Павел Степанович Назаров
Беглец в просторах Средней Азии
Глава VI. О домашнем укладе сартов и киргизов
Европейцам мало что известно о жизни народа в Средней Азии. В тесных кварталах городов и кишлаков мало кому дано наблюдать семейный быт мусульман – он бдительно скрывается от постороннего взгляда. Помимо уже описанного мною периода пребывания в семействе сартов, довелось мне немало узнать о частной жизни народной во время многочисленных моих поездок по Туркестану и степям Киргизским. Так что я рискну прервать на время ход моего повествования очерком того, что именно довелось мне увидеть и узнать в этом плане.
Не только европейцы, но и русские, живущие в городах Туркестана, склонны видеть в женской части населения сартов, киргизов и туркмен, в женщинах Хивы, Бухары и Кашгара не более как рабынь, подчинённых капризам их хозяев, свою жизнь проводящих в гаремах. Полагают, что с женщинами обращаются как со скотиной, что в странах этих рабская торговля женщинами есть дело обычное и даже ссылаются на случаи продажи несовершеннолетних девочек.
Подобные взгляды совершенно неверны. Дабы понять положение женщины на Востоке, здесь я говорю о Туркестане, прежде всего, необходимо полностью освободиться от ряда иллюзий, связанных с европейскими представлениями о браке. В странах Востока сам институт брака совершенно иной, нежели у нас – возникший и развивавшийся под влиянием христианских понятий, по которым брак не есть обычный социальный договор, а таинство, узы, освященные церковью. В языке узбекско-тюркском(29), диалектах киргизском, кашгарском татаро-монгольском в сходных наречиях нет слова, соответствующего нашему «жениться». Можно лишь выразиться так: взять (себе) женщину. Равно нет и точного эквивалента слову «любить»; но есть выражение якши карамин, что буквально значит благосклонно смотрю на…, т. е., лишь по сути, люблю. Глагол карауга означает смотреть, наблюдать, держать, контролировать.
Семейный быт оседлого населения – т. е. сартов, с одной стороны, и кочевников, киргизов и туркмен, с другой – в корне различен, соответственно различно и отношение к женской части общества. Рассмотрим сначала сартов.
Сарты берут женщин и отказываются от них с такой же лёгкостью, с какой мы нанимаем и увольняем слуг. Размер выкупа, который должен выплатить жених родителям невесты – т. н. калым – напрямую зависит от общественного положения родителей, возраста невесты, её внешности; за девушку выкуп больше, чем за женщину. В последнем случае он может составлять чисто символическую величину – четыре-пять рублей. На женщину смотрят как на прислугу, род предмета, который удобно иметь в доме, не более. Разумеется, чисто человеческие чувства иногда заявляют о себе: почитание, любовь, дети могут укреплять связь, но, вообще говоря, отношение сартов к браку сродни отношению к любой гражданской сделке. Конечно, и торг уместен с благословения духовного лица, муллы, однако это чистая формальность. Любой добропорядочный мусульманин начинает дело с молитвы, будь то забой овцы, валка дерева, начало сбора урожая риса или винограда, покупка лошади или её продажа. В соответствии с таким подходом к браку находится и самоощущение жены касательно мужа: она его служанка. Довольно часто она не отказывает себе в небольших «кражах» домашних вещей или пищи, при их избытке, чтобы затем продать, а выручку припрятать. Развод, как мы видели из предыдущего, дело самое простейшее. Если сартскую женщину не устраивает муж, если тот обращается с ней плохо, пренебрегает ею, или, скажем, не обеспечивает одеждой, она просто идёт к кази за разводом и делает это запросто. Единственным препятствием может служить чисто материальный вопрос, как она сможет содержать себя после развода.
