Плутарх
Сравнительные жизнеописания
Сравнение Солона с Попликолой
Сравнение это имеет нечто особенное, чего не найдем в другом из сделанных нами сравнений, а именно что один был подражателем, другой свидетелем того, с кем сравнивается. В самом деле кажется, что мнение Солона о благополучии, объявленное Крезу, приличнее Попликоле, нежели Теллу. Хотя Солон назвал блаженнейшим Телла по причине его благосостояния, добродетели и хороших детей, однако в стихотворениях своих нигде не упоминает о нем как о славном муже; ни начальство его, ни дети не были знамениты. Но Попликола и при жизни своей славой и могуществом был первый из римлян по своим добродетелям, и по смерти его происшедшие от него Попликолы, Мессалы* и Валерии по это время почитаются знаменитейшими родами и после шестисот лет к нему относят свое благородство. Телл, оставаясь в строю и сражаясь как храбрый воин, был убит неприятелями. Но Попликола, поразив врагов отечества – что счастливее, нежели умереть за отечество, – и видя его победоносным под своим начальством и предводительством, получив достойные почести, удостоившись триумфа, имел конец, которого Солон желает и который он почитает счастливым. О благополучии Попликолы свидетельствует и то, что Солон говорит в споре своем к Мимнерму о продолжении жизни:
Да прах мой жалости слезою орошат —
Друзья мои по мне да стонут и скорбят.
Попликола смертью своей не только в друзьях и родственниках, но и во всем городе, во многих тысячах людей произвел слезы, печаль и уныние. Римские жены оплакивали его как сына, как брата, как отца общего. Касательно богатства, Солон желает иметь его, но, боясь мщения богов, не хочет приобретать неправдой. Попликола не только не обогащался несправедливо, но еще делал добро другим, великодушно издерживал свое имущество. Итак, если Солон был мудрейший из людей, то Попликола был благополучнейший, ибо то, что Солон желал иметь, как прекраснейшее и величайшее благо, Попликола приобрел и сохранил до конца своей жизни.
Таким образом, Солон прославил Попликолу и Попликола взаимно Солона, подражая ему как образцу совершеннейшему, которому должен следовать всяк учреждающий республику. Он отменил надменную важность в консульстве и сделал эту власть приятной и кроткой. Он принял многие законы Солона, дал народу право избирать себе начальников, позволил обвиняемым переносить дела к народу, как Солон – к судьям. Подобно Солону, Попликола не составил нового сената, но умножил и почти удвоил прежний. Учреждение квесторов сделано для того, чтобы эта часть правления не отвлекала начальника от дел важнейших, если он добродетелен; в противном случае – чтобы он был лишен способов более вредить, имея в руках своих и власть, и деньги.
Ненависть к тираннам в Попликоле сильнее, нежели в Солоне. Один повелевает наказывать изобличенного в искании тираннии, другой позволяет наказывать его прежде суда. Солон справедливо гордится тем, что отказался от самовластия тогда, как сами обстоятельства давали ему оное и гражданам было не противно. Не менее славно в Попликоле то, что умерил неограниченную власть, ему доставшуюся, и не употреблял ее, хотя имел на то право. Это самое, кажется, прежде познал Солон и потому говорит, что тот народ повинуется лучше правителю, который не будет ни слишком угнетаем, ни иметь много воли.
Собственное дело Солона есть уничтожение долгов, которым более всего утвердил свободу граждан. Бесполезны законы, дающие равные права, когда долги лишают бедных этих прав. В таком случае, где народ кажется свободнейшим, там более всего порабощен богатыми – в судах, в начальстве, в общенародных речах – и исполняет их повеления. Всего удивительнее то, что хотя за уничтожением долгов всегда следует мятеж, однако Солон этим самым уничтожением укротил раздоры, употребив оное во время как лекарство, хотя сомнительное, но крепкое, и своей славой и добродетелью препобедил клевету и бесславие, следующие за этим предприятием.
