем, кто мог дать ему почести и умножить его славу; когда же они пренебрегали им, то честолюбие рождало в нем гнев и огорчение. Вот в чем можно обвинить сего мужа. Все прочее в нем славно и блистательно. По воздержанности своей и бескорыстию он достоин сравниться со знаменитейшими и непорочнейшими из греков, а не с Алкивиадом, крайне бесстыдным и пренебрегавшим всякой благопристойностью.
Тимолеонт и Эмилий Павел
Тимолеонт
Дела сиракузян до отправления Тимолеонта в Сицилию находились в следующем положении. Дион изгнал тиранна Дионисия и сам был вскоре умертвлен изменническим образом*; освободившие вместе с ним сиракузян разделились между собою. Перемена одного тиранна за другим едва не причинила опустения в городе, несчастьями угнетаемом. Прочие области Сицилии уже были разорены и лишены жителей по причине браней; большая часть городов была занимаема разными варварами и воинами, не получающими жалованья, которые нисколько не возражали против перемены в правлении. В десятый год изгнания своего Дионисий, собрав иноземное войско, изгнал Нисея*, обладавшего тогда Сиракузами, опять принял правление и вновь сделался тиранном Сиракуз. Странным образом лишила его малочисленная сила величайшего из тогдашних владений, и еще страннее он вскоре из слабого изгнанника учинился властителем его изгнавших. Сиракузяне, оставшиеся в городе, повиновались тиранну, от природы нимало не кроткому, а в то время от претерпенных несчастий душой совершенно освирепевшему. Самые лучшие и знаменитейшие граждане обратились к Гикету, леонтинскому владетелю, предались ему и избрали его вождем своим не потому, что он был лучшим из известных тираннов, но за неимением другого средства к спасению они вверились ему как сиракузянину родом и имевшему достаточную силу против тиранна.
Между тем карфагеняне со многочисленным флотом пристали к Сицилии и усиливались в ней. Устрашенные сицилийцы решились отправить в Грецию посольство и просить помощи у коринфян не только по причине родства их с ними* или потому, что уже несколько раз были ими облагодетельствованы, но ведая, что коринфяне всегда любили свободу и ненавидели власть насильственную; что вели частые и великие брани не для распространения владений или для приобретения верховного владычества, но за независимость греков. Гикет, цель полководства которого было похищение верховной власти, а не освобождение сиракузян, имел тайные сношения с карфагенянами, хотя по наружности хвалил намерение сиракузян и вместе с их посланниками отправил в Грецию своих. Он нимало не желал, чтобы из Коринфа прибыло вспомогательное войско, но надеялся, как то было и вероятно, что, если коринфяне откажут в помощи по причине раздоров и занятий своих с другими греками, тем передаться с большею удобностью карфагенянам и иметь их помощниками и союзниками против сиракузян либо против Дионисия. Эти замыслы вскоре после этого обнаружились.
Сиракузские посланники прибыли в Пелопоннес. Коринфяне, имея всегдашним правилом своим печься о всех своих поселениях, особенно же о Сиракузах, и, по счастью, не будучи тогда никем обеспокоиваемы со стороны греков, но пребывая в мире и бездействии, охотно постановили помочь им. В Народном собрании рассуждаемо было о выборе полководца; правители предлагали тех, кто старался отличиться и прославиться. Один из простого народа, восстав, назвал Тимолеонта, сына Тимодема, гражданина, который более не принимал никакого участия в делах общественных и не имел уже к тому ни желания, ни надежды: казалось, некое божество внушило такую мысль этому человеку. Столь очевидно, что при самом его избрании воссиял луч счастья и столь неизменно успехи сопровождали его деяния, придавая вящий блеск его доблести!
Тимолеонт происходил от знаменитейших в республике родителей, от Тимодема и Демаристы. Он любил безмерно свое отечество; был чрезвычайно кроток во всем, но не в ненависти своей к тираннам и к дурным людям. К военным делам был он от природы столь счастливо сотворен, что оказывал величайшее благоразумие в молодости и не меньшую храбрость в старых летах. Но старший брат его, по имени Тимофан, не имел с ним никакого сходства. Он был человек буйный, одержимый страстью к верховной власти, внушенной ему дурными друзьями и толпой иноземных воинов, всегда его окружавших; впрочем, в бранях был отважен и храбр. Этими качествами приобрел он уважение сограждан, которые поручали ему начальство над войском, как человеку воинственному и деятельному. Тимолеонт в этом содействовал ему, скрывал или уменьшал его пороки, хорошие же его природные качества старался украшать и возвышать.