Развод не является препятствием для любой из сторон к тому, чтобы сочетаться браком вновь и развестись снова, хотя после седьмого развода, мужчина уже не может взять в жёны ту же самую женщину. Повторный брак запрещён также в том случае, когда при разводе муж заявит, что изгоняет женщину «навеки с глаз долой». Но закон гибок и предоставляет лазейки в обоих случаях. Всё, что нужно для разведённой – это временно выйти замуж за другого мужчину или просто к нему уйти хотя бы на день, дабы муж исходный мог оправдать себя в собственных глазах. После можно начать всё заново, продолжать жениться, разводиться и вновь жениться на жене исходной.
Гаремы, в том смысле слова, который ассоциируется европейцами с гаремами, бытующими в Турции и Египте, в Туркестане были известны при ханах, эмирах и высших придворных. Богатые сарты часто «временно» женились на молодых девушках, а затем оставляли их в самом унизительном положении. Но делалось это в строго определённых рамках «приличия» и формальностей, то есть, проще говоря – по благословению муллы и приглашению оного к плову и чаепитию. Ни закон, ни обычаи, ни религия не накладывают каких-либо ограничений на подобного рода краткосрочные браки. Последний эмир Бухары содержал целый штат женщин, чья роль сводилась к поиску невест, в основном двенадцати- и тринадцатилетних девочек. После нескольких дней свадебного блаженства с очередной невестой, сей экзальтированный тип предоставлял, в строго установленном порядке, возможность пользоваться её обаянием кому-либо из своих придворных.
Таковые манеры и обычаи вряд ли могли способствовать проявлениям нежных и романтических чувствований. Поэзия у сартов, как следовало ожидать, чрезвычайно убога, и среди этого прозаичного, лишённого фантазии народа мало услышишь песен. Он склонен к проявлению грубой чувственности, которая глушит эмоции более возвышенные. А физическая чувственность в свою очередь приводит к чрезвычайной шаткости морали. Прочность и святость брачных уз целиком зависит от степени ревнивости со стороны мужа, он же вверяет попечение за своей честью сугубо материальным ценностям.
Киргизы же, напротив, – народ поэтический, любит музыку и песни, склонен к фантазии. Хорошо известный русский писатель и поэт В. Крестовский(30) несколько лет назад опубликовал сборник прелестных стихотворений под названием «Песни Испании»(31). Но доподлинно известно, что они переведены не с испанского, а с киргизского: собраны были в Восточной Сибири и переведены для Крестовского учёным киргизом Чолканом Валихановым(32).
В нашем уголке мира есть один весьма странный обычай. Вышло так, что среди казанских и персидских татаро-монголов всегда наблюдался некий избыток незамужних девиц. Весьма часто в тамошних местах некоторые предприимчивые и весьма почтенные муллы составляли целые партии невест и переправляли их в Туркестан к киргизам и туркменам, где плата за невесту или калым чрезвычайно велика. Там нетрудно было выдать их замуж за приличную выплату, часть коей шла родителям невесты, а часть муллам в виде комиссионных. Одно время таковая деятельность считалась откровенной работорговлей, и в печати по этому поводу поднимались волны протеста. Но вряд ли речь может идти о работорговле, коль скоро девушке, местными условиями не удовлетворённой, ничего другого не остаётся, как обратиться к мулле за помощью. Замужнюю тот мог развести, дабы могла заново выйти замуж. Положение сартской женщины, по сути, было во многих отношениях лучше, нежели русской крестьянки, которая вплоть до последнего времени была существом почти бесправным; развод для неё невозможен; перед жестокостью мужа беззащитна; может быть загнана работой, а исхода ей нет. Незадолго до революции тяжесть положения крестьянки стала официально признанной, и облегчение ей было даровано: она могла покинуть мужа, жить отдельно и получить свой паспорт.
