Петр Врангель
Записки
Пресса в Крыму была представлена целым рядом повседневных изданий: «Юг России», «Крымский Вестник», «Вечернее Слово» и «Заря России» в Севастополе, «Таврический Голос», «Время», «Юхная Речь» в Симферополе, «Ялтинский Вечер» в Ялте, «Евпаторийский Курьер» в Евпатории, «Вечернее Время» в Феодосии и т. д.
Конечно, камертон давала Севастопольская пресса: «Вечернее Слово», редактируемое Бурнакиным, листок монархического оттенка, «Юг России» под редакцией Аркадия Аверченко, газета умеренного направления и «Крымский Вестник», либеральничавший еврейский орган. Серьезного государственного органа не было.
После смерти пресловутого Освага на территории Вооруженных сил Юга России образовался целый ряд вскармливаемых правительством информационных органов:
«Пресс бюро», «Редагот», «Инфот», «Осогот», «Политотдел» и т. д. Все эти органы стоили огромных денег и, пополненные прежними сотрудниками Освага, вели почти безответственную и, в большинстве случаев, явно вредную работу. Цензура была поставлена совершенно неудовлетворительно. Места цензоров занимались в большинстве случаев строевыми офицерами, не обладавшими ни необходимыми сведениями, ни достаточным кругозором. Сплошь и рядом статьи совершенно невинного характера, почему либо казавшиеся цензору подозрительными или просто ему непонятные, не пропускались, зато подчас, по недомыслию, на столбцы газет попадали заметки определенно провокационного характера; то сообщалось «по сведениям из осведомленного источника» о «предстоящем назначении на ответственный пост» какого-либо лица, успевшего предыдущей деятельностью своей вызвать общее неудовольствие, то появлялось известие о намечаемой «реформе в армии – снятии с офицеров погон» и т. д.
В нервной, напряженной обстановке тех дней подобные известия встречались весьма болезненно. За последнее время во всей прессе с исключительной горячностью обсуждался вопрос о стеснениях цензуры, предъявлялись требования «предоставить свободу печати» и т. д. Шумиха принимала недопустимые размеры. Я пригласил к себе всех трех редакторов газет. Предложив им чаю, я высказал большое удовлетворение видеть у себя представителей местной прессы, наиболее близко стоящей к органам правительственной власти, к голосу которой, конечно, прислушивается провинциальная печать.
– «Некоторые из вас, господа, знают меня, вероятно, по прежней моей деятельности и знают, что я всегда был другом печати. Печатному слову я придаю исключительное значение особенно в настоящие дни, когда вся страна, весь народ не могут оставаться в стороне от событий, переживаемых родиной. Уважая чужие мнения, я не намерен стеснять печать независимо от ее направления, конечно, при условии если это направление не будет дружественно нашим врагам. Вместе с тем, я должен указать вам, что мы находимся в положении исключительном.
Мы в осажденной крепости – противник не только угрожает нам с севера, но мы вынуждены нести охрану всего побережья, где можно ожидать высадок его отрядов. При этих условиях мы не можем обойтись без цензуры. В самых либеральных государствах на театре военных действий, а тем более в осажденных врагом крепостях, самая строгая цензура неизбежна. Эта цензура не может исключительно распространяться на военные вопросы, ибо во время войны, а тем более войны гражданской, где орудием борьбы являются не только пушки и ружья, но и идеи, отделить военную цензуру от общей невозможно.
Я не сомневаюсь, господа, в вашем патриотизме и очень бы хотел избавить вас от тех стеснений, которые мешают вашей работе. Вместе с тем, будучи ответствен за то дело, во главе которого стою, я вынужден принять меры для ограждения армии и населения, под защитой армии находящегося, от всего того, что могло бы им угрожать. Я предлагаю на ваше усмотрение два выхода: или сохранить существующий ныне порядок, причем я обещаю вам принять все меры к тому, чтобы упорядочить цензуру, чтобы подобрать соответствующий состав цензоров, или, освободив печать от цензуры, возложить всю ответственность на редакторов. В этом случае последние явятся ответственными перед судебной властью. В случае появления статей или заметок, наносящих вред делу нашей борьбы, они будут отвечать по законам военного времени, как за преступление военного характера. Должен обратить ваше внимание, что, по военным законам, действия, наносящие вред нам и служащие на пользу противника, караются весьма строго, вплоть до смертной казни. Обдумайте, господа, мое предложение и дайте мне ваш ответ».
