Павел Пепперштейн
Бархатная кибитка

Глава четырнадцатая
Степан

Не спи на закате.

Совет

Не спи на закате. Так всегда говорила мне Степанида Степановна, сельская женщина, служившая одно время моим родителям домработницей, а мне – няней.

Когда я спросил ее как-то раз, почему не следует спать на закате, она объяснила мне, что в час, когда садится солнце, Господь призывает к себе ангелов-хранителей и на целый час человек остается без невидимого защитника.

Поэтому если уснуть в это время, то проснешься с тяжелой головой и в скверном настроении. А меня иногда тянуло поспать на закатах: они ведь бывают такие золотые, медовые, убаюкивающие. Но каждый раз я убеждался в правоте мудрой деревенской женщины: засыпать на закате сладко, а просыпаться – горько.

И снова я совершил данную оплошность – уснул на час, случайно, не раздеваясь, сидя в кресле у окна.

Стоило мне задремать ненароком, как из глубины моего мозга выплыло потрясение, вызванное словами Бо-Пип о том, что я в некотором смысле живу на вилле «Мечта», которой больше нет, а на ее месте теперь стоит этот отель. Мое физическое тело находится, возможно, в той самой точке пространства, где раньше располагался кабинет капитана, насыщенный, как я полагал, скелетами редкостных рыб, старыми навигационными картами, бронзовыми барометрами, компасами и подзорными трубами, а также скальпами и томагавками, поскольку в данном случае образ мореплавателя, общающегося с экзотическими народами, дополнялся тем обстоятельством, что он и сам являлся представителем экзотического народа – североамериканских индейцев. Скальп, божок или томагавк в комнате иного капитана воспринимались бы как свидетельства его странствий, но здесь подобные артефакты могли присутствовать как память о Родине: так в каюте русского мореплавателя можно встретить среди заморских трофеев лукошко из родной деревни.

Я не заметил, как настиг меня сон: комната вокруг меня раздвинулась, стены оделись узорчатыми штофными обоями, окно округлилось и превратилось в иллюминатор, прикрытый парчовой шторкой почти церковного типа. Сквозь шторку по-прежнему лились смешанные курортные песенки, но где-то с отрогов гор им стали протяжно отвечать гулкие волынки, флейты и охотничьи рожки. В воздухе запахло сандаловым деревом, специями, амброй, а также терпким дымком, струящимся из большого вигвама, возвышающегося посреди каюты. Угловатые индейские орнаменты, свитые из змей, сов, ястребов и жаб, покрывали цветной войлок шатра, а внутри кто-то сидел и курил трубку. Курящего было не видно, но длинная трубка, выточенная из черного дерева, выглядывала из прорези в шатре, и из ее чашечки к лепному потолку поднимался синий, медленно вихрящийся дым, расходясь концентрическими кругами окрест люстры, представляющей собой точное подобие луны из тончайшего фарфора, со всеми ее кратерами, впадинами и горными цепями, а внутри луны горела невидимая лампа, наполняя шар ночным и загадочным светом. По стенам комнаты, как я и предполагал, топорщились карты, маски, божки, якоря, томагавки, обломки весел, ятаганы, обереги, свитки с иероглифами, кораллы, черепа гигантских рыб, бальзамированные крокодилы. Казалось, стены обросли всеми этими вещицами, словно мхом.

Я восседал в готическом кресле с прямой и высокой спинкой. К своему удивлению, я приметил, что у моих ног на роскошной парчовой подушке вальяжно возлежит знакомый мне белый кот. Он взглянул на меня величаво и сонно.

Я хотел потянуть его за белый ус, чтобы сбить с него магическую спесь, но не успел и проснулся.

Проспал я недолго, но за это время солнце зашло, комната наполнилась прохладной тьмой, и мною вполне владело болезненное состояние, следствие сна на закате, о котором предупреждала меня няня Степанида Степановна. И все же я не унывал, несмотря на легкую головную боль. От доброй няни мысли мои обратились к ежу Степану, которого я считал верным другом своего дачного детства. Он спал в лукошке, пока не отпустил я его в вольный лес, но долго потом я изо дня в день наполнял молоком блюдце на веранде, надеясь на его добровольное возвращение. Няню свою, Степаниду Степановну, я считал дочерью ежа, благо она всегда куталась в колючую шаль, остро блестела глазенками, пыхтела, топала ватными валенками и порой словно бы сворачивалась в шар, когда настигали ее беспочвенные обиды на весь земной мир.