Среди степных киргизов распространена одна примечательная игра, которую так и не удалось искоренить самыми решительными противодействиями со стороны мусульманского духовенства. Выглядит она так. Молодёжь сообщества садится на лошадей; самая быстрая лошадь предоставляется наиболее красивой девушке, с крепким хлыстом в придачу. Все кидаются в бешеный галоп. Задача молодца – поймать и поцеловать девушку, а та старается от погони уйти и, более того, защититься кнутом, который достаточно тяжёл, чтобы сломать преследователю руку или проломить ему голову. Стоит ли говорить, что победа достаётся отнюдь не обязательно мужчине с самым отважным сердцем и с самой быстрой лошадью.
У кочевников Туркестана, киргизов и туркмен, положение женщины совсем иное. Со стародавних времён оно осталось неизменным на протяжении столетий, и даже исламизм на него не повлиял. Калым за невесту велик и достигает сотен, порой тысяч рублей, причём иногда платится в рассрочку на протяжении многих лет, как это было в ветхозаветные времена. Как правило, обручение совершается ещё в ту пору, когда будущие жених и невеста пребывают в люльках, но платёж уже согласовывается, т. е. калым вступает в силу. Вопрос о согласии обручаемых, разумеется, не возникает.
Киргизская девушка довольствуется полной свободой вплоть до замужества. Ограничений нет, она может любить, кого хочет, иметь столько романов, сколько пожелает. Её поведение не подлежит оценке мнением аула или иного сообщества, и считается неприличным таковое обсуждать, равно и разглашать девичьи секреты. Будущий жених не заявляет прав на интимную близость с невестой; его черёд подойдёт в своё время; многочисленность любовников у девушки говорит об её привлекательности – что пользы от той, которую никто не желает? Даже наличие ребёнка у невесты не умаляет её ценности, ибо ценятся и дети, и каждый здравомыслящий мужчина их желает. Единственным предметом может стать вопрос, какому семейству будет принадлежать отпрыск – матери или жениха.
Когда киргизская девушка выходит замуж, она делается собственностью не только своего мужа, но и его семейства, покинуть которое не имеет права. Родовые порядки в Киргизии соблюдаются очень строго. После смерти мужа вдова не свободна, ибо её положение подпадает под действие закона о наследовании, т. е. она переходит в собственность брата или иного мужчины – родственника мужа, иными словами, становится собственностью его законного наследника. Возраст последнего в расчёт не берётся. Однажды, будучи в Тургайской Степи, я был приглашён на одну очень тщательно обставленную свадьбу. Двадцатидвухлетняя девица, дочь моего киргизского друга, выходила замуж за девятилетнего мальчика, коего «унаследовала» после смерти изначально уготованного жениха, его старшего брата. Калым был полностью выплачен, а родственники не желали его возвращения. Несчастная девушка горько плакала, ибо не желала иметь мужем малолетнего ребёнка. Он же, празднично одетый, продолжал беззаботно играть, нимало не осознавая всей важности предстоящего события.
Киргизы, прирождённые скотоводы, уделяют особое внимание вопросу родовитости не только животных, но и мужчин. Один мой друг киргиз, бывало, жаловался на глупость своего младшего сына и неподдельно изумлялся, откуда он мог её, т. е. глупость унаследовать. «Его мать очень хорошей породы», – говорил он, забывая, что сам мог передать сыну свои качества. Знал я и ещё одного киргиза, бездетного. Частенько тот, в паре с равно бездетной женой своей, навещал моего товарища, русского, имевшего прелестных двух мальчишек и девочку. Женщина души в них не чаяла, так они покорили её сердце. В конце концов, киргиз пригласил того русского на несколько дней в свой аул. «Я удалюсь на время в аул другой. Жена моя непременно хочет иметь столь же милых детей, подобных твоим».
