Петр Вяземский
Старая записная книжка. Часть 3
Тут их выделывают до 700000 в год.
Мариенбад, собственность духовенства, в медицинском отношении слывет холодным Карлсбадом (das kalte Karlsbad). Тут я нашел из русских московского Боде с петербургской дочерью, которой удаление из Петербурга толкуют различным образом, Ивана Фундуклея, которого знал губернатором в Киеве и который ныне сенатор в Варшаве, Ломоносова с женой, урожденной Щербатовой (он оправляется от своего паралича, начал ходить, двигать рукой и говорить довольно внятно), Абрамовых, которых мы знали в Дрездене, и сестру ее, молоденькую и хорошенькую вдову. Есть и другие русские, но я их не знаю; между прочими сибирский генерал-губернатор Муравьев.
30-е. Часу в 3-м, после обеда, оставили мы Мариенбад и отправились в Koenigswart, замок и летнее пребывание князя Меттерниха. Довольно красивое и лесистое местоположение. Парк и дом очень хорошо содержаны. В доме много картин, фамильных и царских портретов, мраморная статуя Каковы, изображающая историю. При замке Museum с разными древностями, редкостями естественными и современными знаменитостями, как то: рукомойник Наполеона на острове Эльба и другие принадлежавшие ему вещи и разные другие принадлежности и памятники многих знаменитых лиц. Также показывают тут две египетские мумии в их гробах. И сам бедный хозяин не такая ли же политическая мумия, заживо пережившая свою деятельность, свою славу и свою эпоху. Самого его в замке не было, а были два сына его, которых, впрочем, я не видал.
Из Koenigswart отправились мы в Эгер через Sandau, где угостили нас по-русски, т. е. продержали на станции более 3-х часов, хотя на глазах наших отправлялись дилижансы, и не знаю, каким образом, но верно с грехом пополам, дали пару лошадей графу Стадиону, который приехал после нас. Граф Стадион говорил мне, что ни к чему не поведет жаловаться на неисправность почты, потому что держит ее князь Меттерних. Это также по-русски.
Переменили лошадей в Эгере, поехали ночевать в Franzensbad на квартиру Абрамовых, которые нам ее предложили. Приехали туда к полночи и кое-как улеглись спать, и я спал хорошо.
1 июля. Утром походил я немножко по городу и по проулкам около источников и отведал Salzquelle, которую я пил в Петербурге, и довольно безуспешно, при начале болезни моей. О Franzensbad нечего сказать особенного: довольно опрятно, площадки, обсаженные деревьями, где гуляют и пьют кофе, укрываются от зноя солнца.
В Эгер приехали мы в полдень. Пошел я смотреть в доме бургомистра комнату, в которой Wallenstein был убит. Тут сохраняется оружие, которым он был убит, и некоторые резные шкафы, ему принадлежавшие. Теперь комната завалена канцелярскими бумагами. Осмотрел я развалины старого замка, в котором церковь с красивыми мраморными колоннами и одно окно, также с маленькими мраморными колоннами, хорошо сохранились.
Чрез Schiessgaus возвратились мы к почтовому двору и отправились обратно в Карлсбад чрез Elbogen, где мы обедали на террасе, любуясь прелестями окрестной картины. Жаль мне, что я поздно узнал в Карлсбаде от графа Палена о существовании в Эгере знаменитого палача, который, оставив ремесло свое, посвятил себя собранию различных древних и новых орудий казни и вообще всяких древностей, как то: монет и проч. Сказывают, что он участвовал в приведении в порядок и устройстве Koenigswart-Museum.
При въезде нашем в Карлсбад торжественно проехали мы по Wiese шагом при музыке и сквозь толпу гуляющего народа. Вообще я очень доволен своей поездкой и ночами своими, которые пришли в порядок.
2-е. Обедал я в Posthof с русской колонией: с Паленами, Пашковыми, Кушелевыми, Барятинскими и проч.
