Петр Сосновский
Коля-Коля-Николай
Михаил уезжал и месяц-два не появлялся.
Роль матери, после того как она слегла, стала выполнять Людмила. Теперь она давала брату деньги, чтобы он мог опохмелиться, теперь она ругала его и кляла. Если были проблемы с деньгами он, чтобы выбить их кричал сестре:
– А ты сходи, отнеси какую-нибудь побрякушку Сафронича в ломбард.
Я не узнал Людмилу, когда однажды увидел ее на улице села. Она спешила в магазин за продуктами, оставив мать на Филиппа.
Что-то в ней было страшное, заставившее меня содрогнуться. Она уже не была той девушкой, которая мне нравилась. Горе, постигшее ее семью, лишило Людмилу привлекательности. Я представить себе не мог, что когда-то хотел на ней жениться.
Моя мать жалела ее и всячески пыталась помочь. Порой, когда Людмила появлялась в доме родителей, я не раз слышал, как Надежда Кондратьевна говорила ей:
– Люда, если ты так будешь относиться к себе, то скоро некому будет ухаживать за матерью. Посмотри на себя, на кого ты похожа. Тебе нужно пусть нечасто, но оставлять ее на Филиппа, на сестру, ты совсем забыла об Ирине. Нагружай их. Да и Михаил мог бы побыть с матерью, не развалился бы.
– Ну, как же я могу тетя Надя?
– А я тебе подскажу как! – и Надежда Кондратьевна, распалившись, долго объясняла, что Людмиле нужно сделать.
Жалея Людмилу, мать не раз набрасывалась то на Филиппа, то на Михаила, если тот появлялся в селе. Старшей сестре Людмилы – Ирине тоже доставалось от нее.
– Посмотри на свою сестру, – говорила она Ирине, – кожа да кости, на кого она похожа. Вы должны помогать ей и радоваться, что Людмила взяла на себя заботы о матери, а вы что делаете, совсем отвернулись от нее?
Но слова моей матери Надежды Кондратьевны положения не меняли. Все оставалось по-прежнему. Помощь Людмиле со стороны братьев и сестры была мизерной.
Однажды мать, сунув ведро – мне большое, а моей дочери совсем маленькое – повела нас в лес за ягодами.
– Что вы все дома, да дома сидите. Малины видимо-невидимо. Люди только успевают носить.
Не знаю, как она сумела убедить Людмилу, но она тоже пошла вместе с нами. С тетей Настей остался Филипп.
Мать не сказала нам, в какой мы пойдём лес. Я понял это тогда, когда мы вышли за село и стали огибать болото.
– Мам, а ты куда нас ведешь, никак в Сафроничев лес? – спросил я.
Людмила после моих слов вздрогнула и неожиданно расхотела идти за ягодами. Однако мать не стала ждать от нее, когда она откажется совсем, и сказала:
– Нас, если мы пойдем в другой лес, не поймут. В Сафроничевом лесу малины видимо-невидимо.
Людмиле ничего не оставалось делать, как согласиться с ней.
Лес находился недалеко. Раньше я любил собирать ягоды. Решил, и сейчас показать класс. Мне хотелось удивить всех, особенно Людмилу, я представлял, как она заглянет в мое ведро и ахнет.
– Тетя Надя! Тетя Надя! Посмотрите сколько у Сени ягод!
Но, чтобы мое намерение осуществилось, нужно было изрядно поработать. Для этого я забирался в самые дебри кустарника. Малина довольно больно кололась. На мне были одеты штаны из грубого материала, рубашка и легкая из «плащевки» куртка.
На дочке был костюмчик из джинсовой ткани. Моя мать и Людмила были похожи на таджичек: помимо платьев они натянули на себя еще и штаны.
В поисках малинника Шувара вначале находилась поблизости около моей матери и Светика, но скоро она увлеклась. Первые ягоды, упавшие на дно ведра раззадорили ее. Людмиле тоже захотелось всех удивить. В детстве она была заядлой сборщицей ягод.