Несмотря на своё подчинённое по отношению к мужу положение, киргизская женщина играет очень важную роль в семейной жизни, особенно если она является женой старшей. Без её согласия или совета, обычно даваемого скрытно, никакие решения не принимаются. Она пользуется уважением не только семьи мужа, но и всего рода, и даже округи. Яркий пример того, сколь влиятельна и властна может быть женщина в среде народа своего, даёт Курманжан Датка, «Царица Алая»(33), сравнительно недавно скончавшаяся. В семидесятых годах минувшего столетия она была главой кипчаков или горных киргизов Алая и Памира. Под её правлением эти горные кочевники оказали яростное сопротивление войскам генерала Скобелева(34), известного завоевателя Ферганы. Только благодаря превосходству армии и тем методам, которыми пользовался, русский генерал одержал победу. Позже её сыновья занимали официальные должности при правительстве в качестве глав волостей. В начале текущего столетия Курманжан Датка получила в качестве подарка от царя Николая II роскошное бриллиантовое ожерелье стоимостью в десятки тысяч рублей.
Другая «Датка», туркменка, которая, я полагаю, ещё жива, была предводительницей туркмен в Закаспии. Не занимала никаких официальных должностей, никем не была избираема, однако пользовалась необыкновенным влиянием. Благодаря ей, туркмены оказывали длительное сопротивление большевикам и противились влиянию коммунистических идей.
В истории тюркских народов такие женщины с ярко выраженной индивидуальностью играли очень значительную роль. Нет ни малейших оснований ставить под сомнение правдивость повествования Геродота о царице массагетов Томирис, победившей завоевателя Азии, самого персидского царя Кира(35). Учёные склонны рассматривать оное как миф, но всё, что мы знаем о кочевых народах Азии, нимало не противоречит рассказу историка. Несомненно и то, что скифское племя массагетов, по мнению профессора Мищенко(36), есть ни много ни мало прародитель киргизов, населяющих теперешнюю Тургайскую провинцию, где сохранились такие названия как река Массагатка и гора Муссагат.
Если бы не наше явное военное превосходство, кто знает, не разделил бы генерал Скобелев судьбу царя Кира? Имя Томирис, как и другие скифские имена, имеет тюркское происхождение и означает «ломать, гнуть железо», от слова «темир», железо. Это перекликается с именем знаменитого Тимура или Тамерлана(37), военачальника и завоевателя, прямого потомка соотечественницы Томирис. Если внимательно читать повествование Геродота об амазонках, их происхождении, приходишь к неминуемому заключению, что эти самые амазонки были не кем иными, как жёнами тех же самых тюркских кочевников, что совершали набеги на весьма отдалённые территории. Даже первый слог в названии их (ама – пер.) передаёт идею о женском начале. И точно так же, замечательные описания историка обычаев скифских племён, их обрядов не оставляют сомнений в том, что речь идёт о предках народа, именуемого нынче киргизами, издревле обитавших в степях Южной России и Западной Сибири.
Из приведённого мной наброска о том, каково устоявшееся на протяжении тысяч лет положение женщины среди народов Туркестана, можно заключить, что многоженство столь глубоко укоренено в обычаях народов, в самой природе семьи, что женщина полностью утратила чувство ревности, но, с другой стороны, чувство зависти в ней развито очень сильно. Она полагает естественным, что супруг должен делить свою любовь с несколькими жёнами, но вот то, что одна из них может иметь более изящный платок или более красивое платье, для неё уже невыносимо.
Существенно, что Советское законодательство, касательно института брака, а равно и в других отношениях, имеет множество несуразностей. Своими декретами о браке и разводе коммунисты возвестили «похоронный звон» семейной жизни своих христианских подданных, однако не отважились затронуть права многоженства для мусульман. И без сомнения, отказываясь от всех религий, они, по сути, разделили граждан на две категории из чисто религиозных соображений. Христиане имеют право менять своих жён столь часто, сколь пожелают, при условии, что одновременно не должны иметь более одной, в то время как для магометан на этот счёт ограничений нет.
По логике вещей, адептам марксизма следовало бы устранить данные несуразности и уравнять в правах обе группы, в особенности потому, что обе различны не только в религиозном и нравственном отношении к институту брака, но и в своих эстетических предпочтениях.
