Павел Владимирович Засодимский
Забытый мир
Однажды в классе из-за каких-то пустяков К-ев поссорился с С. Они обменялись резкими выражениями, то есть, попросту сказать, поругались, и К-ев, воспользовавшись случаем и вспомнив, вероятно, какого-нибудь д’Артаньяна или виконта де Бражелона, вызвал С. на дуэль. Хотя С. не принадлежал к числу бретеров, но тем не менее счел неудобным отказаться и принял вызов. С. попросил меня быть его секундантом, К-ев взял в секунданты другого товарища – К-на. Условились стреляться на пистолетах – на расстоянии 15 шагов. К-ев и С. с секундантами должны были сойтись на следующий день в четыре часа на Соборной горке и оттуда сойти на реку. Дело происходило зимой, и по общему согласию было решено, чтобы убитого бросить в прорубь у моста.
Теперь, когда оглянешься назад, в прошлое, вся эта история кажется смешною, но тогда – помню – эта история мне была ужасно неприятна, и особенности мне казалась тягостно быть свидетелем убийства. С. был одним из моих близких, лучших приятелей, но мне жаль было и К-ва, этого горячего, но милого и доброго юношу… Я долго не спал ночью и все думал: что мне делать? Как предупредить дуэль? Донести гимназическому начальству или полиции я никогда бы не мог решиться… Я мог только попытаться примирить противников. Но как? Удастся ли? Послушают ли меня?.. на другой день я попросил у инспектора позволения сходить после обеда к сестре, но у сестры я пробыл минут десять, да и то был как на иголках, и отправился от нее на Соборную Горку. Я знал, что К-н, бывший секундантом, недолюбливал С., подзадоривал К-ва, и поэтому, задумав расстроить дуэль, я решился припугнуть К-на. В самом скверном расположении духа, с тяжелым сердцем шел я на назначенное место. Помню: зимний день выдался с легким морозцем, серый и тусклый. Тихо шел я по набережной и, завидев издали темневшее отверстие проруби, невольно вздрогнул. Я встретил С. на тротуаре. Он стоял, прислонившись к фонарному столбу и запустив руки в карманы пальто. К-ва с его секундантом я застал на Соборной Горке; они, очевидно, в ожидании меня, расхаживали по аллее… Я взял К-на под руку, отвел в сторону, как бы для переговоров, и решительно заявил, что если С. будет убит или ранен, то я наперед вызываю его на дуэль как подстрекателя.
– Будем стреляться в десяти шагах! Я убью тебя! – прошептал я, крепко сжимая его тонкую аристократическую руку.
К-н, зная, что я стреляю недурно, побледнел и заволновался… Он ни в чем не виноват, он не подстрекал К-ва, он готов уговорить К-ва помириться, ему самому все это страшно неприятно и т. д. Уж я не знаю: считал ли он меня, действительно, способным в те минуты убить его, но, как бы то ни было, дело, благодаря ему, кончилось тем, что противники помирились, а у меня как гора спала с плеч.
Но К-в не ушел от своей судьбы: д’Артаньяны и виконты де Бражелоны сделали свое дело. По окончании гимназического курса мы разошлись в разные стороны: я отправился в Петербургский университет, а К-в – в Московский. Я впоследствии (с 1867 г.) стал работать на литературном поле, а К-в поступил в военную службу и перебрался в Петербург. Здесь как-то за картами он поссорился с одним офицером, Б., вызвал его на дуэль и был убит… Его отец, старый генерал николаевских времен, и мать-старушка до конца дней своих, конечно, горевали о потере единственного сына. В некоторых петербургских кружках немало было толков в свое время об этой несчастной дуэли… К-н также, через немного лет по выходе из гимназии, рано и жалко кончил свое существование; он умер в чахотке.
Вскоре после того, как я оставил гимназию, наш «благородный пансион» был закрыт. А именно 23 февраля 1863 г. вологодское дворянское собрание постановило, виду изменившихся обстоятельств (т. е. освобождения крестьян), вакансии в благородный пансион при гимназии не замещать и сбор на своих пансионеров прекратить, вследствие чего, в июне 1864 года, наш пансион и закрылся, просуществовав на свете около тридцати лет…
Резюмируя свои воспоминания, я прихожу к тому заключению, что в нашей старой школе наряду с темными пятнами (как, например, кулачная расправа, розги) были и свои светлые стороны, и как на одну из них я указал на чувство товарищества, которое было сильно развито в пансионерской среде. Даже самый способ преподавания («от сих до сих»), как я уже говорил, оказывал своего рода услугу нашей самодеятельности. В старой школе, несмотря на все ее непривлекательные стороны, вырабатывались люди с сильной волей, с энергией, с характером, люди настойчивые и решительные, и если впоследствии их энергия и сила воли иногда тратились не на добро, не на то, на что бы следовало, то в этом виновата уже не школа, но сама жизнь.
Кидаш, 9 июня 1890