Пробираясь в лес все глубже и глубже я торопливо срывал и бросал в ведро малину. Скоро от большого количества ягод дно ведра скрылось. Шувара следовала за мной, не отставала. Какое-то время я наблюдал за ней, но затем выпустил из вида. Она предстала передо мной неожиданно. Вначале я услышал ее голос, а затем уже увидел саму Людмилу:
– Сеня, я взяла с собой фартук, но так и не повязала его. Боюсь испачкаться. Помоги мне, я одна не справлюсь, – и она, набросив на шею фартук, повернулась ко мне. Я, обхватив ее за талию, попытался завязать лямки, но мне почему-то это не удавалось: руки у меня стали дрожать, я напрягся. Людмила повернулась ко мне лицом и обняла меня. Я потянулся к ней. Она буквально набросилась на меня и стала всего целовать:
– Сеня! Ты знаешь, должен знать! Я люблю тебя, давно люблю. Меня к тебе толкала моя мать. Но я не могла. Думаешь, она не была у Петенихи? Была! Она ей нагадала, что если кто-то из нашей семьи породниться…– Людмила замолчала, затем, глотнув со всхлипом воздух, продолжила, – словом проклятие Сафронича спадет. Я не хотела любить тебя по указке матери. Наверное, я дура? Да! Ты так сейчас думаешь?
– Нет, что ты! Нет! – воскликнул я. – Возвратить уже ничего нельзя. Что есть, то есть. Я бы хотела иметь от тебя ребеночка, ну такого как Светик, – прошептала еле слышно Людмила. – Как я завидую твоей Елене. Полгода назад я перенесла операцию. Ты знаешь, тебе мать или еще кто-нибудь из наших – непременно рассказали? Я не могу иметь детей!
Я стоял как в тумане. Мои руки обнимали Людмилу, прижимали к телу. Я чувствовал ее всю, но мой мозг был пассивен. Завязать фартук я так и не смог. Его закрепила на поясе Людмилы моя мать. Шувара едва заслышав шум, раздвигаемого малинника, вдруг отскочила от меня. И, конечно, вовремя.
– А вот вы где? – услышал я голос матери. – Ну-ка показывайте, много набрали малины!
Заглянув в ведро, мать похвалила меня.
– Однако, – сказала она, бросив взгляд в ведро Людмилы, – ты Сеня немного отстаешь!
Лицо дочки было все испачкано. Она улыбалась.
– Посмотрите, посмотрите, сколько у меня ягод.
Я заглянул, дно ее ведра было едва заполнено, но Светик была довольна.
– Да у тебя ягод много, очень даже! – сказал я дочери и улыбнулся. Она обрадовалась и сообщила:
– Я наберу полное ведро, вот увидите.
Скоро ведра были доверху заполнены малиной, и мы отправились домой.
Обратная дорога лежала через поле. На нем когда-то островком выделялась усадьба Сафронича. Когда его дом разобрали, он этот островок сузился, но все еще оставался – никто не хотел рубить яблоневый сад. Деревья постарели, стали падать, и усадьба была окончательно разорена.
Идти было не удобно. На поле росла кукуруза. Хотя ее и скосили на корм скоту, но нам под ноги попадались торчащие из-под земли жесткие высохшие стебли.
Я постоянно наталкивался на них. Разговор, состоявшийся с Людмилой в лесу, заставлял меня иначе смотреть на нее. Поблекшая от невзгод – она все еще тянула меня к себе. Не знаю, чем, но тянула. Слова Шувары меня выбили из колеи. Многое из того, чего я не понимал, стало для меня ясным только теперь.
Каким бы не был смешным роман тети Насти с моим отцом, но он был одним из шагов Шувары. Даже поездка Ирины, сестры Людмилы оказалась неслучайной. Как после я выяснил, Сафронич оставил дяде Тимофею адрес своего старшего сына: он надеялся, что тот опомнится и исправит положение. Ирина в городе бегала за внуком Сафронича – все делала, чтобы породниться. Однако ей это не удалось. Выполнить наказ матери она не смогла.
Людмила любила меня. Тетя Настя хотела использовать ее любовь и, видя, что я заглядываюсь на нее, толкала дочь в мои объятья. Она же сторонилась меня, избегала из-за боязни, что наша любовь по воле матери может быть опошлена.