В войне коринфян с аргивянами и клеонийцами* Тимолеонт сражался в пехоте в то самое время, как Тимофан, предводительствовавший конницей, был подвержен величайшей опасности. Лошадь его, будучи ранена, сбросила его с себя в средину неприятелей. Большая часть приятелей его от страха разбежалась; оставшиеся при нем, сражаясь с превосходнейшим числом врагов, с трудом противостояли. Как скоро Тимолеонт осведомился о сем, бросился к нему на помощь, оградив его, лежащего на земле, щитом своим, получил множество ударов в доспехи в самое тело копьями и мечами и, наконец, с великим трудом отразил неприятелей и спас своего брата.
Впоследствии коринфяне, боясь подвергнуться опасности, которой прежде подверглись, когда союзники овладели их городом, определили содержать четыреста иноземных воинов. Начальником над ними поставили Тимофана, который, презрев долг свой и справедливость, начал тотчас помышлять о средствах, как покорить республику. Он умертвил без суда многих из знатнейших граждан и объявил сам себя самовластным правителем. Тимолеонт с горестью взирал на поступки своего брата. Злодейство его почитал он своим злополучием. Он старался словами убедить его, просил оставить сие неистовство, сие пагубное желание и искать средства оправдаться перед согражданами в своих преступлениях. Но Тимофан отверг с презрением его советы. Тимолеонт, взяв из числа родственников Эсхила, шурина Тимофана, из друзей же своих – прорицателя, которого Феопомп называет Сатиром, а Эфор и Тимей – Орфагором, через несколько дней опять возвратился к брату. Все трое обступили его, умоляли послушаться наконец рассудка и переменить свои мысли. Тимофан сперва смеялся над ними, потом начал сердиться и негодовать. Тимолеонт несколько отступил и, покрыв голову свою, заливался слезами, между тем как другие обнажили мечи и вскоре умертвили Тимофана*.
Слух об этом происшествии разнесся вскоре по всему городу. Лучшие коринфяне хвалили ненависть к злым и твердость души Тимолеонта, ибо он, будучи кроток и любя род свой, предпочел, однако, отечество – семейству, долг и справедливость – собственной пользе; спас брата своего тогда, когда он отличился на войне, защищая отечество, но умертвил его, когда он злоумышлял против отечества и поработил его. Но не могшие жить под народным правлением и привыкшие быть в зависимости у властителей, хотя притворно радовались смерти тиранна, но порицали Тимолеонта, называли поступок его нечестивым и богоненавистным и тем ввергли его в уныние. Он узнал, что мать его была в отчаянии, издавала жалобные крики, произносила на него ужаснейшие проклятия, пошел утешить ее, но она не могла снести его вида и заперла ему двери своего дома. Тогда-то печаль совершенно овладела душой его; ум его помрачился; он решился умереть голодом, но друзья помешали его намерению; они употребили все просьбы и все средства, чтобы примирить его с жизнью. Тимолеонт принял намерение жить, но в удалении от общества и оставил все дела общественные; в первые годы никогда не приходил в город; погруженный в мрачную горесть, проводил он жизнь свою, блуждая по самым уединенным полям.
Вот как суждения наши, не получив твердости и силы от рассудка и любомудрия при совершении дела, колеблются, бывают легко увлечены случайными похвалами или порицаниями и, так сказать, выведены из собственных своих предначертаний. По-видимому, не довольно, чтобы деяние было похвально и справедливо; потребно еще, чтобы самое мнение, от которого проистекает, было твердо и незыблемо, дабы мы действовали только по надлежащем испытании. Сладострастные с алчностью пожирают лакомые яства; насытившись же, чувствуют к ним отвращение. Подобно этим людям, не должно нам по слабости сокрушаться о своем поступке, когда померкнет блеск воображаемой в нем красоты. Раскаяние соделывает дурным и то, что в самом деле похвально. Но воля, основанная на разуме и совершенном знании, и тогда не может перемениться, когда бы дела, от нее последовавшие, были неудачны. Афинянин Фокион противился всегда предприятиям Леосфена*. Когда Леосфен получал в них успех и афиняне приносили жертвы, торжествовали, гордились одержанной победой, то Фокион говорил: «Я бы сам желал делать это, но не хотел бы отстать от прежних мыслей». Еще сильнее сказанное локрийцем Аристидом, одним из друзей Плата. Дионисий Старший требовал в супружество одну из дочерей его; он отвечал, что лучше хочет видеть дочь свою мертвой, нежели супругой тиранна. Вскоре после того Дионисий умертвил его детей и спросил его на смех: прежнего ли он мнения о выдаче дочерей своих. Аристид ответствовал: «Я печалюсь о происшедшем, но не раскаиваюсь в сказанном». Такое поведение свидетельствует о высшей и совершеннейшей добродетели.