После такового отступления о домашнем укладе народа, средь коего провёл я столь много лет своей жизни, вновь возвращаюсь к истории моих скитаний.
Глава VII. Убежище у киргизов
Стало очевидным, что мне следовало как можно скорее покинуть дом Акбара. Обсудив с ним создавшееся положение, я решил возвратиться к моему киргизскому другу Якши-бею, дабы получить от него совет и отыскать себе какое-нибудь новое убежище. Конечно, действовать надо было ночью, но и темнота сулила опасность, ведь предстояло пересечь реку по мосту, круглые сутки охраняемому большевистскими стражниками; те останавливали и допрашивали всякого проходящего. Конечно, если пойду поздно ночью, возможно, охранники будут спать. Однако, с другой стороны, если нет, то, безусловно, меня задержат, ведь местные жители в поздний час не разъезжают. Отправься я несколько раньше, когда движение по дороге ещё значительно, и охрана бдительна, то опять-таки привлеку к себе внимание. После некоторых колебаний я выбрал промежуточный вариант. Приблизительно в десять вечера я оседлал лошадь Акбара, посадив позади себя его младшего сына. Он должен был вернуть лошадь обратно. Вид наш был вполне естественен, ибо местные часто ездят верхом по двое, а русские так не поступают. Я же намеревался проскочить именно под видом местного жителя. Вешу я прилично, около 90 кг, так что несчастная лошадь начала спотыкаться, когда мальчишка добавил свои 30–40 кг; ему срочно пришлось спешиться. Одет я был в куртку типа «сафари», обут в высокие ботинки, поверх облачился в сартский халат и шапку из меха. Издали вполне мог сойти за аборигена, но вблизи любой мог распознать во мне русского. Полная же маскировка под сарта мне бы всё равно не удалась да и представляла бы опасность, поскольку изобличила бы попытку скрыть мою национальную принадлежность. А простой халат не должен был вызвать особых подозрений, так как даже русские пользовались им в качестве верхней одежды, из чисто экономических соображений.
Когда мы приближались к мосту, мальчишка плёлся позади меня в тени деревьев и наблюдал, что будет. И правильно делал, что сторонился, не рисковал попасть вместе со мной в опасное положение.
Красные охранники, изнурённые дневным бдением, расслаблялись за игрой в карты. Они даже не обратили внимания на одинокого всадника, неспешно двигавшегося по мосту и пристально смотрящего в степную даль противоположного берега.
Возле самой фермы Якши-бея, в тени деревьев, я остановился и выслал мальчишку вперёд, дабы тот разведал обстановку. Ждать его пришлось довольно долго. Наконец парень вернулся, но был чем-то крайне напуган. Оказалось, что Якши-бей слёг от болезни, а во дворе расположился кавалерийский отряд красноармейцев, занимавшихся добычей фуража. Оставаться здесь было крайне опасно, и нам пришлось ещё дальше продвинуться в степь, где была расположена ферма другого богатого киргиза, друга Акбара.
Тем временем настала ночь, необычайно жаркая и душная; вскоре непрерывное сверкание молний возвестило приближение жестокой бури. К счастью, киргиз встретил меня самым дружественным образом. Я, представившись землемером, работавшим в степи и застигнутым грозой, попросил у него пристанища на ночь. Мне устроили ложе под навесом, открытым в степь, где гроза набирала свою силу. Горизонт непрерывно озарялся вспышками молний, гром сотрясал небо.
Бури в Туркестане весною не редкость, но обычно они бывают непродолжительными. Впрочем, мне было отнюдь не до погоды, рассудок был занят другими насущными заботами: как теперь быть, куда податься? Ведь положение моё было самым незавидным: местность открытая, красная охранка и комиссары повсюду, денег почти не осталось, средств передвижения нет. Весь мой житейский багаж, столь незначительный, но необходимый, помещался в паре курджумов, т. е. седельных вьюков, но они остались в доме Акбара. Под шум не прекращающейся бури, терзаемый внутренним беспокойством, я почти не спал в ту ночь.