Я встал, потянулся и выглянул из окна. Прямо подо мной блестела крыша кафе «Степан». Там явно царило уже оживление, и я прямиком направился туда, желая познакомиться с местной светской жизнью.

Выйдя из отеля, я убедился, что дым трубки возник в моем сне не случайно. Прямо под моим окном, в густой тени можжевельника, стоял некий человек и курил трубку. Я не мог разглядеть лицо курящего, но вдруг услышал его голос, ровный и спокойный. Он обратился ко мне из тени на господствующем языке:

– Good evening, mister Nilsky. Sorry to bother you, but there are certain matters we should talk about. It seems to be urgent, 'course the situation is getting dangerous. My name is York.

Он сделал шаг вперед, и его охватил свет фонаря. Я узнал американца, которого видел на конференции в отеле.

К сожалению, я не успел ответить ему, так как в этот миг из широко распахнутых дверей кафе «Степан» выплеснулась шумная и яркая компания, которая молниеносно окружила меня, закружила и властно увлекла за собой в глубину иллюминированного теремка.

 
На большом воздушном шаре
Мандаринового цвета
Мы с тобой проводим это лето… –
 

доносилась из всех углов беззаботная песенка.

Ко мне подскочил Аким Мартышин. В лучах цветных ламп он переливался, словно стеклянная шкатулка на витрине, всеми цветами радуги, всеми цветами счастья, всеми оттенками алкогольного восторга.

– Привет, Кай! Очень рад тебя видеть! Идем, идем со мной! Пока еще не все собрались, но я тебя с некоторыми познакомлю! Пойдем, мы сидим на втором этаже, оттуда всех танцующих хорошо видно! Здесь такие фрики иной раз собираются! Можно и глазам своим не поверить! – Аким хохотал и кружился, пританцовывая в модных рваных шортах и в футболке, на которой было большими буквами написано MONSENIOR. В такт его пританцовыванию трепетала цветная жидкость в его длинном бокале, украшенном тропическим зонтиком из гофрированной бумаги и обнаженной зеленоватой девушкой из прозрачного пластика, чьим плоским и вытянутым телом следовало взбалтывать химически заряженную жидкость.

Впрочем, моего приятеля, кажется, не особенно интересовали девушки – как обнаженные, зеленые, из пластмассы, так и живые, что извивались за столиками.

За деревянным большим столом сидело несколько человек – мне улыбался альбинос в красном, который назвался Митей Ландау. А также на меня уставились три пары девичьих глаз – жгуче-черные, как смола, принадлежали Лиде Джугашвили – загадочной, худой грузинской леди. Вторая пара глаз – радостная и простодушная – принадлежала девушке по имени Лаура. Лаура кокетничала, смеялась и не могла усидеть на стуле. Третья девушка была самая серьезная. Мне даже показалось, что серьезная – это слабо сказано. Пиздец, суровость ледяная лилась из ее строгих голубых глазенок.

– Привет, я Катя Гестапо. Мы тут беседовали, пока ты не пришел, о просветленышах. Просветленыши… Ты себя к ним относишь? Я вот считаю, это важно, поэтому стараюсь за собой следить. Кстати, приходи на камни, знаешь, где это?! По утрам я и некоторые, кому не похуй на себя, мы занимаемся йогой голыми. Сейчас так жарко, что только голым и можно вообще что-то делать. И вообще мне раздеваться нравится. Одеваться приходится по необходимости, но раздеваться – дико нравится.

Загорелая девушка с остро очерченными скулами вдруг залилась смехом, тявкая, хрюкая, рыча: как я понял, от радости.

Я охотно поддержал Митю Ландау в его предложении встретиться через пару часов на так называемом диване (некоем опиздинительной красоты камне, откуда открывается лучший вид на море в этом поселке). И там раскурить дружескую трубку мира.

Вдруг я увидел Бо-Пип. Она кружилась на танцполе, а в ее светлых волосах вспыхивали и гасли разноцветные блики. Она тоже увидела меня и помахала рукой, призывая присоединиться к ней в танце.