Первым подал голос редактор «Крымского Вестника», поспешивший заявить, что в виду нашего исключительно тяжелого положения и учитывая все приведенные мною соображения, он готов признать вопрос об отмене цензуры несвоевременным; с ним согласился представитель редакции «Юга России». Один Бурнакин сказал, что готов принять ответственность за свой орган. После этой беседы вопрос об отмене цензуры на столбцах печати больше не обсуждался.
В эти дни в Крым пришли известия об убийстве в Константинополе в здании Российского посольства генерала Романовского. Подлое убийство из-за угла. Подробности не были еще известны.
27-го марта, в соборе, штабом главнокомандующего служилась панихида по своему бывшему начальнику. Выходя из собора после службы, я увидел на паперти Петра Бернгардовича Струве и Н. М. Котляревского, бывшего сотрудника и секретаря А. В. Кривошеина. В день моего отъезда из Константинополя П. Б. Струве в городе отсутствовал и, вернувшись, узнал о выезде моем в Крым. Он поспешил прибыть в Севастополь, справедливо полагая, что мне необходимы желающие работать, преданные делу, люди. Я глубоко оценил эти побуждения. Человек большого ума, огромной эрудиции, Струве, как ученый и политик, был хорошо известен в Европе. Как советник он мог мне быть чрезвычайно полезен.
От П. Б. Струве и Н. М. Котляревского узнал я впервые подробности убийства генерала Романовского и обстоятельства, вызвавшие занятие здания Российского посольства английскими войсками. Н. М. Котляревский привез мне рапорт нашего военного представителя генерала Агапеева. Последний так описал это событие:
«23 марта в 3 часа дня я был извещен по телефону нашим военно-морским агентом о приезде в 3 часа дня в Константинополь генерала Деникина. Поручив офицеру, доложившему мне, предупредить об этом некоторых чинов военного представительства, я взял с собой офицера для поручений и отправился на автомобиле на пристань Топханэ, откуда мне телефонировал военно-морской агент, встречать приезжающего генерала Деникина.
Около 4½ часов генерал Деникин в сопровождении генерала Романовского прибыл в здание Русского Посольства и прошел в квартиру посла. Я также прошел туда.
Через несколько минут генерал Романовский вышел в вестибюль, чтобы отдать распоряжение шоферу.
В тот момент, когда он входил, возвращаясь из вестибюля, в биллиардную, к нему сзади подошел неизвестный, одетый в офицерское пальто образца мирного времени с золотыми погонами, который выхватил из правого кармана револьвер системы „Кольт“, и произвел три выстрела в упор. Через 2 минуты генерал Романовский, не приходя в сознание, скончался. Убийца бросился по главной лестнице Посольства наверх и пытался проникнуть на черный ход, но дверь туда была заперта по приказанию смотрителя зданий дня за 4 до этого. Тогда убийца бросился к другой двери в залу, где живут беженцы. Эта дверь также была заперта, но ее открыла убийце одна из беженок, и убийца быстро прошел на черный ход и скрылся».
Напуганная убийством генерала Романовского, боявшаяся за участь мужа, жена генерала Деникина обратилась к прибывшему одновременно с ним в Константинополь генералу Хольману с просьбой прислать для защиты мужа английские войска Обязанности российского дипломатического представителя исполнял русский консул Якимов, заменявший давно назначенного, но все еще не прибывшего к месту назначения, поверенного в делах Щербатского. Якимов заявил английским властям протест против нарушения экстерриториальности посольства. Генерал Агапеев просил генерала Деникина снестись с генералом Хольманом и не допустить оскорбительного для русского достоинства ввода в посольство английских солдат Все оказалось тщетным. Генерал Деникин не выполнил просьбы генерала Агапеева. Англичане заявили, что бывший Главнокомандующий находится под их покровительством и они не могут отказать ему в защите.