Первое, что услышал я ранним утром, был голос какого-то неизвестного, вопрошавшего хозяина, что за гость пребывает в его доме. «Это землемер, работал здесь в степи поблизости», – таков был ответ. Затем последовала тишина. Потом кто-то громко стал читать Коран, и я обратил внимание, что арабские слова произносятся со странным акцентом. Чтец явно не был из местных жителей. Это длилось долго и, как я понял, было молитвой о выздоровлении больного.
Я прикинулся спящим и ждал, когда мулла закончит своё дело и удалится. И только когда воцарилась полная тишина, отважился встать, дабы оценить обстановку. Поблизости ни души. Вдаль простиралась холмистая долина, поля клевера и зерновых, местные фермы, разбросанные тут и там, обрамлённые пирамидальными тополями.
Усадьба хозяина являла собой двор с несколькими невзрачными жилищами и широким навесом на отшибе, открытым настежь во все стороны света. Киргизы привычны к степному простору и даже когда приспособились к оседлости, остались привержены старым обычаям кочевников и потому ставят свои жилища на местах открытых.
Хозяин угостил меня лепёшкой и молоком, стал расспрашивать, где жил я и работал раньше и тому подобное. Я объяснил, что и раньше занимался здесь землемерными работами.
«А, ну как же! Помню, помню. Я же готовил для тебя самовар!»
Вот тут-то вспомнил его и я. Лет пять назад он и ещё трое арендовали у меня земельные участки для выращивания хлопка. Это было весьма кстати, что отросшая борода сильно изменила мою внешность. Но, несмотря на это, вряд ли я мог надеяться, что останусь неузнанным: киргизы обладают удивительной памятью на лица и часто способны распознать человека, которого видели хотя бы однажды много лет назад.
День был чудесный, яркий, солнечный. Всё вокруг зеленело; даже крыши домов покрылись травой, испещрённой алыми цветками мака. После моего долгого заточения, каким наслаждением было вновь ощутить свободу движения, растянуться на траве возле арыка, вдохнуть аромат чистейшего воздуха, словом, упиваться полным блаженством бытия на лоне цветущей природы. Однако радостные ощущения мои исподволь омрачены были неизбывным чувством тревоги, ощущением крайней опасности положения, неопределённостью самого ближайшего моего будущего.
Около полудня, когда сидя на берегу арыка, размышлял я над разными вариантами действий – как, куда и какими путями идти – подошёл вдруг ко мне смуглый мужчина с орлиным носом, одетый как сарт, но с феской на голове. «Я мулла, – представился он, – читаю молитвы о выздоровлении маленького сына хозяина дома сего; он болен давно, но теперь ему значительно лучше. Я не сарт, я араб. Был взят в плен, вместе со многими другими, генералом Юденичем(38) во время захвата Эрзурума. Меня выслали в Сибирь, там очень холодно, но мне удалось бежать в Туркестан через киргизскую степь. Большевики меня поймали и отправили на фронт воевать с генералом Дутовым, но я бежал и оттуда. И вот, как видишь, скитаюсь среди сартов и киргизов. Меня чтят за учёность и спиритические способности, принимают охотно и платят за молитвы. Вижу, и тебе худо, как всем людям образованным и порядочным. Уйдём в горы вдвоём; вдали от опасности, среди киргизов, найдём и пищу и кров».
– Нет, сожалею, – был мой ответ, – есть дела, которые держат меня.
– Но жить средь таких разбойников, что хуже собак! – настаивал он. – Послушай, уйдём в горы!