О, танец! Ты не нуждаешься в словах, восхваляющих тебя. Ты вообще не нуждаешься в словах – их все равно съест громкая музыка. Ты, танец, сильнее слов. Ты, как море, нуждаешься лишь в пловцах, лишь в плеске рук, лишь в ногах-пружинках, лишь в ликующих рыбках, беззаветно ныряющих в твои водовороты! Ты, как море, требуешь самозабвения, растворения без остатка, исчезновения в блеске радостных глаз. Ты, танец, хочешь только любви – всеобщей, океанической, смешной. А еще ты нуждаешься в облаках и чайках – золотых и янтарных чайках, самых лучших чайках на свете…

– Не выпить ли нам чайку? – спросила меня Бо-Пип после того, как мы с ней сполна воздали должное богу по имени Танец.

Мы настолько преданно услужили этому прекрасному богу, что не ведали, сколько времени убежало. И теперь у нас блаженно заплетались ноги, а на глаза стекал сладкий пот. Она взяла меня за руку и отвела в самый дальний бревенчатый угол теремка, где за деревянным столом обосновалась компания, совсем непохожая на ту, с которой я уже успел познакомиться.

Пять человек сидели рядком перед чайными чашками, где плавали лимонные солнца. Среди буйных посетителей «Степана» эти пятеро выделялись некоторой внешней чинностью. Я бы даже назвал их степенными, хотя, учитывая название кафе, их следовало бы назвать «степанными». Бо-Пип представила меня этим людям, и я услышал те самые имена, что уже слышал из ее уст, и в той же последовательности: Сигурдов, Подъяченко, Александрова, Симмонс, Ильин.

Мы с Бо-Пип присели за их столик, но беседа не завязалась. На втором этаже теремка, где я общался с друзьями Акима Мартышина, еще можно было обмениваться беззаботными фразами, здесь же слишком громко звучала музыка, а вопить во весь голос никому не хотелось. Поэтому я оказался в несколько неловком положении: пять человеческих экземпляров сидели передо мной, как на витрине, благожелательно мне улыбаясь и разглядывая меня. Мне же ничего другого не оставалось, как разглядывать их, благожелательно улыбаясь в ответ.

Общение выходило не вполне полноценное, что скрашивалось приятным вкусом крепкого чая с лимоном, а близость Бо-Пип сообщала этому напитку пьянящие свойства. Подняв глаза к резным перильцам второго этажа, я увидел, что столик, где еще недавно сидела компания Акима, теперь пуст.

Я вспомнил о приглашении выкурить трубочку на камне по имени Диван и решился позвать Бо-Пип вместе с собой, о чем я и крикнул в ее нежное ароматное ухо.

Бо-Пип кивнула в знак согласия. Мы попрощались с загадочной пятеркой посредством молчаливых и улыбчивых кивков, после чего вышли во тьму.

Проходя сквозь строй кипарисов, я снова увидел американца. Тот стоял на прежнем месте – то ли поджидая меня, то ли вообразив себя парковым изваянием. Я испугался, что он сейчас заведет со мной обещанный serious talk, но он задумчиво смотрел куда-то в другую сторону, и мы незаметно проскользнули мимо него и вскоре уже быстро шли в сторону гор.

Глава пятнадцатая
Диван

 
Лунная ночь.
Нагишом воздушные ванны
Принимают улитки.
 

Заколдованная дорожка струилась под сенью скалы, чей силуэт отчетливо напоминал тело лежащей кошки, подобравшей под себя лапы. Надо мной громоздился гигантский каменный котенок, погладить которого я мог разве что взглядом.

– Это прекрасно! – произнес я в задумчивости.

– Что прекрасно? – улыбнувшись, спросила меня Бо-Пип.

Кажется, я забыл ответить. Неожиданно наша лунная прогулка оборвалась, и я увидел силуэты Акима Мартышина и Мити Ландау, тихо хихикающих и уже раскуривающих трубку мира. Ноздри мои щекотнул пряный дымок, проскользнувший в соленом морском ветре.

– Добро пожаловать на Диван, Кай! – протягивая мне трубку, произнес Ландау.

– Да, добро пожаловать! – радостно хихикал Аким. – Располагайтесь поудобнее, Кай! Бо-Пип!

Бо-Пип заговорщически засмеялась, и мы уселись на большом, плоском камне на обрыве, откуда открывался умопомрачительный вид…

По проселочной заснеженной дороге шли две девочки. Вокруг было пустынно, безлюдно, тихо, как будто время остановилось. Только девичий смех нарушал глубокий зимний сон. Девочки шли в сторону железной дороги мимо покрытого воздушными сугробами поля, за которым виднелся белоснежный лес. По железнодорожным путям там, далеко, на станции, медленно тянулся серый поезд, в котором сидели большие, толстые кошки с грустными мордочками – полосатые, рыжие, белые, черноухие и чернолапые.