Если рассмотреть их правление вообще, мы найдем, что Солоново начало блистательнее. Он предшествовал, а не последовал другим и произвел величайшие и важнейшие перемены сам, без помощи других. Конец Попликолы счастливее и завиднее. Солон видел сам разрушение Солоновых постановлений, но постановления Попликолы сохранили в республике порядок до самых междоусобных браней. Один, издав свои законы, оставил их на деревянных таблицах и в писаниях без всякой защиты и выехал из Афин. Другой, оставаясь в городе, начальствуя и управляя, утвердил республику и сделал ее незыблемой. Солон предвидел намерения и замыслы Писистратовы, но не мог их остановить; он был побежден тираннией при самом его начале. Но Попликола, уничтожив власть, многими годами утвержденную и могущественную, и изгнав Тарквиниев, обнаружил добродетель и желания, равные Солону, пользуясь, при добродетели, счастьем и силой к исполнению своих намерений.
Касательно военных их подвигов: платеец Даимах не приписывает Солону и тех предприятий против мегарян, которые нами описаны. Но Попликола, сражаясь как воин и как предводитель войска, одержал победы в самых важных битвах. В гражданских делах открываем между ними ту разность, что Солон шуткой и притворившись сумасшедшим, предстал народу, дабы говорить ему о Саламине. Попликола с самого начала, подвергши себя величайшим опасностям, восстал против Тарквиния, открыл заговор и был главной причиной, что злоумышленники не убежали, но получили достойное наказание. Этим он не только изгнал из Рима самих Тарквиниев, но разрушил и всю надежду их. Будучи деятелен и тверд в делах трудных, требующих бодрости, сильного духа и сопротивления, еще лучше умел он поступать в делах, в которых нужно было употребить мирные переговоры и убедительное уверение. Именно этим склонил он на свою сторону и сделал другом римлян Порсену, человека на войне непобедимого и страшного.
Может быть, скажут, что Солон возвратил Саламин, который афиняне потеряли, и что Попликола отдал назад земли, которыми владели римляне; однако должно судить о деяниях смотря по обстоятельствам. Управляющий государством, переменяясь с временем, должен употреблять дела так, как для него полезнее. Нередко, жертвуя малой частью, спасает целое и, уступая мало, получает больше. Таким образом Попликола в то время, отстав от чужой земли, сохранил всю свою, и те, которые почитали великим счастьем спасти свой город, благоразумием его приобрели сам стан осаждавшего их. Избрав врага своего судьей между собой и Тарквинием, одержал верх и получил все то, что охотно бы сам отдал, чтобы только победить. Порсена положил войне конец и оставил римлянам военное снаряжение, поверив в добродетель и справедливость всего народа, веру же эту ему внушил консул.
Фемистокл и Камилл
Фемистокл
Род Фемистокла не столь знаменит, чтобы мог служить к его славе. Отец его был Неокл, из числа незначащих афинян колена Леонтидского из местечка Фреарры*. По матери он был незаконнорожденным, как видно из следующих стихов*:
Абротонон зовусь и родом фракиянка,
Но грекам мной рожден великий Фемистокл.
Фаний уверяет, что мать Фемистокла была из Карии, а не из Фракии и что называлась Эвтерпой, а не Абротонон. Неанф* к этому прибавляет, что она была из карийского города Галикарнасс. Как незаконнорожденные собирались в Киносарге* (гимнасии за городскими воротами, посвященной Гераклу, ибо и он среди богов не был совершенно законного происхождения, будучи рожден от матери смертной), то Фемистокл убедил некоторых из благородных юношей ходить в Киносарг и вместе с ним упражняться. Этой хитростью успел он уничтожить различие, бывшее между настоящими гражданами и незаконнорожденными. Нет сомнения, что он связан был родством с Ликомидами, ибо возобновил во Флии храм, общий всем Ликомидам*, который был сожжен варварами, и украсил оный живописью, как свидетельствует Симонид.