Во все эти дни, т. е. до нынешнего числа, ничего особенного не было, кроме приезда Лизы Валуевой с отцом. Пробыв с нами двое суток, отправился он обратно в свое Митавское воеводство. Много чувств и грустных воспоминаний возбудило во мне свидание с ними, но, впрочем, вынес я их без большого волнения. Дорогой в Мариенбад кончил я свою песню Русского Ратника, которой начало было уже наброшено в голове моей еще в Карлсбаде, и дописал я другую песню, которая уже давно была мной начата:
Ножкой чудной, легкокрылой
К башмачку прильнула ты, и проч.
На этих днях писал я к Павлу.
После обеда подходили мы к благословению сербского патриарха Иосифа. Старик почтенной и привлекательной наружности и, кажется, отличающийся славянским простодушием. Он порядочно изъясняется по-русски или, по крайней мере, по-славянски, и мы друг друга свободно понимали.
8-е. Утром был я у патриарха австрийских сербов. Он сказывал мне, что получает из России много пособий для своих православных церквей, как то: церковные книги, утвари и платья для духовенства, особенно из Москвы. Он хвалится покровительством молодого императора Австрийского в пользу православной церкви. По журналам все идет к миру и восточный вопрос приближается к развязке. Даже и маркиза Castelbajac гораздо спокойнее, а доныне восточный вопрос, т. е. страх лишиться посольского места в Петербурге, гораздо более тревожил ее внутренность, чем Карлсбадские воды.
10-е. Вечером все наши знакомые русские и немецкие, а некоторые и незнакомые, были у нас на прощальном чае и кофе. Все изъявляли большое сожаление о нашем отъезде. Всех гостей заставил я записать свои имена в книге. Charles Rothschild, вероятно, опасаясь, чтобы как-нибудь не воспользовались и не употребили во зло его подписи, теснился насилу между двумя уже готовыми подписями.
11-го утром, в 7-м часу выехали мы из Карлсбада и приехали в Прагу и остановились в гостинице Zum Englischen Hof. Первый раз ехали мы довольно хорошо, безостановочно и даже скоро, по немецкому покрою. Природа по дороге довольно красива, но уже не так величава, как в Карлсбаде.
Прага. 12 июля. Не думал я дожить до нынешнего дня. Сегодня день моего рождения и стукнул на меня 61-й год. Был я у Ганки и у баронессы Kotz.
Ошибкой попал я к президенту здешней полиции Sachar, вместо того, чтобы попасть к майору и коменданту пражской военной полиции Альбинскому, к которому имел я письмо от Фридланда. Президент сказал мне, что открыты заговоры в Париже, Вене и Берлине и что одна надежда на императора Николая, чтобы установить порядок.
Обедали мы в гостинице довольно порядочно. После обеда ездили мы с комендантом и с женой его в Waldgarten и на Josephineninsel. Везде очень хорошая полковая музыка, венгерская и итальянская. Нельзя не подумать, с грустью глядя на это: неужели Бог все так устроил, чтобы венгерцы и итальянцы должны быть не дома, а в Богемии. Город прекрасный и древними и новыми зданиями своими. Мосты на Молдаве очень красивы и живописны.
Вечером был я в театре. Венская певица Wildauer в опере Цыганка.
13-е. В 10 часов утра отправились мы с Ганкой в университет. Шафарик показывал нам библиотеку. Особенных редкостей, кажется мне, нет. Впрочем, я в этом деле профан и смотрю на все только из приличия и для очистки совести.
Я обещал Шафарику прислать из Петербурга полную историю Карамзина, которой у них только 8 томов, подаренных императрицей Марией Федоровной или Елизаветой Алексеевной.
После отправились мы в Stift Strahow и бегло осмотрели библиотеку, потому что было уже около 12 часов и Pater Adolph Fischer, добрый и веселый старичок, боялся опоздать к трапезе. Несколько раз с хохотом повторял он мне, что помнит Суворова.