Девочки звонко смеялись, словно колокольчики на морозе, под ногами скрипел сухой снег.

Я будто проснулся от странного, морозного сна – то ли я спал минуту, то ли целую вечность. Или же меня умыкнула из теплого приморского кармана Снежная Королева и увлекла в свое царство.

Рядом сидела Бо-Пип, светящаяся в лучах лунного солнца. Аким и Ландау нечто обсуждали весело и приглушенно.

– …Ну и что? На что это похоже? – спрашивал Аким Мартышин.

– Не знаю… Непонятно. Мне кажется, это крокодил Гена… – полушепотом отвечал Митя Ландау.

– А я думаю, что это караси! Или карпы! – воскликнула Бо-Пип. – В конце концов, неважно, на что это похоже, – это прекрасно!

– Это прекрасно! Это прекрасно… – отзывалось в моей голове.

И вдруг в темном, бездонном море в призрачном свете луны я увидел…

Там, куда я смотрел, почти у самого горизонта возвышалась над мерцающим морем странная платформа на сваях, слегка накренившаяся в одну сторону, видимо, в результате давнишнего шторма. Казалось, она вот-вот рухнет, но мне уже успели мимоходом поведать мои новые друзья, что эта платформа имеет научное значение и принадлежит институту океанографии.

Мне рассказали, что платформа уже много лет существует в своем наклонном состоянии, настолько наклонном, что если уронить там стеклянный шарик или мяч, то эти предметы немедленно скатятся в море, но это не мешает платформе жить и здравствовать десятилетие за десятилетием – так иные горбуны или инвалиды проживают жизнь более долгую, чем выпадает на долю симметричным существам. Якобы эта платформа даже продолжает исполнять какие-то свои научно-исследовательские задачи, по слухам, там продолжают работать некие загадочные океанологи или океанографы. Вот и сейчас над лунной зыбью мерцал одинокий огонек на платформе. Но не этот трепещущий огонек и не сама платформа, несмотря на ее своеобразную ржавую красоту, приковывала к себе мой изумленный взгляд. Недалеко от платформы я увидел корабль. В свете лунной ночи он казался темно-белым (если такое словосочетание возможно), как стакан молока в темной комнате. Это был парусник, но не яхта, а настоящий парусник со свернутыми парусами, и он медленно скользил, сонно и призрачно приближаясь к платформе.

Я вскочил, словно меня подбросила серебряная пружина.

– Это «Мечта»! – воскликнул я, отчего-то твердо уверенный в истинности своего озарения. – Корабль капитана-индейца. Тот самый корабль, чей силуэт был зашифрован в очертаниях прекрасной виллы, когда-то стоявшей на месте моего отеля. Так вот где обитает старик с витиеватыми пальцами! Он живет на своем корабле, он таится внутри вигвама, а вигвам скрывается в капитанской каюте – так утята и волчата в древности прятались друг в друге, скрывая от мира Кощеево яйцо! Да, капитан еще жив, теперь я знаю это, хотя он был глубоким стариком уже сто лет назад, когда построил свою затейливую виллу на этом берегу! И теперь я знаю, какое именно сокровище привез он из своих скитаний, – где-то далеко-далеко, куда завлекли его паруса корабля, он раздобыл секрет бессмертия! Этот капитан – океанический Кощей, и, возможно, временами он приплывает на эту загадочную платформу среди моря!

Словно в подтверждение моих слов, я отчетливо увидел, как от корабля, среди холодных лунных бликов, отчалила шлюпка и быстро заскользила в сторону платформы.

– Надо доплыть туда! – восторженно продолжал я свою опьяненную речь. – Кто-нибудь из вас доплывал когда-нибудь до этой платформы?

Я обернулся к своим друзьям. Аким, Ландау и Бо-Пип сидели неподвижно, обхватив колени, словно три кошки, замершие в форме кувшинчиков с лунным молоком. Во тьме мерцали их сонные, мечтательные глаза. Мне показалось, они долго медлили с ответом, и внезапно налетевший ветер успел зашторить луну длинным крокодилообразным облаком, прежде чем один из них (это был Ландау) наконец произнес:

– Да, я доплывал туда, Кай. Один раз. Всего лишь один раз. Там странно, но… Но если ты хорошо плаваешь, Кай, мы можем попробовать доплыть туда завтра.