Тетя Настя пыталась использовать не только меня, но и моих братьев. Особенно рьяно она однажды набросилась на Василия. Случилось это, когда ее старшая дочь пошла по рукам. Анастасия Ивановна, останавливая жену Василия, где-нибудь в магазине, говорила ей:
– Ах, как тебе повезло. Моя Ирина не может нахвалиться твоим мужем. Ты просто счастливая, – и после, развернувшись, быстро уходила.
Что могла думать после таких слов молодая женщина?
Их союз спасло рождение ребенка. Только тогда тетя Настя отстала.
Брат Александр, когда был уже разведен, чтобы отбиться от тети Насти напомнил ей о проклятии Сафронича. Она отстала от него.
6
О своем родственнике Артеме, за которым «охотилась» Ирина, сестра Людмилы Шувары я узнал случайно. Старые дела, касавшиеся его отца и через него Сафронича – деда, вынудили Артема, приехать вначале в село, где он познакомился с моим отцом и матерью, а затем уже и с моей семьей.
Мой отец Владимир Иванович редко звонил по телефону. Подняв трубку, и услышав его голос, я был несколько удивлен.
– Сеня, встречай нашего родственника. Объявился. Сто лет о нем ничего не было слышно и вот нате, пожаловал. Ну да ладно. Он ищет своего дядю. Архивы находятся все в Москве. Ему нужно на время жилье. Помоги ему.
Я согласился. Рано утром съездил на вокзал и встретил Артема. Мы довольно быстро сошлись. Жене мой родственник тоже понравился. Светик в нем души не чаяла. Наверное, это было связано с тем, что он относился к ней как к взрослой.
Артем прожил у нас более недели. Его поиски были безуспешны. Я успокаивал Артема и говорил, что все будет хорошо.
Уже перед самим отъездом мы разговорились. Артем, укладывая сумки, достал какие-то черепки от разбитого горшка.
– Сеня, я не знаю, что мне с ними делать. Это, хранилось у отца. Он когда умирал, передал их мне.
Я посмотрел на черепки и заинтересовался: уж не те ли это останки от горшка, в котором Сафронич хранил свой клад.
Своим открытием я поделился с Артемом.
– Не знаю,– сказал он, – но если это так, то забери их, быть может, ты что-то изменишь в судьбе Шувар. Владимир Иванович твой отец мне кое-что рассказал о проклятии. Дело уже прошлое. Мне жалко их, особенно Людмилу, – и он сунул мне черепки. – Помоги! Хорошо!
– Артем, будь, уверен, я помогу, но перед тем, как уехать оставь нам свой адрес. Вдруг мне станет что-то известно о твоем дяде, куда я тогда перешлю информацию.
– Хорошо Сеня! Дай бумагу я запишу.
Елена нашла ему чистый тетрадный лист и ручку. Артем записал свой адрес и протянул его мне. Я свернул листок и сунул в карман.
Тот листок я развернул, когда Артем уже уехал.
– Лена, посмотри! У него фамилия, как твоя девичья, может не зря, тетя Настя говорила, что мы с тобой похожи. Уж не родственники мы?
– Перестань. Муж и жена должны быть родственниками.
Прошел месяц может быть чуть больше. Мне не терпелось съездить к родителям. Я хотел увидеть Людмилу, пока она еще жила в селе и не перебралась вместе с матерью на свою зимнюю квартиру – в районный городок.
Лицо Людмилы, когда я увидел ее, вспыхнуло улыбкой. Правда, на миг. Ей, было тяжело управляться с матерью, для этого требовалось недюжинное здоровье, а его у Шувары уже не было. Я отдал ей черепки.
– Люда, возьми их, и время от времени бери в руки. Говори сама себе, что все будет хорошо.
– Что мне делать Сеня с остатками добра Сафронича? Мне нужно отдать его?
– Успокойся, ничего не нужно отдавать!
Я думаю жизнь твоя измениться. Тебе станет лучше. Ты этого должна будешь захотеть.
Когда я прощался с Людмилой, она крепко прижалась ко мне, и резко поцеловав, прошептала:
– Спасибо тебе Сеня, я тебя не забуду!