«С моей стороны», писал генерал Агапеев, «вслед за вводом английской полиции была сделана попытка напомнить генералу Деникину, что на нем, как на бывшем Главнокомандующем В. С. Ю. Р. лежат некоторые нравственные обязанности в вопросе о поддержании достоинства России, причем я начал разговор с ним о наглой выходке генерала Хольмана и как я на нее реагировал, но генерал Деникин, не дав договорить мне, резко оборвал меня, встал и тоном, не допускавшим возражений сказал: „Ваше превосходительство. Зачем вы мне это говорите…“ То напоминание, которое я сделал, было, конечно, неприятно генералу Деникину; я полагаю он принял решение, сознавая, что оно несовместимо с престижем той идеи, которой он служил, но не желая, чтобы это сознавали другие. Так как попытка моя потерпела полное крушение, то мне ничего не оставалось больше как повернуться и уйти»
Посольство было занято гуркосами. Генерал Деникин, даже на панихиде, присутствовал окруженный ими. На другой день, накануне похорон своего соратника и друга, генерал Деникин выехал в Англию. После его отъезда английским командованием было выпущено объявление с предупреждением, что если виновники убийства не будут обнаружены, то все русские офицеры будут выселены из района Константинополя. (На убитом генерале Романовском в боковом кармане кителя оказалось перлюстрированное письмо генерала Шатилова к генералу Науменко Письмо было частное, касавшееся личных вопросов, – просьбу устроить службу одному лицу.)
Необходимо было оградить престиж русского имени. Я отдал приказ об отчислении генерала Агапеева и г-на Щербатского, как не принявших достаточных мер по охране генерала Деникина и прибывших с ним лиц, «следствием чего явилось убийство в Константинополе генерала Романовского и ввод в Русское посольство английских войск». В частном письме генералу Агапееву я изложил ему мои соображения и просил не сетовать на меня, ибо я вынужден поступить так, дабы избегнуть в дальнейшем возможности повторения со стороны англичан новых бестактностей. Я принял меры, чтобы приказ мой стал известен представителям союзного командования. Приказ возымел действие и через несколько дней вывешенные в Константинополе объявления английских властей были сняты, а начавшиеся было против русских мелкие репрессии совершенно прекратились. В дальнейшем, несмотря на враждебную нам политику Английского правительства, со стороны английских представителей в Константинополе и в Крыму я встречал неизменно самое корректное, предупредительное отношение. Много позже, уже по оставлении России, я от моих английских друзей слышал, что приказ, отданный мною в ограждение русского достоинства, отданный в дни, когда судьба Крыма была всецело в руках англичан, был англичанами оценен по достоинству.
Военным представителем в Константинополе я решил назначить генерала Лукомского, большой ум и организаторские способности которого я высоко ценил, во главе дипломатического представительства поставить Л. Л. Нератова, дипломата старой школы, долгое время бывшего товарищем министра иностранных дел при царском правительстве, опытного, осторожного и исключительно тактичного человека, к тому же имевшего большие связи по старой службе в иностранных дипломатических кругах.
А. А. Нератов близко стоял к армии, все время руководя управлением иностранных сношений, за отсутствием начальника управления С. Д. Сазонова, постоянно проживавшего в Париже.
Сазонов, далеко стоявший от нашей борьбы, не был с состоянии учесть новую обстановку, приспособиться к новым условиям работы. Он не мог примириться с тем, что положение представителя Великой России теперь другое, и, оберегая свое достоинство, все время уходил от дела. Его присутствие в Париже стало бесполезным, да и по существу место руководителя внешней политикой должно было быть в центре государственного управления.
Я решил, предложив А. А. Нератову назначение в Константинополь, просить П. Б. Струве стать во главе управления иностранных сношений.
С уходом Сазонова, теряло смысл и дальнейшее существование пребывающей в Париже политической делегации, одним из членов которой являлся С. Д. Сазонов. Делегация эта под главенством бывшего председателя Временного правительства князя Г. Е. Львова и при участии ряда общественных деятелей выступала по вопросам нашей внешней политики, с протестами, записками и меморандумами, не имевшими, конечно, существенного значения. Я телеграфировал нашему послу в Париже, что в дальнейшем все сношения будут вестись исключительно через него одного. Члены делегации из общественных деятелей стали с этого дня в оппозицию главному командованию, не брезгая ничем, чтобы вредить в иностранных кругах тому делу, которое с таким трудом приходилось вести.
29-го марта я объявил положение об управлении областями, занимаемыми вооруженными силами на Юге России.
«ПРИКАЗ
Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России
№ 2925.
Г. Севастополь, 29-го марта 1920 года.