Осмотрели церковь. Отправились в St. Veils Kathedrale в Градшине. Серебряная гробница Св. Непомуцена и проч. и проч., подсвечник из храма Соломонова. Во дворце древняя зала Wrati'слава, заново подготовленная и устроенная, с трибунами и лавками, в силу и в ожидании конституции, которая при рождении своем умерла. Испанская и немецкая залы. Замок Валленштейна с садом и с гротом, в котором купался Валленштейн. В летнем дворце королевы Анны расписывают залу картинами из чешской истории. Обедали в Cafe Francais с Ганкой и комендантом. После обеда осматривали Museum, находящийся под ведением Ганки. В отделении естественной истории, между прочим, собрание 30000 разнородных жуков. Митрополит Амвросий мог бы остаться довольным. Когда Александр Тургенев представлял ему Жуковского, он приветствовал его желанием: «Дай нам Бог поболее таких жучков».
Ездили в сад князя Кинского. Вечером в театре.
14-е. Ездил я с Ганкой осматривать разные храмы и, между прочими, die Teynkirche (от слова тына, забор), вероятно, древнейшую церковь в Праге.
Жаль, что теперь загорожена она не тыном, а домами. Ездили в мастерские ваятелей братьев Максов. Эммануил Макс работает теперь над колоссальной статуей Радецкого, которая будет воздвигнута в городе. Надгробный камень (памятник), представляющий спящую женщину (кажется, графиню Мико), также очень замечателен. Были и у третьего ваятеля, молодого чеха, которого имя я, к сожалению, забыл. Он был пастухом и для забавы занимался резьбой из дерева. Эти опыты попались в руки Schwanthaler, который их оценил и призрел и образовал молодого художника. Мало заказывают ему работы потому (по словам Ганки), что он чех, а не немец. Те же жалобы, что и у нас.
Были в типографии Haase, одной из величайших на твердой земле.
Работают до 700 человек. Русские и славянские шрифты очень хороши. После с женой и с Лизой ездили в Градшин. Обедали дома с Ганкой. Показывали нам окно, в котором убита была княгиня Виндишгрец.
Вечером в театре, в ложе баронессы Kotz. Певица Wildauer в опере Дочь полка. После театра ездили на Sophieninsel, где была музыка и освещение по случаю Anna-Fest. В числе городских украшений замечателен памятник императору Францу II, сооруженный одним из братьев Мах. Тут представлены, в виде фигур, разные области в Богемии, каждая со своей особенной принадлежностью. Мало трех суток для осмотрения Праги, которая прекрасна и любопытна во многих отношениях. Лучшего путеводителя не мог я иметь.
Ганка был неразлучно со мной во все это время.
15-е. В начале 11-го часа утра отправились мы по железной дороге и благополучно прибыли в Дрезден в 5 часов пополудни. Эта поездка – лучшее доказательство, что мое здоровье поправилось и что я духом ободрился. В прошлом году не мог я без ужаса думать о железной дороге и всюду разъезжал в допотопной карете, на удивление почтарям и лошадям, которые уже отвыкли возить проезжающих. Сторона от Праги по берегу Молдавы почти вплоть до Боденбаха довольно плоская и мало живописная. Но после природа оживляется, а Саксонская Швейцария развивает картины чудесной красоты, которыми любуешься на лету. Остановились мы в Britisch Hotel. Писал Лизе Карамзиной.
А вот что я вписал и Ганке в его памятную книжку: «Слово дано от Бога человеку на благо и с тем, чтобы люди друг друга разумели и вследствие того друг другу сочувствовали и помогали. Слово должно быть орудием мира и братского дружелюбия между народами и между правительствами. Горе тем, которые употребляют этот дар во зло и обращают его в орудие вражды, ненависти, зависти и междоусобий. Мы, славяне, дети слова, расторгнутые ошибкой, чтобы не сказать преступлением истории, все еще родные братья по крови, по слову. Этой живоначальной и неистребимой силе обязан я за наслаждение, которое здесь встретил и с которым беседовал на родном языке с просвещенным и добродушным хозяином этой книги, в которую с радостью и благодарностью вписываю имя свое. На добрую память P.W.»