То, что жизнь у нее изменилась, мне стало известно совсем недавно. Сестра Анна ездила навестить родителей. Несколько дней она провела у своей подруги. Возвращаясь, домой в Сибирь, Анна остановилась у нас в Москве. Я не выдержал и тут же поинтересовался:
– Ну, как там Людмила?
– Знаешь, Сеня, Люду не узнать. В ней появилась сила. Она уже не проклинает свою жизнь, как это было раньше.
2002г.
КОЛЯ-КОЛЯ-НИКОЛАЙ
1
Передо мной всегда был невидимый образ дяди Коли – брата матери. Мы жили в Москве, в двухкомнатной квартире, в многоэтажном доме на пятом этаже. Я, мать, отец, брат Валера. Дядя Коля был пятым. Я должен был быть на него похожим. Моя мать Вера Кондратьевна все делала для этого, не жалея ни сил, ни времени.
Дядя Коля мне всегда казался спокойным, умным и рассудительным человеком. Я же был суматошным. Спокойствие было не для меня. Даже став взрослым, я, сколько себя помню, довольно часто попадал во всевозможные передряги.
Нет, я не мог быть дядей Колей. Он, по словам моей матери, был очень уж правильным – таким, что ли, пай-мальчиком. Пай-мальчики вряд ли могли себе позволить то, что вытворял я. Скучно никому не было. Однажды я чуть было не сжег дом: представьте, разложил костер под большим круглым столом в центре комнаты. Мать ругала меня:
– Посмотри, посмотри на своего старшего брата Валеру, он мальчик как мальчик, а ты что вытворяешь? – она думала, что с возрастом я изменюсь и с нетерпением ждала этого момента, но я не менялся. Отцову пачку сигарет выкурил я, не Валера. Мой отец Владимир Фомич набросился на него, а зря. Мать сразу определила, кто виноват. Меня рвало, голова шла кругом – состояние, в котором я находился, помогло мне. Трепка матери не была такой уж чувствительной для моего хрупкого тельца.
Квартира – это площадка – полигон для проведения испытаний. Я в ней испытывал терпение матери, невнимательность и пассивность отца, и еще зависть брата. Она, если я в ней оставался один, всегда была вверх дном.
Помню, мне долгое время не давала покоя отцова бритва. Она находилась в красивом коричневом футляре. По утрам отец доставал ее и брился. Лезвие бритвы загадочно блестело. Я достал бритву, хотя мне для этого пришлось забраться на шифоньер. После бритья мое лицо было все изрезано. Мать чуть с ума не сошла, увидев на щеках кровь.
Все в моей жизни происходило спонтанно. Мне не нужно было утруждать себя, морщить лоб, придумывать. Увидеть меня решающим какую-нибудь сложную задачу было почти невозможно. От задач не только тех, что задавали мне когда-то в школе, но и жизненных я всегда пытался уклониться. Даже сейчас по прошествии многих лет мне приходится преодолевать себя.
Моя мать Вера Кондратьевна была создана для решения задач. Она постоянно их выискивала, без дела никогда не сидела. Я помню ее сильной женщиной. Владимир Фомич – мой отец пользовался ею. Заботы, связанные с обслуживанием квартиры, оплата за коммунальные услуги: телефон, электричество – все это лежало на плечах матери. Электрик, сантехник, телефонист обращались только к матери, даже если дома был отец.
Мать видеть смеющейся мне не приходилось, как и плачущей. Она прожила недолгую жизнь. И сколько я помню ее, слабость – черта характера, которую она не знала. Хотя последний поступок матери, возможно, и был вызван этой самой слабостью.
Однажды из разговора с отцом я узнал, что в детстве ей досталось – у моей матери рано умерли родители, и ее воспитывала старшая сестра Надя. Правда, этой самой Наде тогда было всего четырнадцать лет.
У моей матери была еще одна сестра – младшая. Ее я называл – тетя Люба.
Я бывал в гостях и у тети Нади, и у тети Любы. Они жили в селе, расположенном где-то в Брянской области. Мать долгое время жила с ними. Это уже потом она обосновалась в Москве.
Моя мать и тетя Надя были очень похожи друг на друга, а вот их младшая сестра – тетя Люба та была совершенно из другого теста. Мне не раз приходилось слышать, как тетя Люба смеялась. Своим смехом она заражала меня. Казалось трагедия – смерть родителей, ее не коснулась. Возможно, из-за того, что она, когда все это произошло, была еще ребенком и не понимала значимости события.