Объявляю положение об управлении областями, занимаемыми вооруженными силами на Юге России.
Правитель и Главнокомандующий вооруженными силами на Юге России обнимает всю полноту военной и гражданской власти без всяких ограничений. Земли казачьих войск независимы в отношении самоуправления, однако с полным подчинением казачьих вооруженных сил Главнокомандующему. Непосредственно Главнокомандующему подчиняются:
помощник главнокомандующего, 26
начальник его штаба,
начальник военного управления,
начальник морского управления – он же командующий флотом,
государственный контролер,
начальник гражданского управления, ведающий: внутренними делами, земледелием и землеустройством, юстицией и народным просвещением,
начальник хозяйственного управления, ведающий: финансами, продовольствием, торговлей и промышленностью и путями сообщения,
начальник управления иностранных сношений.
Все эти лица составляют при Главнокомандующем совет, имеющий характер органа совещательного.
Генерал-лейтенант барон Врангель».
Приказ этот я издал по предварительному соглашению с атаманами и председателями правительств Дона, Кубани, Терека и Астрахани.
Наконец, Главнокомандующий в отношении подведомственных ему казачьих войск получал полную мощь и нахождению в рядах армии казачьих частей, хотя бы и разных войск, но на разных основаниях, был положен конец. Этот приказ впервые ясно и определенно поставил вопрос о диктатуре.
Глава II
Первые дни
Все вопросы по снабжению войск и населения, экспорту и импорту были объединены в руках начальника снабжении. Через два дня об этом последовал приказ.
Одновременно был издан ряд приказов по запрещению самовольных войсковых реквизиций лошадей, скота и пр., по уменьшению тягот городского населения от постоя войск, по обеспечению населения продовольствием, для чего с целью сократить убой скота введены были обязательные для войск и населения три постных дня в неделю. Войскам в городах запрещено было брать хлеб из частных лавок и начальникам гарнизонов приказано было организовать повсеместное войсковое хлебопечение. Запрещен был вывоз из пределов Крыма хлебных злаков, рыбных продуктов, всякого рода жиров и запрещено было приготовление сладких кондитерских изделий; предложено было городским самоуправлениям ввести на отпуск хлеба карточную систему с условием, чтобы на каждого едока приходилось не более одного фунта хлеба (отпуск хлеба войскам из войсковых хлебопекарен производился по прежним нормам). Хлеб указывалось выпекать из пшеничной или ржаной муки с примесью 20 % ячменя. Такой хлеб, как показали произведенные опытные выпечки, оказался вполне удовлетворительным.
Вновь назначенный начальник снабжения взялся за дело с той исключительной энергией, которая была ему свойственна. Организовывался целый ряд мастерских, седельных, оружейных, слесарных, швальни и сапожные. Огромный Севастопольский портовый завод приспособлялся для починки орудий, пулеметов, броневых машин и аэропланов. В Константинополь был дан ряд нарядов по закупке жиров и других необходимых предметов продовольствия, бензина, керосина, масла и угля. Первые транспорты с углем уже прибыли и начало намеченной мною операции было назначено на 1-ое апреля.
Намечая целый ряд мер по приведению армии в порядок и организации тыла, я все время думал об обеспечении на случай несчастья возможности эвакуации, требуя присылки все новых и новых транспортов угля.
В нескольких десятках верст от Симферополя имелись залежи угля. Об этих залежах было давно известно, однако они доселе не разрабатывались, хотя пласты были поверхностные, разработка легка и уголь хорошего качества. Крым пользовался донецким углем. Я приказал срочно исследовать месторождение и произвести разведку для проведения к угольным месторождениям железнодорожной ветки от ближайшей станции Бешуй-Сюрень.
В случае необходимости для нас оставить родную землю, нам трудно было рассчитывать на сочувствие других стран. Ни одна из них, вероятно, не согласилась бы дать нам приют. Исключение могли составить лишь славянские страны и прежде всего Сербия, столь много обязанная Великой России. Я послал Сербскому Королевичу Александру письмо, прося его приюта и защиты на случай нашего несчастья. Я писал, что делаю все возможное, чтобы спасти от красного ига последний клочок русской земли и хочу верить, что Господь мне в этом поможет, но что я должен предвидеть худшее.