– Но завтра корабля уже не будет там, я уверен! Поплыли прямо сейчас!

Ландау медленно поднялся с каменных морщин Дивана. Лица его я не видел: луна скрылась за облаком, и тьма поглощала все вокруг. И снова мне показалось, что я долго ждал ответа. Только скрипели кривые пихты под обрывом. Наконец в налетевшем ветре прозвучал его голос, медленный, тихий, словно бы вязкий и пропитанный темной, горькой смолой:

– Ну что же, Кай. Я вижу, ты – смелый парень. Я тоже не из робких и люблю испытания. Если ты уверен, что доплывешь, то я готов. Сейчас так сейчас.

В этот момент мне на висок упала холодная капля дождя.

Глава шестнадцатая
История дождевой капли

В детстве у меня была книжка «История дождевой капли». Кажется, эта книжка имелась тогда у всех советских детей. Вышла она еще в пятидесятые или ранние шестидесятые годы и, видимо, гигантским тиражом, потому что встречалась во всех детских садах, детских поликлиниках, детских больницах и прочих местах детского обитания. Книжка рассказывала детям про круговорот воды в природе. Видимо, советская педагогическая мысль полагала (и не без оснований), что ознакомление невзрослого ума с всевозможными свойствами той планеты, на которой все мы оказались, должно начинаться с капли воды. Маленький читатель и сам ощущал себя каплей в потоке антропогенного ливня, поэтому нечто глубоко умудренное скрывалось в этой простенькой книжке, предназначенной для массового просвещения. Меня всегда завораживала эта книжка, но особенно нравилось ее название – «История дождевой капли». Да и сейчас это название кажется мне магическим. С одной стороны, присутствует в нем нечто андерсеновское («История бутылочного горлышка»), с другой – нечто от дзенских притч.

Уже довольно давно (не помню когда) придумался, а точнее, привиделся мне фильм под этим названием. Это явилось как галлюцинация в форме фильма (меня такие посещают нередко). И, если повезет, когда-нибудь это станет фильмом в форме галлюцинации. Вообще перетекание явления под названием «галлюцинация-фильм» в иное явление под названием «фильм-галлюцинация» очень занимает меня. Первое явление (галлюцинация) есть дело нерукотворное, непроизвольное, благодатное, однократное, невоспроизводимое. Второе (фильм) – рукотворное, умышленное, воспроизводимое. Фильм можно посмотреть много раз, его можно показать другим. Галлюцинацию видишь только ты, и никогда не увидишь ее снова. А если она и явится тебе еще раз, то будет уже иной.

Впрочем, и любой фильм ты смотришь каждый раз иными глазами. И все же отснятый фильм существует в качестве объекта, и реальное существование этого объекта обнаруживается и утверждается в тот момент, когда ты обсуждаешь этот фильм с другими зрителями. Но данный фильм не таков. Он покамест – лишь воспоминание об утраченном видении.

Итак, фильм. В отличие от детской книжки, этот фильм не покажет нам полный цикл водяного круговорота со всеми его испарениями, воспарениями, впитываниями, выпариваниями, превращениями в снежинку, в каплю росы на цветке, в струйку пара, с путешествиями по капиллярам земли, сквозь тела птиц и млекопитающих, с бесчисленными новыми вознесениями к облакам.

Здесь лишь фрагмент капельной жизни. Все начинается с того, что капля (назовем ее Генриетта) падает с неба в составе осеннего дождя и попадает на стекло длинного окна высокого, многоквартирного дома.

Время фильма (полный метр, естественно) – это растянутое (раздвинутое наподобие ширмы или же распахнутое, как веер) время стекания этой капли по стеклу этого окна. Каскады оптических эффектов (здесь не обойтись без помощи изощренных аниматоров, каковые, возможно, еще не объявились в галактическом Голливуде) позволяют Генриетте отражать поочередно то, что происходит в комнате, чье окно она орошает, а также то, что творится снаружи, а именно в окнах близко расположенного и столь же высотного дома. Действие разворачивается в Нью-Йорке, полагаю.