Еще в отроческих летах был он, по признанию всех, исполнен жара, от природы разумен, склонен к великим предприятиям, способен к управлению. Во время отдохновения и свободы от учения он не играл, не пребывал в бездействии, подобно другим детям; его находили всегда размышляющим и сочиняющим речи, содержащие обвинение или защищение других детей. По этой причине учитель обыкновенно ему говорил: «Из тебя, мое дитя, не будет ничего посредственного; ты будешь или великое добро, или великое зло». Он не имел склонности и не был прилежен к наукам, служащим к образованию нравов, к удовольствию или приятности; однако не по летам своим любил те, которые служат к просвещению ума и к деятельной жизни, как бы уже полагался на свои дарования. Впоследствии, находясь в беседах среди людей образованных и вежливых, будучи осмеиван теми, кто казался более благовоспитанным, принужден был защищаться с некоторой надменностью, говоря, что он не искусен играть на лире и псалтири; но если поручить ему город неславный и малый, может сделать его великим и славным. Стесимброт, правда, уверяет, что Фемистокл был слушателем Анаксагора и учился у естествоиспытателя Мелисса*; однако он ошибся во времени, ибо Мелисс защищал Самос против осаждавшего его Перикла, который жил гораздо позже Фемистокла, Анаксагор же был современником. Лучше верить тем, кто говорит, что Фемистокл был последователем Мнесифила Фреарского, который не был ни преподавателем красноречия, ни из числа философов, называемых физиками; но занимался так называемой тогда «мудростью», которая состояла в науке правления и деятельном благоразумии. Это учение Мнесифил сохранил как бы по наследству от Солона*. Впоследствии смешавшие ее с судебной наукой и принесшие от деяний к словам были названы софистами. Фемистокл сблизился с этим философом, начав уже заниматься общественными делами.
В пору первых порывов юности был он непостоянен и неровных свойств. Без науки и образования следовал природе своей, которая вела его к великим и весьма противным одна другой переменам; часто обращала его ко злу, как сам он впоследствии признавался, говоря притом, что самые дикие жеребцы бывают лучшими конями, если будут хорошо обучены и укрощены. К этому присовокупляют некоторые, будто бы он был отвержен отцом своим и что мать сама себя умертвила от горести, произведенной в ней бесчестием ее сына; я это почитаю ложным. Напротив того, другие уверяют, что отец, желая отвлечь его от дел общественных, показывал ему на старые корабли, оставленные на берегу и презренные всеми, давая тем ему заметить, что народ таким же образом бывает расположен к своим правителям, когда они соделаются для него бесполезными.
Фемистокл рано и смело вступил в общественные дела. Стремление к славе сильно им обладало. Желая с самого начала первенствовать, с дерзостью навлекал на себя вражду сильнейших и славнейших в республике мужей, особливо же Аристида, сына Лисима, который всегда шел противной ему дорогой. Кажется, вражда Фемистокла к нему имела самое детское начало. Оба они любили прекрасного Стесилая, родом из Кеоса, как повествует философ Аристон*. Вражда перешла и в самое управление общества. Несходство в образе их жизни и в свойствах умножило их раздоры. Аристид, будучи от природы кроток и добродетелен, управляя обществом, не думая об угождении народу, не для приобретения славы, но для благополучия граждан, с осторожностью и справедливостью, принужден был противиться Фемистоклу, который возбуждал народ к многим предприятиям, вводил великие перемены и препятствовал его возвышению. Говорят, что Фемистокл был столь стремителен и жаден до славы и по честолюбию своему до того пристрастен к великим делам, что, будучи еще молод, когда после сражения с варварами на Марафонском поле предводительство Мильтиада громко было прославляемо, казался всегда погруженным в глубокою задумчивость; целые ночи не спал и оставил обыкновенные пиршества. Многие удивлялись перемене в образе его жизни, желали знать тому причину; он говорил им, что Мильтиадов трофей лишает его сна. Поражение варваров при Марафоне всеми было почитаемо окончанием войны; Фемистокл, напротив того, почитал оное началом больших подвигов, к которым всегда приготовлял себя и сограждан своих, издалека предусматривая будущее*.