Приближались дни Светлого Праздника. Как мало напоминали они такие же дни минувших годов тихой русской жизни; весна была в полном разгаре, церкви полны молящихся, но не было обычного предпраздничного радостного ожидания. Цены страшно росли, продуктов не доставало, все жили под гнетом грозного будущего. В страстную пятницу я исповедывался, на следующий день приобщился. После заутрени в соборе, разговлялся в офицерском собрании лейб-гвардии Казачьего полка, несшего гарнизонную службу в городе. Полк этот был один из немногих, где сохранился старый офицерский состав. Большинство сотенных командиров командовали сотнями еще в германскую войну.
В первый день праздника 29-го марта я принимал поздравления представителей иностранных миссий и высших чинов, а вечером на яхте командующего флотом «Лукулл» вышел в Ялту. Я наметил посетить ряд городов, чтобы на месте ознакомиться с нуждами населения.
Мы прибыли в Ялту 30-го утром. На дебаркадере приветствовали меня целый ряд депутаций от сената, городского самоуправления, Красного Креста, прессы и т. д. Приняв депутации, я проехал в городской собор, где, прибывший со мной, епископ Вениамин отслужил молебствие, затем в гостиницу «Россия», где в большом зале присутствовал на торжественном заседании сената, после чего принимал целый ряд лиц. Тут же в гостинице «Россия» обществом помощи чинам Добровольческой армии был устроен завтрак. Днем я осматривал расположенные в Ялте лазареты и санатории.
На следующее утро я вернулся в Севастополь.
Встретивший меня, только что прибывший из Константинополя, генерал Шатилов сообщил неприятное известие. Накануне на городском бульваре офицер лейбгвардии Петроградского полка капитан Манегетти, встретив нескольких матросов, сделал им какое-то замечание. Один из матросов ответил. Капитан Манегетти выхватил револьвер, выстрелил в упор и убил матроса. Среди команд флота и в городе случай вызвал массу разговоров. Расследование уже было закончено, оно показало, что и офицер и матросы были в нетрезвом состоянии. Действия капитана Манегетти не были вызваны необходимостью самозащиты или защиты офицерского достоинства и поведению его нельзя было найти оправдания. Я приказал на другой же день предать капитана Манегетти военно-полевому суду, причем заседание суда назначить гласным. Зал был переполнен публикой, среди которой было много людей флотских команд. Капитан Манегетти был приговорен к смертной казни, причем суд постановил во внимание к прежним его боевым заслугам ходатайствовать передо мной о смягчении наказания. Я заменил смертную казнь разжалованием в рядовые. Инцидент не имел дальнейших последствий. Через несколько месяцев капитан Манегетти доблестно погиб в бою.
31-го марта мною был подписан приказ о введении во всех частях гарнизонов судов чести для штаб- и обер-офицеров, причем права судов в отношении наложения наказаний были значительно расширены вплоть до разжалования в рядовые.
Генерал Шатилов имел в Константинополе несколько свиданий с английским верховным комиссаром. Последний не скрывал своего убеждения в бесполезности переговоров Великобританского Правительства с большевиками.
Генерал Лукомский принял уже ряд мер по обеспечению Крыма необходимым и прежде всего углем, на чем я особенно в своих письмах к нему настаивал.
В Севастополе я пробыл всего день и проехал в Симферополь, где смотрел части 1-го корпуса, несущие в городе гарнизонную службу, присутствовал на молебствии в соборе, принимал ряд должностных лиц и осмотрел несколько лечебных заведений. По приезде на вокзал я был встречен почетным караулом от Добровольческого корпуса и был очень поражен увидеть выстроенный у моего вагона караул юнкеров Константиновского училища, входившего в состав частей, подчиненных генералу Слащеву. На правом фланге стоял сам генерал Слащев; последний доложил мне, что узнав о предстоящем прибытии моем в Симферополь и «не доверяя добровольцам», прибыл с юнкерами для моей охраны. Я весьма сухо заметил ему, что одинаково доверяю всем частям армии и ни в какой особой охране не нуждаюсь и, поздоровавшись с юнкерами, прекратил дальнейшие разговоры и прошел к почетному караулу 1-го корпуса, а затем на площадь, где были выстроены войска. Генерал Слащев был, видимо, весьма смущен.