21-е. С Дрезденом уживаюсь я как с старым приятелем. С удовольствием вижу снова знакомые лица и знакомые места. Почти каждый день, часу в 8 утра, начинаю прогулкой в Grosse-Garten, который великолепно зелен и тенист. 20-го отправился я с Видертом, в 7-м часу утра, в Freiberg, за отысканием следов Ломоносова. Но и эта моя франклинская экспедиция, кажется, останется безуспешной. Ледяные горы немецкой флегмы загородили путь к желаемой цели, хотя и обещали мне порыться еще в старых бумагах покойного профессора Henkel, на которого указал мне Погодин.
Дело в том, что во время Ломоносова Горная Академия еще не была устроена и, следовательно, в официальном архиве ничего отыскать нельзя.
Странно, что имя Виноградова, товарища Ломоносова, осталось в памяти, а следы Ломоносова совершенно простыли. Вот тебе и слава!
Главным начальником в Фрейберге – v. Beust, брат министра, который мне дал письмо к нему. Горный Музей показывал мне August Breithaupt, директор его и профессор минералогии, который недавно был в Петербурге и с большой похвалой отзывается о нашем Горном Корпусе. На Фрейбергских заводах около 8000 работников, а чистого дохода, за вычетом издержек, выручается, кажется, до 80000 талеров.
В Фрейберге жил недавно служивший по горной части Гердер, сын знаменитого писателя, и оставил по себе прекрасную память. На дороге из Дрездена в Фрейберг воздвигнут ему памятник, а сам, по собственному желанию своему, похоронен он вблизи одного из заводов. Сын Шиллера также где-то каким-то ратом (Rath), но говорят, вовсе не в отца.
Книжка 18. (1853, 1854, 1856)
Венеция, 25 октября 1853
Продолжаю прерванный мой дневник. Первую книжку кончил я 19-го октября. В течение этих дней был я с Стюрмерами в Palazzo Albrizzi. Замечательны потолки с изваяниями гениев и амуров во весь рост (из terra cotta), которые в разнообразных положениях поддерживают, развертывают draperies, также из штукатурки. Работа очень художественная и грациозная.
Удивительно, как эта штукатурка не обваливается. Вероятно, стоило больших денег. Из комнаты перекинут мостик через узкий канал в сад. Дворец не на большом канале. Хозяйка дома славилась своей красотой и любовными похождениями и ныне еще, говорят, красавица. Дочь ее, графиню Галвани, которая пошла в матушку, показывают иностранцам на piazza, как первую венецианскую львицу. В литературных и светских преданиях Венеции хранится имя другой графини Albrizzi («Venise» par Jules Le Comte, page 616).
После пошел я через разные мытарства на знакомые мне Zattera. Один из нищих спросил меня: не был ли я болен, что давно не видать меня. Теперь, что переехали мы на полканала, прогулки и нищие мои переменились.
Напрасно полагают, что Венеция вовсе не пешеходный город, не экипажный, там и ходить есть где: улицы преоригинальны, иногда узки, как ружейный ствол, площади, площадки, кое-где довольно широкие набережные. Я очень люблю проникать в эти кишки, в эту довольно животрепещущую внутренность Венеции, где жизнь простонародная круговращается во всей своей деятельности и простоте. В Венеции, как и в прочих городах Италии и Востока, люди разве только ночуют в домах и то не все и не всегда, а все домашние дела, упражнения и испражнения производятся обыкновенно на улице.
Дурасов, сын петербургского сенатора, давал вечером серенаду. Одни чужестранцы и проезжие возобновляют этот старинный обычай и оглашают и освещают струи канала давно умолкшими песнями и погасшими фонарями. Певцы не очень хороши, но все есть какое-то наслаждение лежать в гондоле под сводами Ponte-Rialto, особенно для русского, в ноябрьскую ночь, и слушать созвучия итальянского языка, который уже сам по себе пение и мелодия.
Проезжая мимо дома бывшей г-жи Bensoni (умершей в 1839 г.), певцы неминуемо затягивают известную и знаменитую баркароллу: La biondina in gondoletta, которая в честь ее была сочинена. Вот также бессмертие! Впрочем, она оставила по себе и предание умной и любезной женщины.
Кажется, не вынесу из Венеции никакого личного воспоминания, заслуживающего особенной отметки в записной книжке собственных имен. Смерть и революция последних годов все очистили; тем чище и любовь моя к Венеции. В любовь мою не вмешивается никакое личное пристрастие. Любил бы я ее и живую, но люблю ее, голубушку, и мертвую.