Афиняне имели обыкновение разделять между собой так называемый лаврийский доход*, получаемый от серебряных рудников. Он один осмелился представить гражданам, что надлежало прекратить раздел и на эти деньги построить корабли, дабы воевать против эгинян*. Война с ними была тогда во всей силе своей, ибо эгиняне обладали морем, имея множество судов. Тем легче было Фемистоклу склонить к этому сограждан, не грозя им ни Дарием, ни персами; они были далеко, и страх нападения от них был не совсем основателен; но он благовременно употребил ревность и гнев афинян против эгинян для приготовления их к войне с персами*. Афиняне построили на эти деньги сто триер, с которыми впоследствии воевали против Ксеркса.
Таким образом, Фемистокл мало-помалу обращал и приводил к морю граждан своих, будучи уверен, что сухопутными силами едва были они в состоянии воевать с соседственными народами, но морскими могли защищаться против варваров и начальствовать над Грецией. Как говорит Платон, из твердых пеших он сделал их гребцами и мореходами*. Его обвиняли в том, что, отняв у сограждан своих копье и щит, приковал к скамье и веслу народ афинский. По свидетельству Стесимброта, мнение его было принято, несмотря на усилия противоречащего ему Мильтиада. Повредил ли он этой переменой чистоту и твердость правления своего отечества или нет, этот вопрос требует глубоких размышлений. А что греки спасением своим в тогдашнее время обязаны морским силам и что те самые суда восстановили Афины, о том свидетельствует как все прочие, так и сам Ксеркс, ибо по разбитии его флота, хотя сухопутные его войска были еще целы, он убежал, как бы не мог уже сражаться, и оставил Мардония не столько, по моему мнению, для покорения греков, сколько для того, чтобы препятствовать за ним гнаться. Фемистокл прилагал великое старание к приобретению богатства, как некоторые говорят, по своей щедрости, ибо он любил приносить торжественные жертвы, блистательно угощать иностранных – что все требовало великих издержек. Напротив того, другие обвиняют его в низкой и мелочной скупости – до того, что будто бы продавал съестные припасы, которые ему дарили. Некогда просил он жеребца у Филида, заводчика лошадей, и получил отказ. Фемистокл грозил превратить вскоре дом его в деревянного коня*. Этой загадкой давал он заметить, что возбудит против него ссоры с родственниками его и тяжбы с друзьями.
Честолюбием и желанием прославиться превзошел он всех. Будучи еще молод и неизвестен, упросил Эпикла, уроженца города Гермион*, кифариста, уважаемого афинянами, заниматься игрой в его доме, желая, чтобы многие приходили к нему и искали его дома. Приехав в Олимпию, хотел он великолепием шатров, пиршеств и других приготовлений сравниться с Кимоном; но грекам это было неприятно. Они думали, что это можно было позволить Кимону, как человеку молодому знатного происхождения; но Фемистокл, еще неизвестный, возносившийся несообразно с своим состоянием и родом, почитаем был за надменного и тщеславного человека. Он сделал издержки для представления трагедии и в прении одержал верх. Этот род прения был тогда в великом уважении и многие в том полагали всю свою славу*. В знак этой победы посвятил доску с следующей надписью: «Фемистокл фреарриец был хорегом; Фриних сочинил трагедию; Адимант был архонтом*».