Тимолеонтовы муки – было ли то сожаление по умершему или стыд перед матерью – так обессилили и расстроили душевные способности его, что в течение двадцати лет не занялся он никаким важным общественным делом. Когда в Собрании напомнили о нем и народ принял и утвердил его единодушно, то Телеклид, гражданин по славе и могуществу своему знаменитейший, восстав, увещевал Тимолеонта поступать мужественно и великодушно. «Если ты будешь действовать хорошо, – говорил он, – то мы станем тебя почитать убийцей тиранна; если же худо – убийцей брата».
Между тем как Тимолеонт приготовлялся к отплытию и собирал воинов, получены были в Коринфе письма от Гикета, извещавшие о перемене его и предательстве. Как скоро выслал он посланников к коринфянам, то явно пристал к стороне карфагенян, действовал обще с ними, дабы изгнать Дионисия из Сицилии и самому господствовать над ней. Боясь, чтобы прежде не прибыл из Коринфа полководец со вспомогательным войском и не разрушил его предприятий, он послал письмо к коринфянам, извещая их, что нимало не нужно беспокоиться, делать столько издержек, посылать флот в Сицилию и подвергаться опасностям – особливо когда карфагеняне запрещают сие и с многочисленным флотом подстерегают корабли их, что по причине медленности их он был принужден заключить союз с карфагенянами против тиранна. По прочтении писем Гикета все коринфяне, даже те из них, кто прежде мало был к войне склонен, столь воспламенились гневом против Гикета, что охотно снабдили Тимолеонта всем нужным и поспешно приготовили все к его отъезду.
Когда суда были уже готовы и воины получили все нужное, жрицы Персефоны увидели во сне богинь*, которые как бы собирались в путь и говорили, что хотят плыть в Сицилию вместе с Тимолеонтом. Это заставило коринфян построить священную триеру и назвать ее триерой богинь. Что касается до Тимолеонта, то он отправился в Дельфы и принес жертвы Аполлону. В то самое время, когда он сходил в прорицалище, случилось следующее знамение: из висевших в храме священных по обетам приношений оторвалась повязка, на которой были вышиты венцы и изображения Победы, и упала на голову Тимолеонту. Казалось, он, увенчанный богами, высылаем был к предприятию.
Наконец, он отправился, имея семь кораблей коринфских, два керкирских и один левкадийский. Он пустился в море ночью при благоприятном ветре. Внезапно показалось ему, что небо разверзлось над кораблем и излило великий и яркий огонь, от которого поднялся пламенник, подобный тем, какие носят при священных таинствах, и, идучи тем же путем, опустился на то место Италии, к которому кормчие направляли свой бег*. Прорицатели объявили, что сие явление подтверждает то, что видели во сне жрицы и что богини ниспослали сияние с неба, покровительствуя сему предприятию, ибо Сицилия посвящена Персефоне. Там, как повествуют, была она похищена, и остров дан ей на свадьбе как брачный подарок*.
Таким образом знамения богов ободряли войско, которое поспешно стремилось к Италии. Но известия, из Сицилии получаемые, приводили Тимолеонта в великое недоумение и воинов ввергали в уныние. Гикет, одержав над Дионисием в сражении победу и заняв большую часть Сиракуз, запер его в крепости на так называемом Острове*, осаждал его и обносил стеной. Он велел карфагенянам не допускать Тимолеонта высадить в Сицилию войско, уверяя их, что, прогнавши коринфян, он с ними спокойно разделит остров. Карфагеняне отправили в Регий двадцать триер, на которых находились посланники от Гикета к Тимолеонту; объяснения их сходны были с тем, что происходило. То были речи благовидные и обманчивые, которыми прикрывали свои коварные замыслы. Посланники требовали, чтобы Тимолеонт, если угодно, прибыл к Гикету как советник и принял участие в делах, столь счастливо им произведенных, но чтобы корабли и войско отослал обратно в Коринф, ибо война почти кончена; что, впрочем, карфагеняне не допустят его переехать в Сицилию с войском и готовы с ним сразиться, если он предпримет сие, употребивши насилие. По прибытии своем в Регий коринфяне застали этих посланников и увидели карфагенские корабли, недалеко оттоле стоявшие. Они негодовали за оказываемое им оскорбление. Все пылали яростью к Гикету и страшились за Сицилию, на которую они взирали как на награду, назначенную предательству Гикета и насильственной власти карфагенян. Они почитали невозможным одержать верх над варварскими тут находившимися судами, которых было вдвое больше, и над Гикетовым в Сиракузах войском, которым они думали предводительствовать по своем прибытии.