31-го марта в районе Перекопа разыгрался упорный встречный бой. Со стороны противника действовала 1-ая латышская дивизия с конницей, 2-ой донской дивизией генерала Морозова, поддержанной нашей пехотой, аэропланами, боевиками и танками, противник был разбит. Перекопский вал и ближайшие подступы остались в наших руках, 1-го апреля красные, подтянувши только что прибывшую 3-ю стрелковую дивизию и сосредоточивши до трех тысяч конницы, пытались снова наступать, но встреченные нашей контратакой, были отбиты. В этот день наш правый десант – Алексеевская бригада – имевший целью отвлечь резервы красных, благополучно высадился у д. Кирилловки, в сорока верстах северо-восточнее Геническа и занял село Ефремовку. Однако, при дальнейшем продвижении на соединение со своими частями в районе Геническа алексеевцы были атакованы красными и, не проявив должной стойкости, стали отходить, причем понесли значительные потери.
2-го апреля наши части овладели южными предместьями Геническа. Одновременно в районе Хорлов была произведена высадка нашего левого десанта – полков Дроздовской дивизии. Высадка производилась при чрезвычайно трудных условиях: красные занимали Хорлы двумя полками с большим количеством пулеметов и четырьмя орудиями, хорошо пристрелянными по единственному ведущему в порт каналу. Славные дроздовцы, с помощью моряков, преодолели все препятствия.
3-го апреля части правого десанта продолжали продвижение на Ново-Алексеевку. Одновременно, правофланговые части Крымского корпуса, под начальством храброго генерала Ангуладзе, атаковали и овладели станцией Сиваш. Испорченный противником Сивашский мост был быстро исправлен и наши части, продолжая наступление, при поддержке бронепоездов, после блестящей атаки юнкеров-константиновцев, заняли укрепленную противником станцию Чонгар. В Перекопском районе весь день 3-го апреля шел сильный бой. Все атаки противника были отбиты нашими частями, усиленными прибывшими марковцами. В этот день дроздовцы, продолжая наступление, овладели селом Адаман, где захватили четыре орудия в полной запряжке. Дроздовская дивизия дралась блестяще, имея противника со всех сторон и испытывая недостаток в снарядах.
3-го вечером я выехал на фронт и рано утром со станции Таганаш, в автомобиле с генералом Слащевым проехал к нашим частям, ведшим наступление на станцию Джимбулук. Со мной прибыл пожелавший сопровождать меня епископ Вениамин. Наши части при поддержке огня бронепоезда вели наступление. Противник отходил. Его артиллерия обстреливала наши цепи. Стрелки залегли на гладкой солончаковой равнине. Неприятельские снаряды взбивали фонтаны черной жидкой грязи. Выйдя из автомобиля, я пошел вдоль цепи, здороваясь с людьми, благодаря их за славное вчерашнее дело. Епископ Вениамин с крестом в руке благославлял людей. Начальник дивизии генерал Ангуладзе лично поднял цепь и повел стрелков.
Вскоре укрепленная красными станция Джимбулук была взята нами. Противник с Чонгарского полуострова беспорядочно отходил на север. Получено было от командира Алексеевской бригады полковника Гравицкого донесение, что им занят Геническ. Противник отходил, преследуемый нашими частями. Обойдя стоящие в резерве войска, я вернулся на станцию Джанкой и оттуда на автомобиле проехал к Перекопу. На следующий день утром части генерала Ангуладзе заняли станцию Сальково.
Между тем, дроздовцы, продолжая наступление и отбивая атаки конницы противника, прорвали фронт красных южнее Преображенки и присоединились к нашим частям у Перекопа, вынеся с собой всех своих раненых и захваченные трофеи. Во время боя под начальником Дроздовской дивизии генералом Витковским было ранено две лошади. За бои последних дней нами было захвачено тесть орудий и шестьдесят пулеметов.
Поставленная мною войскам задача была выполнена, но главное значение боя было моральное. Последние бои показали, что непобедимый дух в армии еще жив. А раз жив дух, то не все еще потеряно.
Я послал генералу Шатилову телеграмму, приказав широко оповестить о нашей победе население.
В Севастополе были получены сведения о возобновлении военных действий на Польском фронте. Польские войска перешли в наступление и по всему фронту теснили красных. Наше тяжелое военное положение несколько облегчалось. Мы могли рассчитывать, что противник, отвлеченный всецело поляками, даст нам временную передышку. Эту передышку мы должны были всемерно использовать.