Он был приятен народу – как потому, что называл по имени каждого из граждан, так и потому, что оказывал себя беспристрастным судьей во всех делах. Симонид Кеосский* просил у него чего-то несправедливого во время его начальства; Фемистокл сказал ему: «Ни ты не можешь быть хорошим стихотворцем, сочиняя стихи без размера, ни я хорошим правителем, из угождения преступая законы». В другой раз, смеясь над Симонидом, называл его человеком безумным за то, что он ругал коринфян, которые обитали в большом городе, и заставлял делать свои изображения, хотя был лицом весьма дурен. Между тем сила его возрастала; будучи любим народом, возрастал он против Аристида и успел изгнать его из города остракизмом*.
Во время нашествия персов на Грецию афиняне советовались между собой об избрании полководца. Все добровольно отказывались от военачальства, страшась сопряженных с ним опасностей. Один Эпикид, сын Эвфимида, народный оратор, весьма искусный, но душою слабый и против денег нетвердый, оказывал желание получить начальство и, по-видимому, надеялся одержать верх подачей всех голосов в его пользу. Фемистокл, боясь, чтобы дела не расстроились совершенно, когда бы Эпикид получил верховное начальство, потушил деньгами его честолюбие. Хвалят поступок его с переводчиком, посланным от царя персидского для истребования земли и воды. По народному постановлению Фемистокл поймал и умертвил его за то, что повелениями варвара осмелился осквернить греческий язык*; равномерно одобряется и то, что по его представлению объявлены бесчестными Артмий из Зелии, дети и весь род его за то, что он перенес к грекам персидское золото.
Всего важнее то, что он прекратил все брани между греками, примирил между собой города, убедил их отложить вражду по причине войны – к чему, как говорят, много способствовал ему Хилей из Аркадии.
Получив верховное начальство, Фемистокл предпринял посадить на суда своих сограждан, убедить их оставить город и как можно далее от Греции, на море, встретить варваров. Многие этому сопротивлялись. Фемистокл вместе с лакедемонянами вывел на Темпейские поля* многочиленное войско, дабы прикрыть Фессалию, которая еще не пристала к персам. Но они возвратились оттуда безуспешны; фессалийцы приняли сторону царя, и все области, до самой Беотии, к нему присоединились. Тогда-то афиняне более обращали внимания на слова Фемистокла относительно к морю и послали его на кораблях к Артемисию, дабы охранять узкий проход*. Здесь соединенные греки хотели, чтобы ими предводительстовали Эврибиад и лакедемоняне; но афиняне не соглашались быть под предводительством других, ибо числом своих кораблей они одни превышали все другие народы*. Фемистокл, предусматривая бедствие, которым угрожал этот раздор, сам уступил Эврибиаду начальство и успокоил афинян, обещаясь заставить всех греков повиноваться им добровольно во всем, если только будут мужественно сражаться. По этой причине Фемистокла должно почитать первейшим виновником спасения Греции и особенно возвышения афинян, которые победили своим мужеством неприятелей, а кротостью своей – союзников. Неприятельский флот пристал к Афетам. Эврибиад, устрашенный множеством устроившихся против него кораблей и узнав, что еще двести плавают около Скиафоса*, хотел поспешно возвратиться внутрь Греции, пристать к Пелопоннесу и усилиться сухопутным войском, почитая силу царя персидского на море вовсе непобедимой. Эвбейцы, боясь, чтобы греки не предали их персам, послали тайно к Фемистоклу для переговоров Пелагонта с великим числом денег. Фемистокл принял деньги, как Геродот повествует, и отдал Эврибиаду*. Более всех афинян противился ему Архитель, триерарх священного корабля*; не имея денег для содержания мореходов, спешил отплыть назад. Фемистокл так раздражил против него граждан, что они отняли у него ужин. Архитель от всего этого унывал и сердился; Фемистокл послал ему в корзине на ужин хлеба и мяса, под которые положил серебряный талант, советовал ему теперь ужинать спокойно, а на другой день иметь попечение о своих товарищах; в противном случае грозил обвинить его перед гражданами в получении денег от неприятелей. Так повествует о том Фаний Лесбосский.