Мать, насколько я помню ее, всегда была серьезной до странности. Она многое прощала Валерию, моему старшему брату, и никогда мне. Я ее очень расстраивал, если что-то делал не так, как ей хотелось. Под пристальным взглядом матери я был готов провалиться сквозь землю, прежде пробуравив пол нашей квартиры.
Мой отец Владимир Фомич, тот был проще. Он хотя и не часто, но вмешивался в мои отношения с матерью и выводил ее из этого странного состояния, в которое она часто впадала:
– Вера, перестань, перед тобой ребенок, веди себя с ним как подобает. Пусть ты дала ему имя, назвав парня в честь своего умершего брата. Но Коля, он другой человек. Это ты должна помнить. Всегда должна помнить!
Моя мать остывала. Под нажимом отца она оставляла меня в покое. Правда, ненадолго. Установившийся вдруг мир всегда готов был разрушиться. Моя голова была забита всякими идеями. Даже мой старший брат Валера и тот был не в состоянии придумать того, что мог я.
Мой отец не считал мои шалости криминальными. Наверное, это подстегивало меня, и я порой совершал такое, чего мать простить уже не могла не только мне, но и ему. Тогда отец, осознав мой проступок, неожиданно ретировался. Мать, схватив тряпку, беспощадно меня колотила и при этом кричала:
– Коля, ну посмотри на меня! Что мне прикажешь с тобой делать? Что? Ну отчего ты такой? Почему ты, ты …, – она, с трудом удерживала себя, чтобы не сказать мне: «Не похож на дядю Колю!».
Скоро я научился с ней ладить. Спокойствие в доме достигалось благодаря тому, что театр своих действий я перенес из квартиры на улицу. А мой брат Валера тот перебрался с улицы в дом. У матери появились другие проблемы. Однако полностью освободиться от ее опеки, я был не в состоянии. Дядя Коля присутствовал. Моя мать если бы имела портрет своего брата, повесила бы его на видное место. Я не раз был свидетелем как мать, вдруг задумавшись, отключалась от реалий жизни.
– Коля-Коля-Николай сиди дома, не гуляй, – долго причитала она.
Отчего умер ее брат, я не знал. Он был большой, добрый, умный, красивый, хороший и так далее…
Неужели дядя Коля, бросив дом, пошел гулять, и с ним что-то произошло? Это было смешно. Но спросить я не осмеливался. То была запретная тема. Отец, я думаю, если бы знал, рассказал мне о нем. Однако, даже он не вмешивался, щадил Веру Кондратьевну. Разговоры, о ее Коле могли быть матери неприятны.
О себе мать рассказывала мало. Я мог судить о ее характере по тем событиям, которые разворачивались у меня перед глазами. Находиться дома с нею мне было тяжело. Я, как в одной детской игре, чувствовал себя слабым перышком от обычной ученической ручки. Им можно было двигать по плоскости стола при помощи мощного магнита. Мной манипулировала мать, ведь я был ее «любименьким сыночком». Из-за этого Валера меня часто дразнил:
– Сыночек! Маменькин сыночек! – кричал он, прыгая вокруг меня.
Правда, я им стал случайно – из-за отца. Первый сын – старший, достался ему. Отец на притязания матери сказал:
– Не тронь парня, мой! – Как мать не пыталась доминировать в семье, он был намного старше ее, она уступила ему. На меня отец махнул рукой, отдал с потрохами.
– Получай Вера Кондратьевна! – сказал он матери, когда я появился из роддома. – Этот твой. – Если бы не отец, быть моему старшему брату Колей, а не Валерой. О, как это было бы славно. Судьба, против нее не попрешь.
Я завидовал старшему брату. Мне даже имя его нравилось. Ва-ле-ра – это звучало здорово. А у меня? Так себе – обычное. Брат был вне влияния матери, а значит независим.
Быть сыночком отца было престижно. Однако влияние, которое он оказывал на Валеру, также было нездоровым, особенно в последние годы его жизни. Отец невольно, как тот молох подмял парня под себя и погубил его. Мой брат даже не сопротивлялся.