На пути своего стекания по стеклу этого длинного вертикального окна (форма окна свидетельствует о том, что в этом доме очень высокие потолки, а следовательно, дом относится к разряду фешенебельных) Генриетта постоянно сливается с другими каплями, образуя коллективные идентичности мимолетного свойства. Объединившись в самой верхней части оконного стекла с каплей Луизой и каплей по имени Джон, наша героиня на краткое время становится составной частью струйки Арнольд, но затем, совершив небольшой извивающийся вираж, Генриетта покидает струйку Арнольд и примыкает к струйке Гвиннет, куда уже влились капли Альберт, Оттавио и Линда. Однако вскорости струйка Гвиннет раздваивается, и наша героиня, оставшись в компании одной лишь Линды, некоторое время продолжает свое путешествие вдвоем с компаньонкой, пока к ним не присоединяются Арман, Бриджит, Александр, Наташа и Томас. Все вместе они образуют особо витую и затейливую струйку Элеонора, но век Элеоноры недолог, она быстро распадается на четыре потока. Эти потоки назовем Эмма, Нефертити, Исмаил и Зулейка. Генриетта входит в группу Исмаил, но, видимо, что-то не устраивает ее в этой группе, наша героиня быстро автономизируется, но ее тут же поглощает струйка Стэн, представляющая собой текучий коллектив из восьми капель. Поначалу Генриетта чувствует себя вполне органично в этой странствующей компании, но затем некое экстремальное событие, о котором нам еще предстоит рассказать, сотрясает стекло, по которому путешествует Генриетта. И эта встряска приводит к тому, что наша героиня отделяется от Стекла, чтобы в свободном отвесном падении пролететь мимо всех нижеследующих этажей этого высоченного дома. Генриетта летит в гордом одиночестве, а ее полет завершается падением на уличный асфальт, где лежит красный шарф. Генриетта впитывается шерстью шарфа вместе с довольно обширной компанией своих коллег. Генриетта не чувствует отвращения к красному цвету, напротив, этот цвет ее даже чем-то привлекает, она находит вполне уютным свое новое обиталище, состоящее из красных шерстяных волокон, и даже подумывает, не обосноваться ли ей здесь на некоторое время, но чьи-то смуглые и ловкие руки (узкие темные пальцы схвачены перстнями) быстро выжимают шарф, свернув его жгутом, и Генриетта оказывается на асфальте. Зритель нашего фильма уже составил себе некоторое представление о неунывающем характере Генриетты, поэтому он с удовольствием наблюдает, как наша юная героиня в составе весьма многолюдной (точнее, многокапельной) струйки Элоиза стремится к решетке водостока, проворно огибая осколки стекла, разбросанные на поверхности асфальта. Но не успевает струйка Элоиза низвергнуться во тьму водостока, как она встречается и отчасти сливается воедино с весьма необычной струйкой по имени Рудольф. Если можно говорить о скоропалительной свадьбе Элоизы и Рудольфа, свершающейся на асфальте, то речь здесь идет о межрасовом браке. Выше мы назвали струйку Рудольф необычной. Да, эта струйка крайне необычна с точки зрения Генриетты. И хотя Генриетта, как уже было сказано, не испытывает неприязни к красному цвету, она все же не на шутку изумлена совершенно непривычным для нее составом струйки Рудольф. Все капли, составляющие эту неожиданную струйку, темно-красного цвета, и они гораздо более тяжелые и вязкие, нежели те, с которыми Генриетта имела возможность знакомиться ранее. Тем не менее общительная Генриетта все же вступает в достаточно тесный контакт с красными элементами, прежде ей незнакомыми. Рудольф и Элоиза объединяются и совместными усилиями образуют струйку по имени Роза, которая движется по поверхности асфальта быстрее, чем двигался Рудольф, но медленнее, чем текла Элоиза. В составе Розы наша героиня – любознательная Генриетта – наконец обрушивается во влажную подземную тьму водостока, где ей предстоит изведать еще немало увлекательных блужданий, прежде чем она воспарит обратно в родное небо и снова сделается гражданкой облачных масс.

Но мы несколько забежали вперед, значительно обогнав течение излагаемого фильма.