Происходившие тогда с кораблями варваров битвы* в узком месте не были решительны в целом, но служили весьма полезным опытом для греков, которые самым делом среди опасностей удостоверились, что ни множество кораблей, ни блеск и богатство украшений, ни надменные восклицания, ни песни варварские не должны быть страшны для тех, кто умеет нападать на неприятелей, дерзает сражаться; что не следует обращать внимания на это, а хватать их и с ними бороться.
Кажется Пиндар хорошо знал об этом и потому говорил о битве при Артемисии*:
Здесь славное начало афинские сыны
Свободы положили.
В самом деле – смелость есть начало победы. Артемисием называется берег Эвбеи, выше Гестиэи*, простирающийся к северу, против Олизона, лежащего в стране, которая обладаема была некогда Филоктитом. Там находится небольший храм Артемиды, именуемой Восточной. Вокруг него растут деревья и поставлены столпы из белого камня. Если камень потереть рукой, то издает запах шафрана и принимает его цвет. На одном из этих столпов надписаны следующие стихи:
Азийских дальних стран, племен различных, многих
Афинские сыны здесь, сокрушив суда
В морском сражении, эти столпы воздвигли
Тебе, о дева Артемида, в знак победы!
На морском берегу показывают место, где в большой куче песка, из глубины достается золистая черная пыль, как бы пережженая. Полагают, что обломки судов и мертвые тела сожжены на этом месте.
Когда возвещено было в Артемисии о том, что произошло в Фермопилах*, когда узнали, что Леонид пал на месте, а Ксеркс завладел всеми проходами на сухом пути, то морские силы возвратились внутрь Греции, афиняне шли сторожевым строем и по причине своей доблести гордились своими подвигами. Фемистокл, проходя места, которым необходимо надлежало престать неприятелям, вырезал на камнях, которые или по случаю где находились, или сам ставил в удобных для стоянок и для получения воды местах, большими буквами увещания ионянам, дабы склонить их, если можно, перейти к стороне афинян*, отцов своих, сражающихся за их вольность, или по крайней мере вредить варварам во время битвы и приводить в расстройство. Этими объявлениями надеялся он или привлечь к себе ионян, или произвести неустройство, сделав их подозрительными варварам.
Между тем Ксеркс шел через Дориду в Фокиду и жег фокейские города. Греки* их не защищали; тщетно афиняне их просили идти навстречу варварам в Беотию для прикрытия Аттики, так как они на море помогли им при Артемисии; никто не внимал словам их. Всех умы обращены были к Пелопоннесу; все хотели собрать силы внутрь оного, заградить Истм стеною от одного моря до другого. Афиняне негодовали за это предательство и, оставаясь одни, впали в уныние и отчаяние. Они не могли и помышлять о сражении против стольких тысяч неприятелей. Не было другого средства в тогдашних обстоятельствах, как оставить город и сесть всем на суда; но это было неприятно народу, который не мечтал о победе, не чаял себе спасения, покинув храмы богов и гробницы отцов своих.
Фемистокл, не надеясь более человеческими советами склонить народ к своему намерению, поднял машину, как говорится в трагедиях*, – прибегнул к сверхъестественным знамениям и прорицаниям. Он употребил в свою пользу то, что змей в эти дни оставил храм и сделался невидим*. Жрецы находили целыми поставляемые для него ежедневно приношения и возвестили о том народу, объявляя, по изъяснению Фемистокла, что богиня оставила город и показывала им путь к морю. Прорицание пифийское также употреблял он, дабы склонить народ на свое предложение, ибо под словами «деревянная стена» разумелось, по его мнению, не другое что как корабли, и Саламин в том прорицании назван божественным, а не злополучным и несчастным*, как бы этим прилагательным предвещая грекам великое благополучие. Мнение его было принято; он предложил принять постановление следующего содержания: «Предать город защите Афины, покровительницы афинян; всем взрослым сесть на суда, и всякому, по возможности, стараться о спасении жены, детей и рабов своих». Постановление было утверждено. Большая часть афинян выслали отцов и жен в Трезену. Трезенцы приняли их дружески, определили содержать их общественным иждивением, назначив каждому по два обола* в день; позволили детям брать везде плоды и платили за них жалованье учителям. Это постановление написано Никагором.