Моя мать Вера Кондратьевна работала в тепличном хозяйстве, в колхозе. Я часто бывал у нее на работе. Вне дома мать была другой. Странно, но на работе у нее я себя чувствовал намного комфортнее. Рядом находились ее подруги: тетя Маруся и тетя Сима. Еще в бригаде был дядя Миша, сантехник. Он появлялся, когда были проблемы с теплом: термометр не показывал нужную температуру или же когда обнаруживалась в трубах течь. У сантехника постоянно блестели глаза. Он подмигивал женщинам и говорил:
– Бабоньки, может выпьем по рюмочке?
Мать, взглянув на подруг, спрашивала:
– Ну, что, соглашаемся, – а потом, удержавшись, кричала на дядю Мишу:
– Иди черт отсюда, не соблазняй, – и замахивалась на него шлангом, из которого она поливала огурцы. Сантехник смеялся и выбрасывал слова, как воду с пузырями воздуха:
– Да пошутил я, бабоньки, пошутил.
Мать говорила мне, что дядю Мишу испортила война. Он там пристрастился пить горькую.
Я любил ходить к матери на работу. Стоило мне появиться, как подруги Веры Кондратьевны сразу же лезли ко мне, давали конфеты, пытались заговаривать. Я, конечно, был не очень общительным, но мой чубчик, круглое лицо, серые острые глаза и лопухи-уши вызывали у них умиление. Мне было достаточно кивать головой и время от времени улыбаться.
Мать в компании тети Маруси и тети Симы выглядела девчонкой, она была невысокого роста, круглолицая с вздернутым к верху носом, волосы заплетены в косичку. Я, когда глядел на ее подруг снизу вверх, думал: «Вот кто может защитить мою мать. С ними ей не страшны не какие удары судьбы». Я словно предвидел плохое. Не знаю, с чем это было связано, но, взрослея, я все больше и больше склонялся к мысли, что мать какой бы не была сильной, очень ранима. В трудное для матери время эти самые подруги, не смогли ей помочь.
Мой отец был рабочим. Он обслуживал компрессорную установку. Заводу был нужен сжатый воздух. Свою работу отец считал не тяжелой. Он не мог заниматься тяжелым трудом, так как часто болел. Проблемы, связанные со здоровьем, он списывал на войну. На фронте отец отпахал от звонка до звонка. Как он не бодрился, стараясь не замечать своего недомогания, его настроение было написано на лице. Язва желудка – заболевание нешуточное.
Мать – колхозница, отец – рабочий. Наша семья была типичной рабоче-крестьянской.
Однажды, когда у нас в доме появилось чудо техники – первый телевизор и я, впервые увидел на его маленьком экране заставку киностудии «Мосфильм» – не выдержал, закричал:
– Мам, пап!– идите вас показывают, – и был прав. Мне воочию представлялся отец и мать, стоящими на пьедестале. Мать держала в вытянутой руке серп, а отец молот.
У отца на работе я не был. Завод меня не интересовал. Одно время я его даже боялся. Шум работающей компрессорной передвижной установки на улице города выводил меня из равновесия. Я ее обходил за километр.
Мой брат Валера, тот рвался на завод. Мне припоминается, что отец его как-то водил, иначе, отчего бы, он хвалился мне:
– Я вот, когда вырасту, пойду работать к отцу.
Нет, я не хотел идти работать к Владимиру Фомичу, как его величали на заводе. Мне больше нравилось на работе у матери. Тем более, что она, эта самая работа, находилась недалеко от дома – всего нужно было проехать несколько остановок на автобусе или же пройти дворами. На дорогу уходило минут десять-пятнадцать.