Войскам было приказано немедленно приступить к укреплению занятых ими позиций. Одновременно приказано было начать подготовку укрепленных тыловых позиций в районе села Юшунь и станции Таганаш. Приказано было спешно строить железнодорожную ветку от станции Джанкой на село Юшунь. Постройка этой ветки была намечена генералом Слащевым еще до прибытия моего в Крым, однако работы пока мало подвинулись. Необходимые для укрепления позиций материалы частью находились на месте, частью должны были быть подвезены из Феодосии и Севастополя. Руководство работами по укреплению выходов из Крыма и проведению ветки Джанкой-Юшунь были возложены на генерала Юзефовича.
Возвращаясь в Севастополь, я на несколько часов остановился в Симферополе, где принял в вагоне ряд лиц, в том числе прибывшего из Евпатории редактора газеты «Евпаторийский Вестник» Ратимова, добивавшегося иметь со мной личный разговор. Ратимов ходатайствовал о поддержании издаваемого им органа, весьма сочувственного армии направления. Положение газеты в Евпатории было весьма трудное, ибо поддержки, со стороны расположенного там штаба Донского корпуса, газета не встречала. При штабе корпуса издавалась газета «Донской Вестник» и в «Евпаторийском Вестнике» штаб видел конкурента и противника, ибо самое направление донского органа было определенно враждебно главному командованию. В подтверждение своих слов, Ратимов передал мне целый ряд номеров «Донского Вестника». Просмотрев их, я просто оторопел. Орган издавался при ближайшем участии командира корпуса и начальника штаба, что было мне хорошо известно. Редактором состоял начальник политической части сотник граф Дю-Шайля. О нем я уже ранее имел сведения самого неблагоприятного характера, он принимал деятельное участие во враждебной главному командованию политике донцов.
Оппозиция донского командования не была для меня новой, однако то, что я увидел, превосходило все мои ожидания.
В ряде статей официального органа разжигалась самым недопустимым образом вражда казаков против добровольцев, восстанавливалось казачество против «генералов и сановников», проводилась мысль об отделении всего казачества от России. Я не знал, чему более удивляться, подлости ли изменнической работы лиц, стоявших во главе донцов, или наглости их открытой, ничем не прикрашиваемой, работы. Я предложил господину Ратимову проехать со мной в Севастополь.
Прибыв туда, я немедленно послал за донским атаманом генералом Богаевским, передал ему доставленные Ратимовым номера «Донского Вестника» и предложил лично переговорить с Ратимовым. Оставив генерала Богаевского и Ратимова вдвоем, я прошел к себе в кабинет и тут же набросал приказ, в котором писал:
«По соглашению с донским атаманом, приказываю генерал-лейтенанту Сидорину сдать должность генерал-лейтенанту Абрамову. Отрешаю от должности начальника штаба корпуса генерал-лейтенанта Келчевского и генерал-квартирмейстера генерал-майора Кислова. Начальника политического отдела и редактора газеты сотника графа Дю-Шайля предаю военно-полевому суду при коменданте главной квартиры. Следователю по особо важным делам немедленно на месте произвести следствие для обнаружения прочих виновных и предания их суду.
Газету закрыть».
Закончив приказ, я вышел к генералу Богаевскому. Последний у окна просматривал донскую газету. Вид у него был смущенный и расстроенный. Я протянул ему мой приказ.
– «Вы ничего не имеете против того, что я упоминаю о вашем согласии».
– «Да, конечно…» видимо с громадным трудом, едва слышно, ответил атаман.
Я тут же подписал приказ и передал его адъютанту для исполнения.
Проведенное следствие обнаружило полную виновность генералов Сидорина и Келчевского. Сотник граф Дю-Шайля являлся второстепенным исполнителем. В момент ареста он попытался покончить жизнь самоубийством и тяжело себя ранил. Генерал Сидорин пробовал привлечь на свою сторону офицеров корпуса, однако, успеха не имел.
Ознакомившись с результатами следствия, я предал генералов Сидорина и Келчевского и сотника графа Дю-Шайля военно-полевому суду. Суд под председательством генерала Драгомирова приговорил обоих генералов к каторжным работам, каковое наказание я заменил им, во внимание к прежним боевым заслугам Донской армии, исключением со службы, с лишением мундира.