В общественной казне афинян не было денег. Аристотель говорит, что Ареопаг дал каждому гражданину, отправляющемуся в поход, по восьми драхм, это было главным пособием к вооружению судов. Клидем, напротив того, приписывает и это хитрости Фемистокла, ибо между тем как афиняне сходили в Пирей, говорят, что исчезла голова Горгоны от кумира богини*. Фемистокл, притворяясь, будто ее ищет, все осматривая, нашел великое количество денег, сокрытых в обозах. Эти деньги были обращены на общественное употребление, и воины, отправлявшиеся на судах, запасались в изобилии всем нужным.
Таким образом, целый город, так сказать, садился на суда. Трогательное зрелище, в одних производившее сострадание, в других изумление от такой смелости! Одни высылали родителей своих; другие переправлялись на остров Саламин, не трогаясь ни воплем и слезами жен, ни лобзаниями детей своих. Многие из граждан по причине глубокой старости принуждены были остаться в городе и возбуждали к себе жалость. Самые домашние животные, с жалобными криками провождавшие отъезжающих своих питателей, трогали душу и приводили ее к чувствительности. Между прочим, собака Ксанфиппа, отца Перикла, не стерпя разлуки с господином своим, бросилась в море, плыла за кораблем его, достигла берега Саламина и, от усталости павши, тотчас умерла. Так называемая Киноссема, или «Собачья могила», есть то место, в котором, как сказывают, погребли ее.
Велики эти дела Фемистокловы, но не меньше велико и то, что, приметя, сколько граждане желали возвращения изгнанного Аристида и страшились, чтобы он из гнева не пристал к варварам и не погубил вконец Греции, ибо он был изгнан до начала войны происками Фемистокла, он написал постановление, которым позволялось всем, на время изгнанным согражданам, возвращаться, говорить и делать с прочими гражданами, что покажется им полезно к спасению Греции.
Главным начальником морской силы был Эврибиад, по причине достоинства спартанцев; но он был человек немужественный в опасностях и хотел возвратиться к Истму, где собраны были сухопутные силы пелопоннесцев. Фемистокл противился его намерению. В этом случае произнесены были известные достопамятные слова. Эврибиад сказал* ему: «Фемистокл! Тех бьют, кто бежит раньше времени на всенародных играх». «Да! – отвечал Фемистокл. – Но не венчают тех, кто остается позади». Эврибиад поднял трость, как бы хотел его ударить, а Фемистокл сказал: «Бей, но слушай!» Эврибиад, удивляясь его кротости, позволил ему говорить, и Фемистокл обратил его к своему предложению. При этом некто сказал, что человеку, не имеющему города, неприлично учить других оставить и предать свои отечества. «Несчастный! – сказал Фемистокл, обратив к нему речь. – Мы оставили одни дома и стены, не желая рабствовать для бесчувственных вещей. Наш город больше всех греческих городов – это суть двести триер, которые здесь готовы подать вам помощь, если вы хотите спастись. Если же вы удалитесь снова и предадите нас, то скоро иные греки услышат, что афиняне нашли и город вольный*, и область не хуже той, которую потеряли». Эти слова Фемистокловы исполнили Эврибиада подозрения и страха, чтобы афиняне не отстали от них и не удалились. Некий эретрийский* военачальник хотел говорить против него. Фемистокл сказал ему: «Ужели и вы можете рассуждать о войне? Вы, которые, подобно сепии*, имеете меч, но не имеете сердца?»