Не мог я принять его предложения, хоть и было оно привлекательно. Ибо нельзя было терять связь с друзьями в городе, с коими связан я тесными узами, и от которых, несмотря на опасность и трудности, получал я иногда сведения о текущей обстановке. Не мог и отказаться от необходимого багажа, оставленного у Акбара. Помимо того, жизнь скитальческая вовсе не отвечала моим планам. Ведь главной целью, как бы ни выглядела она несбыточной, было проникнуть через китайский Туркестан в Кашгар, где ещё сохранилось старорежимное русское консульство, и присутствовал генеральный консул Великобритании. Имелись и связи, пусть отдалённые, но всё-таки связи с цивилизованным миром.
Ближе к вечеру хозяин дома уведомил нас, что вынужден отправиться в горы к своим стадам, и в доме никого не останется, кроме женского сословия. То был вежливый намёк на то, что оставаться здесь ещё на одну ночь нам не подобает. Разумеется, он догадывался, что никакой я не землемер, а просто скрываюсь от органов Советской власти.
Итак, мне вместе с моим новым попутчиком предстояло искать иное место для ночлега. Сначала мы зашли в дом одного некогда весьма богатого киргиза, однако, ныне дочиста обобранного большевиками. Комиссары угнали весь его домашний скот, изъяли все запасы зерна и фуража. Потому просьбу нашу о временном приюте он с прискорбием отверг:
«Большевики меня ограбили и если выяснят, что укрываю двух белых, то и жизнь заберут мою, да и всего семейства в придачу».
Неподалёку жил ещё один киргиз, мой знакомый. Но только мы приблизились к двери его жилища, как навстречу нам вышел один из родственников его и, сразу же узнав меня, в крайнем смятении воскликнул: «Ради Аллаха, тахир, как не боишься ты столь открыто бродить тут, когда большевики все поголовно охотятся за тобой? У нас тебе быть нельзя, комиссары и красноармейцы из русского посёлка то и дело объявляются тут».
Пришлось двигаться дальше. И тут мой попутчик араб философски заметил: «Если не можем найти кров у богатых, попытаемся у бедных». Так что на этот раз мы обратили шаги к его знакомому, бедному киргизу, жившему возле самой дороги.
«С радостью дам вам приют, – ответил он, – хоть дом мой на самой обочине, и комиссары шныряют то и дело, но беден я настолько, что меня не замечают».
Он угостил нас лепёшкой и яйцами… и даже сыграл нам что-то на комузе (кирг. балалайка – пер.). Всё его жилище представляло собой тёмную избёнку с навесом вдоль неё. Спал я беспробудно всю ночь, но утром случилась неприятность, от которой спасся благодаря чистой случайности.
Я стоял и беззаботно обозревал окрестности, когда неожиданно заметил, что поперёк поля бежит ко мне хозяин дома и неистово размахивает руками. Я как-то сразу же инстинктивно бросил взгляд на дорогу и обомлел от ужаса: по ней быстрым аллюром шла одвуконь рессорная подвода с двумя большевистскими комиссарами, с ног до головы облачёнными в свою характерную униформу из чёрной кожи. Ещё десяток верховых красноармейцев следовали изящной рысью. Молниеносно я отпрянул за опору навеса, и вся кавалькада пронеслась мимо, меня не заметив. Втиснувшись украдкою в избу, застал хозяина, перепуганного до смерти: «Комиссары ЧК! Соседи дали знать, я спешил предупредить, но опоздал. Сиди тут и жди, а я хорошенько осмотрюсь. Пока не вернусь, не высовывайся, это очень опасно!» Положение было отчаянное, казалось, укрыться негде.
Однако я знал, что где-то здесь поблизости должен был обитать знакомый мне сарт, имя его Девлет, весьма находчивый парень. Он-то наверняка бы нашёл для меня убежище, но я не знал в точности, где его дом. Единственным способом его отыскать было пойти на базар и расспросить посетителей чайханы.
Вернулся хозяин и принёс известие, что комиссары удалились и не собираются возвращаться прежней дорогой. Явилась возможность самому, на свой страх и риск, отправиться на поиски Девлета. Вручив хозяину немного денег, принять которые тот упорно отказывался, невзирая на свою бедность, и попрощавшись, я отправился по направлению к кишлаку. Мой араб следовал за мной вплоть до окраины, дружески пожал мне руку и провожал взглядом, пока я не скрылся за поворотом.