Рядом с Ботаническим садом церковь S. Giobbe (Fondamente Sestriere di Cannertgio). В ней богатый памятник надгробный графа Argenson, картины Bordone, Bellini. В каждой из церквей есть какое-нибудь богатство. Нет сомнений, что Римская церковь была вдохновительницей искусств.
Боюсь, что дела наши на Востоке портятся. Греческий архиерей, который обыкновенно, в честь русских богомольцев, читал Верую, или Отче наш по-русски, сегодня прочел их на одном греческом языке, чтоб не компрометироваться. Да простит мне Господь мое прегрешение, если несправедливо клеплю на доброго старца. Но греки все-таки греки. Они за нас, когда Бог за нас. Но сила перейдет ли на сторону турков, они – полумагометане. Каша и бестолковщина продолжается пуще прежнего. Дошло уже до драки, но не поймешь, война ли это или фантасмагория; облако, как в битвах Гомера, объемлет ратующих, и не знаешь, кто побил и кто побит.
Политика, разумеется, особенная наука, и со стороны, незнающему всю подноготную, трудно судить о явлениях ее. А простым рассудком никак не поймешь, как остается наш посланник в Англии, когда не журналы одни, но и члены правительства явно говорят при всяком случае, что русский царь поступает несправедливо, хищнически. Какие же это мирные и дружелюбные сношения? И частному лицу не следует пропускать такие речи о себе, а представителю могущественного государства и подавно. Франция также действует. Все это, может быть, очень тонкая политика, но не надобно забывать, что где тонко, тут и рвется.
Журналы все дивятся, что восточный вопрос ежедневно видоизменяется. Но не сами ли они пустыми и лживыми известиями путают его? Биржа и журналы ловят рыбу в мутной воде и не хотят, чтобы она устоялась и очистилась так, чтобы видно было в ней насквозь. Я уверен, что французское правительство имеет большое участие в лихорадочном треволнении биржи и Жилблаз-Наполеон делает тут свои жирные капусты.
Французы и англичане беспрестанно сваливают на нашего царя ответственность за Европейскую войну и все гибельные последствия для общественного порядка, которые влечет за собой возбуждение восточного вопроса. Но кто, если не они, обратил в общий Европейский вопрос, вопрос исключительно частный, кто дает поединку между двумя спорными противниками обширные размеры всенародной, всеевропейской битвы? Они подняли гвалт, да они же говорят, что мы зачинщики. О лондонских и парижских ротозеях речи нет, но правительства очень хорошо знают, что Россия не хочет завладеть Царьградом, по крайней мере в настоящее время. Россия не хочет покорить Турции, но не хочет, чтобы нравственно Франция и Англия владели ею. О независимости, о самостоятельности Турции толкуют одни дураки или недобросовестные публицисты.
Турция стоять сама собою не может: она может только падать. В ней одна сила тяготения. И видимое назначение Провидения – когда пробьет ее роковой час – пасть в объятия России. А до того времени – лучший ее союзник, вернейший страж ее – Россия. Но для этого нужно, чтобы другие не мешались в ее сношения. Вмешательством своим они только раздражают Россию и ускоряют день падения Турции, собирая на ее голову горячие уголья.
Свидетели спора, возникшего между двумя противниками, западные державы, т. е. Франция и Англия, могли сказать под рукой России: кончайте спор свой как хотите, но знайте, что мы добровольно не согласимся на новые завоевания и Царьграда без боя вам не отдадим, если сами турки не будут уметь отстоять себя.
Да и чего бояться нам, если дело на то пойдет, передряги, которую могут поднять недовольные при разгаре Европейской войны? Французам она опаснее, нежели нам. Могут вспыхнуть частные беспорядки в Польше, но Польша теперь не восстанет, как в 1830 году. Мятеж в Россию не проникнет. Революционные начала могут возмутить существующий порядок, но установить враждебного порядка не могут. Мы видели на опыте в 1848 году, какова зиждительная сила революции. О гибельных последствиях войны думать не нам, а им, и в особенности французам. Красные страшны более им, а не нам, и если из глупого самолюбия и из зависти к нам они вооружатся за турок и, ослабив внутреннюю вооруженную силу, очистят место для Ledru-Rollin, то можно будет сказать Наполеончику: tu 1'as voulu, George Dandin (ты сам этого хотел, Жорж Даунден).