Некоторые повествуют, что Фемистокл говорил о том на палубе корабля, и в то самое время узрели сову*, которая летела по правой стороне кораблей и села на снасти. Это знамение заставило всех согласиться на мнение Фемистокла и приготовиться к сражению. Но, когда неприятельский флот, несясь к Аттике, у фалерской пристани закрыл все окрестные берега, царь, сам с сухопутным войском пришедший к морю, вдруг явился им и все силы его были собраны вместе – слова Фемистокла были забыты греками; пелопоннесцы в ужасе опять обращали взоры к Истму и негодовали, когда кто представлял им что-либо тому противное. Они решили отступить ночью; всем начальникам кораблей приказано было приготовиться. Прискорбно было Фемистоклу, что греки оставляли выгоды, доставляемые им местоположением и тесными проливами, и намеревались разойтись по городам своим. Он выдумал хитрость, произведенную им в действо через Сикинна. Этот Сикинн был родом перс*, пленник, но преданный Фемистоклу, детей которого был он дядькой. Фемистокл послал его тайно к Ксерксу с объявлением, что афинский полководец Фемистокл, приставая к его стороне, первый ему возвещает, что греки уже бегут, что советует воспрепятствовать их отступлению и, пока они в смятении и отделены от сухопутных войск, напасть на них и истребить морские их силы. Ксеркс обрадовался этому известию, почитая его знаком преданности к себе Фемистокла. Он велел тотчас начальникам кораблей спокойно готовить другие к сражению, а с двумястами занять немедленно все окрестные острова, дабы ни один из неприятелей не ушел.
Между тем как это производилось, Аристид, сын Лисима, приметив то первым, прибыл к шатру Фемистокла*, которого не был он другом (быв прежде изгнан им, как нами уже сказано), и, когда Фемистокл вышел, он объявил ему, что они окружены со всех сторон неприятелем. Фемистокл, зная добродетель этого мужа и радуясь его присутствию, открыл ему все то, что он сделал через Сикинна, и просил его содействовать ему и ободрить греков, которые к нему имели большую доверенность, сражаясь в проливах. Аристид похвалил Фемистокла, ходил ко всем полководцам и начальникам кораблей, увещевал и побуждал их к битве. Они еще не верили, что окружены со всех сторон неприятелем, как теносское судно под начальством Панетия, убежав от неприятелей, перешло к ним и подтвердило известие. Таким образом, гнев при необходимости двинул греков к сражению.
На рассвете дня Ксеркс, обозревая флот и ополчение, стал на возвышенное место, как Фанодем* пишет, выше капища Гераклова, где остров Саламин узким проливом отделяется от Аттики; а по свидетельству Акестодора, на границе мегарской, выше так называемых Керат*. Он сидел на золотом троне*; вокруг него было много писцов, которых должность состояла в том, чтобы описывать то, что происходило во время битвы.
Между тем как Фемистокл приносил жертвы на главном корабле, приведены были к нему три пленника, прекрасные видом, в великолепной золотой одежде. Их почитали сынами Сандаки, сестры царя, и Артаикта. Прорицатель Эвфрантид взглянул на них и, как в то же время от жертв воссиял великий и яркий свет и с правой стороны некто чихнул*, то он, взяв за руку Фемистокла, повелел ему посвятить этих юношей и принести всех в жертву Дионису Оместу («Свирепому»)*, уверяя, что это доставит грекам спасение и победу. Фемистокл был поражен столь чрезвычайным и страшным прорицанием; но народ, как обыкновенно случается в великих опасностях и трудных делах, полагая свое спасение более в том, что странно и необычайно, нежели в том, что согласно с рассудком, призывая громким криком все вместе бога, привел к жертвеннику пленников и принудил совершить жертву так, как приказал прорицатель. Об этом повествует Фаний Лесбосский, мудрец, весьма сведущий в истории.