Отыскав самую большую чайхану в кишлаке, я вошёл внутрь уверенным шагом, и тут прямо навстречу мне неожиданно выступил молодой на вид сарт. «Вот я и влип, – пронеслось в голове. – Агент ЧК, сейчас начнёт допрос и вызовет охрану». Он же встал прямо передо мной и спросил прямо:
– Зачем пришёл сюда?
– Работаю тут, делаю съёмку окрестностей, – ответил я, стараясь выглядеть как можно более невозмутимым, – разыскиваю сарта по имени Девлет.
– А, подрядчик! Полагаю, нуждаешься в продовольствии для своих, – он говорил нарочито громко, так что все присутствующие могли слышать, и тише добавил: – Сиди вот в этой задней комнате и жди, а я пошлю за Девлетом. Нынче базарный день, и он наверняка на базаре.
Он увлёк меня в укромный закуток в глубине навеса; там было безлюдно.
– Представить не можешь, как рад я видеть тебя целым и невредимым, тахир, – совершенно неожиданно для меня воскликнул он.
– Но кто ты? – опешил я.
– Не можешь знать меня, – последовал ответ, – но я знаю тебя хорошо. Я ведь племянник Саид Акрама, который тебе известен.
Новый неожиданный друг мой настойчиво предложил мне лепёшек и чаю, и всячески старался выказать своё благорасположение.
Чуть позже явился Девлет и в обычной своей деловой манере спросил, не нуждаюсь ли я в деньгах.
– Деньги не помешали бы, но более всего я нуждаюсь в месте, где бы спрятаться.
– Устроим, не волнуйся! Хозяин этой чайханы отличный парень, он тебя спрячет, а завтра я разыщу место, где ты будешь в безопасности.
Я провёл в этой маленькой комнате весь остаток дня до самого вечера, и мой юный товарищ не пожелал меня оставить. Иногда один-два сарта заходили сюда, и пару раз – несколько русских крестьян, но мы продолжали спокойно сидеть в углу, и никто не обратил на нас внимания. После ужина из великолепного плова хозяин чайханы вывел меня во внутренний двор, открыл сарай, в котором хранился высушенный клевер, и напутствовал меня, что здесь я, дескать, могу спать без треволнений. На всякий случай он запер дверь снаружи, а ключ припрятал в кармане.
Я улёгся на вязанках люцерны и уснул сном праведника. А утром был разбужен радостным щебетом ласточки. Крохотная птичка, сидя на двери, не достигавшей кровли, бодро изливала свою не особо мелодичную, но столь приятную для меня короткую песенку. У птахи было гнёздышко под крышей, и в течение того скучного дня, что пришлось мне провести взаперти в довольно жарком сарайчике, она то и дело усаживалась в пролёте двери и радовала меня своим щебетом. Я не мог избавиться от чувства, будто всё это мне в помощь, дабы одолеть мне свои невзгоды, будто бы вещунья говорила: «Не отчаивайся! Ты справишься!» Сколь успокоительна была для меня её беззаботная песенка в этот один из самых тягостных и безнадёжных дней жизни моей, когда ютился я запертый в тесном сарайчике, без надежд, без упований на будущее, представлявшимся мне чем-то вроде пустого листа бумаги…
А тут явилось ещё одно создание, но то была коварная безжалостная тварь. Бесшумно, проворно, с удивительной ловкостью ласка (горностай – пер.) карабкалась по отвесной стенке, петляя подобно змее вдоль щелей, пытаясь добраться до птичьего гнезда. Но родители так искусно пристроили свой крошечный домик, что он был недоступен даже для такого мелкого и шустрого пирата. Опробовав все возможные пути к гнезду и потерпев неудачу, ласка спустилась и исчезла.