Несмотря на то, Тимолеонт имел свидание с посланниками и с начальниками карфагенян; сказал им с кротостью, что он повинуется их приказанию, да и мог ли что-либо произвести, противясь им? Что, однако, желает слышать эти самые речи и дать им ответ на оные в присутствии граждан Регия, города греческого и обеим сторонам равно дружелюбного, и потом удалиться; что это нужно ему для собственной безопасности и что они сами будут тверже соблюдать то, что обещают в пользу сиракузян, когда народ Регия будет свидетелем их условий. Цель предложения была та, чтобы обмануть их и перевести войско в Сицилию. Намерениям его содействовали все правители Регия, которые, боясь соседства с варварами, желали, чтобы коринфяне усилились в Сицилии. По этой причине собрали народ и заперли городские ворота будто бы для того, чтобы внимание граждан ничем развлечено не было. Они предстали перед народом и говорили ему весьма длинные речи – все на одну и ту же тему – единственно с тем, чтобы продлить время, в которое коринфские суда могли пуститься в море. Таким образом занимали они карфагенян, которые ничего не подозревали, тем более что Тимолеонт тут находился и показывал, что он скоро встанет и будет говорить. Наконец, когда и ему тайно дали знать, что все суда удалились, кроме одного, которое ожидало его, то он пробрался сквозь толпу народа, между тем как регийцы нарочно толпились вокруг трибуны, чтобы его сокрыть; сошел на берег и отплыл с поспешностью. Он пристал к сицилийскому городу Тавромению*, владетель которого Андромах, давно уже призывавший коринфян, принял его к себе дружелюбно. Этот Андромах, отец историка Тимея, был лучший из тогдашних сицилийских владетелей; гражданами управлял справедливо и по законам; к тираннам оказывал явное неблагорасположение и вражду. Он позволил Тимолеонту сделать город его сборным местом коринфских сил, заставил граждан содействовать коринфянам и вместе с ними освобождать Сицилию.
Как скоро Тимолеонт отплыл и Народное собрание было распущено, карфагеняне, бывшие в Регии, негодуя на сей обман, подали региянам повод шутить над ними и спрашивать их: «Неужели вам, как финикийцам*, неприятно то, что произведено хитростью и обманом?» Они отправили на корабль в Тавромений посланника, который долго говорил с Андромахом и стращал его варварскими и надменными угрозами в случае, если он тотчас не выгонит коринфян; наконец, показал ему открытую руку и, перевернув ее, сказал: «И город твой таким же образом будет превращен». Андромах, рассмеявшись, не отвечал более ничего, но, показав ему открытую же руку свою и так же перевернув ее, велел отправиться, если не хочет, чтобы его корабль также был перевернут.
Между тем Гикет, получив известие о прибытии Тимолеонта и страшась его, призвал к себе на помощь множество кораблей карфагенских. Тогда-то сиракузяне отчаялись совершенно в своем спасении, видя, что карфагеняне занимали их пристань*, что Гикет господствовал в городе, а Дионисий владел крепостью, между тем как Тимолеонт в малом городе Тавромении держался, так сказать, за край Сицилии со слабой надеждой и с малыми силами. Кроме тысячи воинов и нужных запасов к содержанию их, он более ничего не имел. Города, угнетаемые бедствиями, не имели к нему доверенности; они были ожесточены против всех предводителей войска, более всего по причине вероломства и измены Калиппа и Фарака. Первый из них был афинянин, другой лакедемонянин; оба уверяли сицилийцев, что прибыли к ним для защиты их свободы, для истребления тираннов, но доказали своими поступками, что бедствия, от тираннства проистекавшие, были, так сказать, золото в сравнении с тем, что претерпели от них; они заставили думать, что окончившие жизнь свою в рабстве были гораздо блаженнее тех, кто узрел дни свободы.