Для России, впрочем, не знаю, что лучше: торжество революции в лице Наполеона, или в лице какого-нибудь Ledru-Rollin, или Коссидьера. Нельзя же назвать порядком то, что теперь господствует во Франции: c'est un ordre subversif; примером своим этот порядок беззаконный гораздо опаснее судорожного беспорядка торжествующей черни. Чернь опасна дома, а если захочет она разлиться за границы, то благоустроенное, твердое правительство всегда совладает с нею. Пока Франция не возвратится к прежнему порядку, дореволюционному, она всегда будет враждебной всем другим законным правительствам. Пускай же ее бесится и сама поглощает она силы и достоинства свои. Нельзя же не убедиться, что нравственно она упала. Народы, или, по крайней мере, здравомыслящие в народах, согласны в этом мнении. Одни кабинеты из страха все еще обходятся с ней почтительно. Еще две-три революции, которые неминуемо ожидают ее впереди, и она вся расслабнет и обвалится.
27-е. Вчера были с Schiavoni, много хорошего, много подлинников, но много и посредственного и поддельного. Портрет кипрской царицы Корнаро Тициана, картины Giorgione, картина Рембрандта, которого произведения редко встречаются в Венеции, Schiavoni говорит, что он знает одни те картины, которые ему особенно нравятся, другие известны ему только мимоходом, и с самого детства он был исключителен в выборе своих сочувствий.
Наш двор был бессовестно обманут и ограблен в покупке галереи Барбариго alia terazza. Картины, не стоящие золотого наполеона, были заплачены по 100 наполеонов. Во всем собрании только несколько хороших подлинников. В подобных заочных покупках как не обратиться правительству к лучшим художникам и составить из них подобие присяжного суда. Бруни был прислан в Венецию для укладки картин, когда покупка была уже совершена. И по книгам.
Картины в галереи Mantrini так дурно развешены, залы такие темные, что большей части картин разглядеть невозможно. После были с Schiavoni в академии и наскоро обежали некоторые залы. Schiavoni отправил к великому князю Михаилу Павловичу портрет (в подарок) великой княгини и никогда не имел известия о получении портрета, хотя другая картина, вместе с ним отправленная, кажется, к графу Толстому, – дошла до своего назначения. Об отправлении портрета известно адъютанту великого князя, бывшему в Венеции. Не Путята ли? Справиться в Петербурге.
28-е. Меншиков подлинно на первую аудиенцию великого визиря в Порте ездил в пальто. Но более всего раздражило визиря и министров, что в назначенный день для переговоров, когда все высшие лица ожидали Меншикова, он мимо их на пароходе своем пронесся и отправился неожиданно к султану. Все это хорошо, когда имеешь за собой армию и флот, которые при первом несогласии готовы заступить место несостоявшихся негоциаций. Но пристать с пистолетом к горлу, требуя кошелька или жизни, и говорить при этом: «Впрочем, делайте как хотите, призовите на помощь своих друзей, а мы готовы обождать и дать вам время справиться с силами», – это уже чересчур рыцарски и простодушно. С самого начала этой проделки я говорил и писал, что если мы надеемся на успех своих негоциаций, то останемся в дураках. Наши негоциации с турками: после первого слова, не получившего удовлетворительного ответа, хвать в рожу и за бороду. Вот наша дипломатика.
А не то сиди смирно и выжидай верного случая. С турками и Европой у нас один общий язык: штыки. На этом языке еще неизвестно, чья речь будет впереди. А на всяком другом нас переговорят, заговорят, оговорят и, по несчастью, уговорят.
