Павел Владимирович Засодимский
Забытый мир
На этот раз червяка предложили вниманию инспектора и просили его об этом червяке довести до сведения директора. Сначала инспектор хотел было отшутиться и заговорил о том, что черви будут нас есть после смерти, а мы за то теперь сами можем поесть их, но, тем не менее, он был вынужден заявить директору о нашем недовольстве. С тех пор постоянно один из пансионеров 6 и 7 класса по очереди дежурил в кухне, то есть принимал провизию, наблюдал за чистотой посуды, присутствовал при отпуске кушаний к столу и сам обедал в кухне (и, конечно, уж ел вволю). Надо правду сказать, наша пища с той поры значительно улучшилась.
Пансионеры начали носить волосы длиннее прежнего, и многие уже выпускали из-под галстука воротнички рубахи; в пансионе стали ходить, расстегнув куртки; с гувернерами разговаривали сидя; не спрашиваясь, выходили из залы; по будням чаще прежнего стали отпускать из пансиона к родным и знакомым; вопрос о скоромной или постной пище в течение великого поста решался по большинству голосов. Вместо маршировки и гимнастики нас начали учить танцам. Раз в неделю (кажется, в четверг) являлся к нам в залу какой-то актер, поджарый господин, с смугло-желтым лицом и с хохлом темных волос надо лбом. Сначала он учил нас разным па, затем танцам. Маршировку мы недолюбливали, а танцы – еще более, и появление желтолицего господина в черном потертом фраке заставляло нас разбегаться и прятаться куда ни попало. Гувернеру стоило немалых трудов, чтобы собраться для танцев хотя бы несколько пар здоровых субъектов: один хромал, у другого нестерпимо болела голова, третьего тошнило, четвертого мучила зубная боль и т. д.
Многие из пансионских вольностей, разумеется, официально не были допущены, но их терпели, смотрели на них сквозь пальцы. Прежний страх, строго говоря, во всей силе продолжал гнездиться лишь в душах младших воспитанников… Старшие исполняли правила, когда им вздумается, да и то с таким видом, как будто делали кому-то большое одолжение…
К этому времени из самых памятных событий пансионской жизни относится посещение нашей гимназии покойным императором Александром II в 1858 году. Незадолго до его приезда пансионерам для чего-то были розданы подтяжки радужных цветов и на каждые десять человек по банке дрянной мусатовской помады (о каковой роскоши мы дотоле и понятия не имели) и, кроме того, были еще розданы дешевенькие серебряные кресты тем из воспитанников, у кого их не было на шее. Ждали Государя в Вологду вечером 14 июня. Город был великолепно иллюминирован; на фасаде гимназии горел громадный транспарант с буквами А и М; вокруг плац-парада пылали смоляные бочки. Но иллюминация сгорела напрасно: Государь не приехал в тот вечер. Всю ночь вокруг плац-парада в канавах дремали и спали в растяжку толпы крестьян, собравшихся за сотни верст поглядеть на царя. Государь прибыл по утру 15 июня, часу в шестом, и мы из окон спальни видели, как он проехал в открытой коляске в ворота губернаторского дома. (Губернатором на ту пору в Вологде был ген. Хоминский).
Июньский день был тих и ясен. Вологда выглядела по праздничному. Толпы народа заливали городские улицы. В 11 часов мы собрались в актовом зале и все вместе – пансионеры и приходящие – встали двумя колоннами в несколько рядов. Ближе к двери расположились учителя. Наш священник сообщил нам: от какого евангелиста в тот день за обедней было читано Евангелие.
Около половины двенадцатого часа Государь прибыл в гимназию. Быстрыми шагами вошел он в залу в сопровождении графа Адлерберга 2-го и, не остановившись у учителей, прямо подошел к воспитанникам. Государь, сколько мне помнится, был в обыкновенном генеральском мундире, довольно запыленном. Государь прошел в гимназию прямо с плац-парада, где делал смотр местному батальону. Государь казался усталым после бессонной ночи, проведенной в дороге; глаза его были мутны, лицо – красно и обветрено. Он остановился перед нами, поздоровался.
– Учитесь, дети! – сказал он нам. – Я надеюсь, что вы будете полезны отечеству. Слышите?
Не знаю, что испытали тогда мои товарищи, я же с величайшим любопытством смотрел на Государя и с самым напряженным вниманием прислушивался к его словам, вслушивался в звуки его голоса… Как ни был замкнут наш пансионерский мир, но и до нас уже успели долететь слухи о надеждах, возлагавшихся на молодого государя, об ожидавшихся реформах. И я – в ту пору 16-летний юноша – смотрел на него, как на человека, держащего в своих руках будущие судьбы земли русской.
Личность покойного императора Александра II произвела на меня очень глубокое впечатление. Ни в его наружности, ни в обращении, ни в словах не чувствовалось ничего такого, что бы внушало хотя бы малейший страх. Он говорил в то утро несколько охрипшим голосом, но в этом голосе слышались мягкие ноты. Скорби и разочарования, ожидавшие его в будущем, еще не успели в ту пору омрачить его открытого, мужественного лица, и лицо его в то далекое июньское утро было так же ясно и светло, как светло было голубое небо, сиявшее в большие окна нашей залы. Несмотря на видимую усталость, лицо его дышало душевным миром и спокойной решимостью. Государь говорил тоном твердым, уверенным…
Государь, между прочим, обратил внимание на то, что воспитанники были разделены на две колонны и у иных воротники были с петлицами, а у других без петлиц. Директор объяснил, что одни – пансионеры, живут в заведении и все носят одинаковую одежду, а другие – приходящие, из которых каждый экипируется родителями, смотря по средствам, что недостаточным дозволяется довольствоваться простым форменным сюртуком.
Затем Государь кивнул нам на прощанье головой и также быстро пошел из залы в сопровождении графа Адлерберга и директора.
После посещения Государя у нас сложился анекдот о нашем гувернере-немце. В., за неимением мундира, будто бы спрятался в спальню в той надежде, что Государь туда не заглянет. Но Государь, как на грех, пожелал пройти дортуарами, и В. вследствие этого очутился в весьма критическом положении. Он стал прятаться за колонну, но Государь шел быстро, и немцу не удались его эволюции. Государь увидел его. В. ужасно смутился и, растерявшись, отдал честь по-военному. Государь будто бы был немало удивлен при виде такого неожиданного явления и с улыбкой спросил директора: «Это что такое?» Я не ручаюсь за достоверность этого рассказа, но привожу его здесь лишь потому, что он в свое время был в большом ходу и много потешал нашу пансионскую публику…
Новое время вступало в свои права. Субботние сечения мало-помалу прекратились, – розги исчезли и, надо надеяться, исчезли навсегда со страниц истории русской школы. Вместо этих субботних представлений стали устраиваться в нашем рекреационном зале домашние спектакли, посещавшиеся избранной публикой. В актовом зале давались балы. Кавалерами на этих балах являлись воспитанники и учителя, а дамами – гимназистки и родственницы директора и инспектора. После балов некоторые из кавалеров оказывались влюбленными, несколько времени бывали рассеянны, вздыхали и все что-то строчили в своих записных книжках.
