Петр Вяземский
Письмо из Парижа
Вам, вероятно, известны некоторые песни Беранже, но не все, по той причине, что сей беспечный Анакреон совращается иногда с пути ко храму славы и сколько волею, а вдвое того неволею (как говорится в наших сказках) заходит в тюрьму Св. Пелагии и там постится за нескромности музы, не вовремя откровенной. Но, впрочем, он и там живет припеваючи, и многие из песен его, писанных под затворами тюремными, так же свободны и милы, как и прежние. Вероятно, никто из современных поэтов не пользуется равным с ним расходом на свои творения, и поделом. Беранже не классик и не романтик, не трагик и не эпик, а просто песельник; но притом по дарованию едва ли не первый поэт Франции. Не рассматривая здесь песен его в отношении политическом, которое до нас не касается, потому что мы не принадлежим [ни] министерству, [ни оппозиции,] подтвердим слова Бенжамена Констана: «Беранже, думая писать простые песни, пишет оды возвышенные». И в самом деле: в своих патриотических песнях он от шутки вдруг взлетает до высшей степени отваги лирической, в нежных и эротических куплетах он изобилует элегическими прелестями и муза его, увенчанная розами и плющом, вздыхая сквозь улыбку, наводит на вас радость и уныние по воле; в куплетах сатирических он ювеналовскими стрелами клеймит своих противников…
Вы, вероятно, читали поэму Ламартина «Последняя песнь Чайльд-Гарольда». В ней есть несколько хороших отрывков, и ночная сцена прощания Чайльд-Гарольда начертана живо и поэтически; но все велика смелость переродить Байрона в себя или себя в Байрона. Ламартин за эту смелость и поплатился. По газетам знаете вы, что он дрался на поединке в Италии. Я недавно узнал от приезжего из Флоренции о подробностях этого приключения. Сообщаю их. Слышу, что мои милые соотечественницы исписали все альбомы свои стихами из Ламартина, а соотечественные поэты все журналы переводами из него. Расскажите же тем и другим, что любимый их поэт не менее того и рыцарь без страха и без упрека. Итальянцы обижались отзывами французского Чайльд-Гарольда о упадке их духа, величия и славы. Долго кипело глухое неудовольствие или не выходило из предела гостиных сплетней. Наконец один неаполитанец, Пепе, вероятно, брат исторического лица, распустил по обществу ругательное сочинение на поэта; тот вызвал сейчас оскорбителя драться на пистолетах; но дело кончилось на шпагах, по настоятельному несогласию итальянца. Замечательно, что сей не мог между соотечественниками найти ни одного секунданта себе: приехав один на место битвы, принужден он был взять одного из трех секундантов Ламартина. Поэт, хотя и слывет мастером в искусстве фехтовальном, не хотел пользоваться им; наконец легкою раною, полученною им в плечо, битва была прекращена. И после поединка оказал он благородство своего сердца, ходатайствуя у правительства за соперника, которого взяли было под стражу и хотели из Тоскании изгнать, уже изгнанного из Неаполя. После того Ламартин издал в свет оправдание своего Чайльд-Гарольда, объясняя, что он в сей поэме говорил не за себя, а за лицо, созданное Байроном, и, следовательно, не должен отвечать за его мнения. Итальянцы усмирились, но англичане, коих множество во Флоренции, обиделись оправданием и сказали, что Ламартин клеплет на Байрона. Подите после того пишите стихи, и вам на руки навяжутся все народы.