29-е. Вчера был в мастерских ваятелей Zandomeneghi Ferrari, сын умершего скульптора. Известнейшие произведения сына: надгробный памятник доктору Aglietti – группа Лаокона, еще недоконченный, – не копия с древнего, а собственное изобретение, – один из сыновей уже лежит мертвый; «Меланхолия» – памятник отцу семейства: две дочери оплакивают его, в одежде нынешнего покроя. У Zandomeneghi колоссальные статуи для какой-то церкви, изображающие разные христианские добродетели.
Вообще не люблю аллегорических изображений: например, гений поэзии, ваяния, живописи? Почему живописи? Потому что держит в руках альбом. Почему та же фигура не будет изображением музыки, математики и проч.?
Вечером был у Стюрмера. Нашел у них венецианца кавалера Scarella, кажется, так, много рассказывал о нашем министре Mocenigo, не здешней знаменитой фамилии Mocenigo, а грек, кажется, Ионических островов. Имел какую-то неприятную историю в Неаполе, вышел в отставку и поселился в Венеции. Нажил большое богатство. После смерти его и жены, бывшей красавицы, вся фортуна, по назначению его, перешла в собственность воспитательным заведениям, кажется, в Корфу. Всегда повязан был огромным галстуком, вероятно, вроде приятеля Вьельгорского. Многие полагали, что он этим скрывает какой-нибудь недостаток: нарост на шее или тому подобное, но дело в том, что изъяна не было, а кутался он просто из удовольствия. Вообще был очень странен и смешон. Прозвали его Monsieur Nigaud (Mocenigo).
Помнится, по поводу его какой-то англичанин спрашивал Александра Булгакова, есть ли у нас дураки в России? И на ответ его, что, как везде, и у нас, вероятно, сыщутся дураки, – «А зачем тогда, – возразил он, – ваш император прибегает к услугам иностранных?» Scarella, кажется, хороший знаток в искусствах, подтвердил мне, что продажа русскому правительству галереи Barberigo – неслыханное воровство.
Любопытно быть на Piazzetta перед зданием Lorrietta, когда в ней разыгрывается лотерея. Народ всех званий и всех возрастов толпится, лица озабоченные, ожидание, надежда выигрыша, страх проиграть; на других лицах зрителей, не участвующих в лотерее, одно любопытство; все с бумажкой в руке для записывания провозглашаемых номеров, друг друга ссужают карандашом, а за неумением грамоты иной просит записать на его клочке счастливый номер, потому что после по улицам разносят эти клочки и собирают деньги за сообщение прохожим вышедших номеров. На час или на два площадь оживает, как в блаженные времена: Sotto San-Marco, то есть Sotto 1'antica republica. У кровных венецианцев это слово republica звучит особенным образом, например, у custode, который показывает темницы Pozzi.
Ни Вимпфен, ни Горшковский не отплатили мне карточками за мои визиты. Не в силу ли осадного положения? Или просто от сродной им невежливости? Эту отметку хоть бы Вигелю вписать в свой дневник. Сегодня были в palazzo графини Вимпфен. Много богатства и вкуса. Она в нем почти никогда не живет. Вечером был у графини Воронцовой.
31. Сегодня в 10-м часу утра отправился в Torcello. Утро свежее, но прекрасное и светозарное, вода блестит, а вдали, в тумане, Тирольские горы, под снежными шапками, напомнили мне Ливанские горы со своими снежными нахлобучками; или, правильнее, здесь нахлобучки, а там венцы. Собор, или Dome, начатый при епископе Orso Orseolo, в 1008 г., удивительное богатство мраморов, мозаик, лучше сохранившихся, нежели в S. Marco, le benitier – остаток идолопоклонства – мраморная эстрада со ступенями и посреди епископальным седалищем, в окнах мраморные ставни. Рядом церковь S. Fosca, составленная из развалин и обломков Римских зданий. Sansovino и Scarpagnino любовались этим храмом и, по мнению Cicognara, частью подражали ему. На площадке пред церквами кресла каменные, – по народному преданию, престол Атиллы, который был в Торчелло. В городе было, сказывают, до 80000 жителей. Теперь нет и ста. Трава растет по площадям и улицам. Жители рыболовы и охотники – егеря.