Работа в теплицах начиналась задолго до начала весны. В конце марта снимали первый урожай огурцов. Для этого мать вместе с подругами готовила гряды, таскала на носилках чернозем, удобряла почву, затем высевала семена, поливала их. С появлением первых ростков возникала необходимость бороться с сорняками и грызунами: кротами, мышами, а порой и с крысами. Для этой цели у матери были ядохимикаты. Я как-то раз из-за любопытства залез в шкаф и достал оттуда темную бутылку. Мать увидела, чуть не упала в обморок:
– Коля, ты что делаешь? Стой! – и с глазами на выкате бросилась ко мне, выхватила ее у меня, – чтоб я тебя больше не видела здесь! – На нее тут же набросилась тетя Сима:
– Вера, сколько я тебе раз говорила, закрывай шкаф на замок? – После, он открытым уже никогда не был. Во время работы с ядами, женщины выпроваживали меня на улицу. Как-то раз такая же черная бутылка мелькнула у меня перед глазами, правда уже в квартире. Мать, возвратившись с работы, тут же позвонила, кому-то по телефону и с нетерпением стала ходить по прихожей. В руках она держала сумку. Как только раздался звонок в дверь, она открыла ее и, вытащив черную бутылку, отдала соседке-дачнице.
Теплицы снаружи только были неприметны. Внутри я чувствовал в них себя первооткрывателем. Вокруг меня повсюду тянулись лианы – зеленые, толстые стебли огурцов. Когда они цвели дядя Миша ставил улей и повсюду слышался звон пчел. На улице было минус двадцать, а в теплицах температура поднималась выше тридцати градусов тепла, мать открывала форточки. Иногда ей приходилось наведываться даже в выходной день. Открытыми форточки нельзя было оставлять надолго. В теплицах строго выдерживался режим. Часто я, вообразив себя индейцем, заигравшись, начинал бегать, как ошалелый, и довольно громко кричать, размахивая руками, тогда мать меня останавливала и выгоняла из теплицы:
– Коля, хватит! Иди на воздух, остынь немного!
Я нехотя выходил из хрустального, так мне казалось в детстве, сказочного сооружения, и долго бродил вдоль теплиц, глядя на подступающие вокруг многоэтажные здания города. Потом он, город, конечно, отвоевал эти земли, теплицы были снесены.
Мне было жалко разрушенный маленький оазис зелени, тепла и запахов лета среди зимы в огромном дымном городе. Мать, конечно, не уволили. Она продолжала работать. Просто ее перевели на другое место. Там, она стала заниматься цветами. Меня цветы не интересовали. Я еще не дорос до тех лет, чтобы знать в них толк.
Я, когда был постарше, побывал у матери на новом месте работы и не один раз, однако особого желания ездить к ней уже не испытывал. На дорогу в один конец у меня уходило более часа. Территория, отведенная под теплицы, находилась за городом. Однажды, кому-то из своих знакомых мать сказала по телефону:
– Загнали нас «к черту на кулички». Я теперь ничего не успеваю сделать! Ни на что нет времени.
Ошибалась мать, на меня у нее было время. Я, сколько себя помню, всегда был под ее неусыпным оком. Правда, контроль с ее стороны несколько снизился, она уже не могла, как раньше неожиданно нагрянуть домой, и проверить меня, но у нее была возможность позвонить из конторы по телефону. Раза два-три в день я отчитывался ей о своих делах. Еще мать подключила брата Валеру. Он был обязан за мной наблюдать
Но Валера, сколько я его помню, мной заниматься не хотел. Брат просто-напросто закрывал меня в квартире и убегал на улицу к какому-то Тольянычу, так он называл своего друга Толю, а мне говорил:
– Делай уроки, приду, проверю!
Я себя не утруждал. Задания школьные выполнял кое-как. Знал, Валера в мои тетради заглядывать не будет. Он в свои не особо любил заглядывать. Ему нравилось меня лишь только пугать. Сам брат тройки получал легко. Для него это раз плюнуть: достаточно было не отвлекаться на занятиях. Отец с его оценками был согласен.
Мне, как и Валере, учиться не нравилось. Я стремился быстрее разделаться с уроками и заняться играми. На игры я был горазд. Что я только не делал. Обычные вещи, которые мне попадались под руки, способны были преобразиться и стать чем угодно. Из венских стульев я строил себе и корабль, и самолет, и простой обычный автомобиль.
Однажды я заигрался так, что не заметил прихода матери. Ее недовольство мне было понятно. Кавардак, который я учинял в квартире, трудно поддавался описанию. Представшее зрелище ничем не отличалось от прошлых картин, но внимание матери привлек новый предмет – балалайка. Музыкальный инструмент я случайно разыскал на антресолях.