Вернемся в те времена, когда Генриетта еще пролагала свой путь по стеклу длинного окна. Вернемся, чтобы поговорить об отражениях. Мы уже упоминали об отличных отражающих способностях Генриетты, присущих ей как в силу живости ее нрава, так и в силу того высокого уровня мастерства, которого в наши дни порою достигает компьютерная анимация. В контексте этих упомянутых обстоятельств Генриетта превосходно отражает (естественно, закругляя отражаемое) комнату, по окну которой она странствует, а также то, что в этой комнате происходит. В комнате в этот момент разыгрывается любовная сценка, причем в стадии кульминации. Мужчина и женщина телесно и тесно соединены, а судя по тому, что оба они при этом совершенно одеты и даже не сбросили с плеч мокрые дождевики, можно заключить, что связь их незаконна, а свидание совершается в спешке. Их влажные лица бледны от страсти, но также от тревожного напряжения.

Генриетта не успевает покинуть струйку Арнольд, когда большая боевая группа капель иного рода, невидимых зрителю, извергается из тела мужчины и внедряется в тело женщины. Каким-то поразительным, поистине телепатическим способом мы, зрители фильма, догадываемся о том, что этот выплеск не останется без последствий, – в этот момент зарождается жизнь нового человека, причем человека, чья судьба и деяния окажутся впоследствии достаточно поразительными. Этот человек, в свою очередь, произведет на свет несколько детей, которые также не останутся бесплодными. Таким образом Генриетта отражает скрытое событие, влекущее за собой будущие значительные ветвления. Но это не единственное событие, происходящее в этот момент в комнате. В миг, когда лицо любовника искажается гримаской оргазма, в глубине комнаты распахивается дверь, и Генриетта отражает вошедшего с пистолетом в руке. Это мужчина в тяжелом мокром пальто с меховым воротником – такие пальто всегда бывают тяжелыми, а тут еще оно отяжелело от дождя. Лицо его несет на себе печать ярости, мокрые волосы облепили лоб – уж не обманутый ли это супруг, застукавший любовников в пиковый момент их преступной близости? Мужчина вскидывает руку с пистолетом, целясь в голову любовника.

Но мы уже сказали о том, что пронырливая и отзывчивая Генриетта, в процессе своего струения по стеклу этого окна, отражает не только то, что происходит внутри комнаты, но и то, что происходит снаружи. А именно: она отражает два окна в доме напротив, которые расположены близко друг к другу, но принадлежат к разным квартирам. В одном из этих окон полумрак, другое ярко освещено. Но ни одно из окон не безлюдно. В темном окне угнездился снайпер – он уже прильнул оком к оптическому прицелу своей профессиональной винтовки, которая направлена в окно той самой комнаты, где страстно соединяются потерявшие бдительность любовники. И целится он опять же в голову любовника – и уже поймал в свой окуляр бледное от страсти лицо. Но снайпер не знает о том, что в соседнем окне на подоконнике стоит пузатый человек, который в это роковое мгновение решил свести счеты с жизнью. Человек на подоконнике одет в песочного цвета костюм и только что его шею обнимает длинный красный шарф, но он позволил ему соскользнуть со своих широких плеч, и теперь пузан внимательно следит за плавным падением шарфа, собираясь последовать за ним в бездну.

В момент, когда палец снайпера ложится на спусковой крючок, мужчина в песочном костюме делает шаг и обрушивается вниз. Промельк грузного тела в поле бокового зрения заставляет снайпера вздрогнуть в момент выстрела, и этого достаточно, чтобы пуля досталась не тому, кому она предназначалась. Пробив стекло и свистнув над бледным ухом любовника, пуля поражает обманутого супруга, но Генриетта не успевает отразить его агонию, потому что вздрогнувшее стекло окна, в котором внезапно образовалась пулевая дырка, отбрасывает субтильное водяное тельце Генриетты, и далее она переходит от скольжения по поверхности к свободному падению.

Таким образом Генриетта становится невольной свидетельницей целого пучка событий, уместившихся в одном мгновении: застигнутая измена, эякуляция, влекущая новые жизни, убийство, самоубийство…

А также маленькая и загадочная кража. Кто знает, сколько еще миллиардов микрособытий скрываются за фасадом этого кинематографического сцепления? Наиболее таинственным персонажем фильма является низкорослый, но богато одетый индус с перстнями на пальцах, который зачем-то похищает красный шарф самоубийцы. Поступок совершенно необъяснимый. Ни мы, зрители фильма, ни маленькая прозрачная Генриетта, ни даже проницательные нью-йоркские копы – никто никогда не узнает, зачем индус похитил мокрый красный шарф.