Сицилийцы, полагая, что и коринфский полководец будет не лучше их и что он прибыл к ним с таким же ухищрением и обманом, дабы лестной надеждой и приятными обещаниями склонить их к перемене властителя, не доверяли ему и отвергали призывания коринфян. Одни адраниты, жители малого города, посвященного Адрану*, некоему богу, отлично почитаемому во всей Сицилии, были между собою в раздоре: одна сторона призывала на помощь Гикета и карфагенян, другая обратилась к Тимолеонту. Случайным образом Гикет и Тимолеонт в одно и то же время спешили к адранитам и оба вместе прибыли к ним. Гикет привел с собой пять тысяч воинов; у Тимолеонта было всего не более тысячи двухсот. Он выступил из Тавромения, отстоящего от Адрана на триста сорок стадиев, в первый день прошел малую часть дороги и остановился для отдохновения, но на другой день ускорил свой поход, прошел трудные дороги и уже на закате солнца узнал, что Гикет несколько прежде прибыл в город и расположился близ него станом. Предводители остановили передовую часть войска, думая, что воины, подкрепившись пищей, после отдыха будут действовать с большей бодростью. Тимолеонт, придя к ним, просил их не останавливаться, но вести воинов как можно скорее, дабы напасть на неприятелей, не устроенных в боевой порядок, в то время, когда они, вероятно, отдыхали после перехода, расставляли шатры свои, занимались приготовлением пищи. С этими словами взял он щит и пошел вперед, как будто бы вел воинов к верной победе. Одушевленные бодростью, они все за ним последовали; пространство, отделявшее их от неприятелей, было менее тридцати стадиев. Пройдя оное, коринфяне напали на неприятеля, который, как скоро почувствовал их приближение, приведен был в расстройство и обратился в бегство; по этой причине на месте положено было более трехсот человек; живых взято вдвое против сего числа; стан также достался победителю. После того адраниты отворили свои ворота, присоединились к Тимолеонту и с ужасом и изумлением возвещали, что в самом начале сражения священные врата храма сами отверзлись, острие копья бога их колебалось, а пот лился с лица его.
По-видимому, это предвещало не только ту победу, но и последовавшие успехи, которым битва была счастливым началом. Вскоре многие города отправили к Тимолеонту посланников и присоединились к нему. Мамерк, тиранн Катаны, человек воинственный и обладавший многими сокровищами, вступил с ним в союз. Но всего важнее то, что Дионисий, лишенный уже всей надежды к сопротивлению и доведенный до крайности сдаться, презрел Гикета, столь постыдное претерпевшего поражение, и, уважая Тимолеонта, послал к нему, предавая себя и крепость во власть его и коринфян. Тимолеонт с радостью принял столь неожиданное счастье, послал к нему в крепость двух коринфян, Евклида и Телемаха, и четыреста воинов, не всех вместе и не явно (это было невозможно, ибо неприятели обладали пристанью), но тайно и понемногу. Воины заняли крепость, дворец и дома тиранна со всеми припасами и нужными к войне снарядами. Они нашли немалое число лошадей, разных родов машины, великое множество стрел. В оружейной хранилось семьдесят тысяч оружий, с давних лет припасенных. Сверх того у Дионисия было две тысячи воинов, которых он вместе со всем прочим предал Тимолеонту. Этот тиранн взял несколько денег и немногих из преданных ему людей и отплыл тайно, так что Гикет не мог этого приметить. Он прибыл в стан Тимолеонта и в первый раз явился как лицо частное и униженное. На одном корабле, с немногим имуществом был послан в Коринф тот, кто родился и воспитан на лоне блистательной и величайшей власти, кто в течение десяти лет пользовался ею спокойно, а после предприятия против него Диона двенадцать лет провел в трудах и войнах*. Претерпенные им напасти превзошли нанесенные им бедствия во время его насильственного правления. Он увидел при жизни своей убиение девственных дочерей. Сестра и вместе жена его была предана необузданным и поноснейшим желаниям и своевольству неприятелей, претерпела насильственную смерть с детьми своими и была брошена в море*. Обо всем это сказано подробно в жизнеописании Диона.
По прибытии Дионисия в Коринф не было ни одного грека, который бы не пожелал видеть его и говорить с ним. Одни, радуясь его несчастьям, из ненависти к нему приходили смотреть на него, как бы для того, чтобы попрать его, поверженного роком. Другие, переменясь в отношении к нему с переменой его счастья и жалея о нем, с удивлением взирали на влияние неизвестных причин и силы богов на человеческую видимую слабость. Ни природа, ни искусство не являли ничего подобного тому, что сотворила судьба: человек, недолго перед тем обладающий Сицилией, проводил время на торжище или сидел в лавках благовонных духов; пил вино, продаваемое в питейных домах; ругался при всех с женщинами, торгующими своими прелестями; обучал певиц пению и спорил с ними о театральных песнях и гармонии*. Одни полагали, что Дионисий вел такой образ жизни от скуки, будучи от природы ленив и склонен к постыдным увеселениям. Другие же думают, что то было умышленно, что он притворялся таковым и показывал великую глупость в своих занятиях, дабы коринфяне, пренебрегая им, не страшились и не подозревали, что он скучает переменой судьбы и имеет желания к новым предприятиям.