Мать потратила целую вечность, чтобы к приходу отца кое-как прибрать квартиру.
Отколотила она меня тогда отменно. Я о той трепке и сейчас вспоминаю с содроганием. Все было бы ничего, если бы не этот злосчастный предмет. Музыкальный инструмент мне пригодился для строительства космического спутника. Не знаю, каким образом, но я сломал балалайку. Оказалось, что она – это все что когда-то осталось у матери на память о брате Николае.
– Ты, ты даже мизинца не достоин своего дяди Коли! Ты варвар. Вот кто, – кричала она на меня. – Я не хочу тебя после всего, что произошло видеть.
Сколько мне тогда было? Наверное, лет десять-двенадцать. Мне было трудно вынести те унижения, которым меня подвергла мать. Я, сорвался и убежал из дома. Идти мне было не куда. Город я не знал, поэтому отправился туда, где еще совсем недавно стояли теплицы. Они все были разорены. Их скелеты пугали. Повсюду под ноги мне попадалось битое стекло. Я пристроился в уголке одной из теплиц и стал размышлять о своей жизни.
«Ну,ладно,– решил я для себя, – эту ночь, —которая стремительно надвигалась на город, – переночую здесь, а затем сяду в поезд и отправлюсь в село к тете Любе. Она веселая. У нее мне будет отлично. Здесь я никому не нужен». Мамин «дядя Коля» не даст мне житья.
Однако никуда я не поехал. Ночью меня что-то разбудило. Я думал холод. Хотя на улице и был май, но время от времени по радио сообщали о заморозках.
Я с трудом продрал заспанные глаза. Передо мной стояла мать, рядом отец. Он поднял меня полусонного на руки и понес домой. По дороге он что-то говорил матери. Мне казалось, что он ее ругает. Все было как в тумане. После я долго чувствовал себя не в своей тарелке: привыкал к шкафам, столам, диванам, кровати – все мне казалось чужим. Чужими были и отец, и брат, а особенно мать.
Не знаю, как долго я приходил в себя. Но, когда матери не стало, я первым делом облазал всю квартиру. Я искал балалайку. Ту, из-за которой мне попало. Ее я обнаружил на шкафу. Она была замотана в платок. Платок я порвал, а инструмент, схватив за гриф, с превеликим удовольствием разбил о подоконник. Балалайка разлетелась на щепки. Сейчас по прошествии многих лет мне жалко, что я мог такое сделать.
2
Не один я после побега из дома чувствовал себя одиноко. В таком же положении был и мой двоюродный брат Семен. Он отслужил в армии и приехал поступать в институт. Семен был сыном тети Нади. Я сдружился с двоюродным братом. Если бы не он, я бы, наверное, снова убежал и уж на этот раз обязательно добрался до Щурова – села, где жила тетя Люба. Мать, глядя на меня, не могла нарадоваться:
– Молодец Николай, – она меня так назвала впервые, – Вот таким был твой дядя Коля. Я довольна. – Отец в отличие от матери на меня смотрел с опаской и успокоился лишь только тогда, когда я однажды разбил дорогую вазу.
– Слава Богу, – сказал он, когда мать, схватив тряпку, принялась меня колотить, – парень оживает.
Галлюцинации – образ тети Любы и ее заразительный смех долго не покидали меня. Однако я быстро пришел в себя, не то, что Семен. Хотя мне порой и казалось, мы с ним приехали вместе.
Семен, как ему было нетрудно, но сдал экзамены и поступил в институт. Он желал быть независимым от родителей, для этого двоюродный брат выбрал вечернее отделение. Это позволило ему работать на заводе и получать деньги.
Я учиться не хотел. Мне даже в школе было учиться невмоготу. Пример двоюродного брата был не для меня. Я мог равняться только лишь на Валеру. Валера школу окончил на одни тройки и то восемь классов. Получать среднее образование он отказался.
Отец отдал его в училище. Брат хотел пойти работать на завод, но его не взяли. Женщина в отделе кадров, ознакомившись с документами, взглянув на парня, сказала:
– Мал еще, подрасти немного!
Дома Валера удивлялся:
– Мам, неужели я не выше отца?
