В князе Долгоруком доступ к человеку, вооруженному властью, был всегда облегчаем вежливыми и доброжелательными приемами человека частного. В этом отношении отзывы подчиненных и сослуживцев его и всех тех, которые к нему прибегали, сливаются в один голос уважения, признательности и преданности. Самое сочувствие и почести, оказанные отошедшему, служат тому убедительным доказательством. Бывшие его в разные времена адъютанты добровольно и по взаимному сердечному влечению чередовались день и ночь при гробе его в эти последние дни. Он был ко всем внимателен, предупредителен и вежлив. Учтивость его возрастала вместе с постепенным возвышением его положения. Вежливость его была не из тех, которые бьют свысока, обрызгивают холодом, и от которой, или, вернее, под которой бывает неловко и досадно. Его вежливость носила на себе печать обязанности, которую он возлагал на себя – именно потому, что он был выше многих: вместе с тем отзывалась она свежим излиянием доброжелательства, которого источник был в душе его. Какое-то внешнее, ненарушимое спокойствие, какая-то безоблачная, улыбчивая ясность на лице, в движениях, в речи были приметами и неизменными свойствами его. Не знавшие его коротко могли признать их вывесками равнодушие; но находившиеся с ним в ближайших сношениях знали, что он не был холодным эгоистом. Природные наклонности, склад ума, может быть обстоятельства жизни, не совсем нам известные, приучили его в некоторой сдержанности, в какому-то стройному, невозмутимому спокойствию, в строгому уравновешиванию всех внешних выражений его нравственного бытия: все это обратилось в привычку и образовало характер его. Он всегда спокойно выслушивал и спокойно отвечал – даже, когда противоречил. Самая мягкость голоса его, и плавность, и стройность речи его имели в себе что-то примирительное. Можно угадывать и угадывать наверно, что свойство примирительности было особенною принадлежностию убеждений его, правил и действий. Эта благозвучная струна отзывалась в нем как в жизни частной, так и общественной. Он не увлекался противоположными крайностями вопросов, подлежащих суждению и совещанию его. Он искал в противоположных мнениях и вопросах точек их сближения и соприкосновения, и от них уже шел он в предназначенной цели. Как другие ищут пререканий и спора, он искал согласия и умиротворения. И тут стройное направление способностей его изыскивало равновесия требований и разрешения их. Он чувствовал, он был убежден в том, что в стройном равновесии нет места враждебным столкновениям и произволу страстей. Есть времена, когда многие щекотливые и жгучие вопросы на очереди. Сии вопросы неминуемо рождают противоречие и раздражительность мнений и страстных увлечений. Б эти времена то, что мы назвали бы «пассивные силы», нужно и благодетельно. С первого взгляда не подглядишь их внутреннего действия; но оно есть, и как всякое благое начало, отзывается в последствиях. Даже и, тогда, когда победа остается не за ними, все же участие их в разработке вопросов приносит свою пользу. Кажется, князь Долгоруков был чистейшее и лучшее выражение подобных сил. Впрочем, пассивная натура его не мешала ему, особенно в отношении к себе и к положению своему, действовать в данную минуту с твердостию и решимостью. Есть тому известные примеры. И в этих случаях побуждением служили ему не суетные расчеты, личности, но глубокая добросовестность, возвышенное смирение и бескорыстие, достигавшее до самоотвержения. Князь был самый строгий исполнитель всех своих обязанностей, хотелось бы сказать – до мелочей, если бы каждая обязанность не имела своей доли важности в глазах честного и добросовестного человека и тем самым не была бы обязательна. В другом такая строгость, можно было бы сказать, доходила до педантизма: в нем, должно сказать, доходила она до рыцарства. Святое слово, святое значение «долг», в каком бы виде оно ни выражалось, было для него руководством, совестью и законом. Долг был для него высокое и честное знамя, которому он во всю жизнь свою служил верой и правдой. С этим безусловным подчинением долгу имел он еще способность и любить его.