Патрик Эллис
Поваренные книги пауков-людоедов
И впрямь, продавать шашлык в ресторане, который рекомендуют посещать даже самым преданным фанам Ирвина Уэлша, которым начхать хотелось на культурные достопримечательности, лишь бы увидеть дом Марка Рентона, было пиком извращенства. Ни один – НИ ОДИН! – ресторан не опускался до уровня продажи шашлыка. Этот Густав, видимо, настоящий псих. И кого, черт возьми, будет интересовать, насколько вкусно он готовит. Конченый урод, он и есть конченый урод.
– У вас кухонька-та у вас гнилая, – цокнув языком, произнес Бинг.
– Че, сэр? – парень-пирсинг высморкался.
– Говорю, кухня – полный отстой. Гребанная дыра.
Бинг покружился вокруг себя, деловито заведя руки за спину.
– Едрена вошь…
Бармен продолжил работу. Бинг, увидя проявленное неуважение, выдвинулся в сторону двери, где было написано: «Выход для персонала. И Дэйва Уоткинса, отца Гарриет Уоткинс, нашей…» дальше неразборчиво было написано то ли «крот», то ли «грот».
Бинг почувствовал, как внутри что-то оторвалось. Он направлялся к человеку, когда-то убившему его отца. Монстру, которым пугают в сказках маленьких детей. Бинг раскраснелся. То ли кухонная жара сказалась, то ли нервы. А может рак.
Прохладный ветер ударил в лицо и Бинг сделал глубокий вдох. Густав стоял там. В белом сюртуке и поварской шляпе. Куря сигареты. И пуская пар изо рта, в ночное небо. Вот вырисовалось лицо – точь-в-точь Брэт Истон Эллис. Или… Энди Уоркхол?
Бинг заметил, что темнеть стало быстрее. Еще месяц назад, выходя с работы, он останавливался у берега, рядом с Форт-Бриджем. И любовался закатом. Теперь там была лишь черная масса, в которую были погружены белые хлопья – звезды.
Бинг сделал шаг к Густаву. Неуверенный, робкий. И издал хруст. Проклятая ветка.
Густав обернулся.
«Долбанные поклонники…»
Бинг посмотрел ему в глаза. И хрустнул челюстью. А потом сказал:
–Вы читали «Джинсы мертвых торчков»?
12. Доволен
Ригби шел по улице. Дождик тихонько капал, время от времени заставляя су-шефа морщиться. Ригби поднял ворот куртки и встал под навес, когда заметил усиливающийся поток воды с неба. Очки снова запотели, а Ригби похлопал по ребрам.
Мимо проходил черный бомж. Он покосился на Резерфорда.
«Уйди, – Ригби задергал средним пальцем, отведя руку в сторону, – просто сгинь».
– Маса Ригб! Маса Ригб!
Ригби попытался уйти в себя.
– Маса Ригб, – кричал негр, скидывая грязь с волос, – моя твой вид! Моя твой вид!
Кончик рта Ригби чуть приподнялся. До того убого выглядел негр.
– Я тоже рад тебя видеть, – Ригби тяжело вздохнул.
– Зачем человеки дождь не любовь. Дождь – красота. Бегать, бегать круг во круг!
И бомж начал прыгать с ноги на ногу напевая веселую песенку. Его черные руки, покрытые мозолями, мокли под дождем, и Ригби стал… доволен. Доволен своим положением. Доволен жизнью. Он просто радовался те, что жив. Он посмотрел на ботинки, начищенные еще вчера. А потом на куртку от «Гуччи». И вновь ухмыльнулся. До того они различались, этот черномазый и шотландец.
Мама всегда говорила, что хорошая счастливая жизнь начинается тогда, когда ты и не думаешь жить счастливо. И что люди не будут такими сердитыми и грустными долго.
– Они не думают о счастливой жизни, – говорила она, – поэтому, скоро станут счастливейшими людьми на земле.
И Ригби старался придерживаться этого принципа. Всегда и везде он…
– Нет! – крикнул Ригби.
– Маса Ригб?!
– Я, я… – Ригби выбежал из под навеса и помчался к «Уголку Густава», – Черт, черт!
Су-шеф видел перед собой, как Бинг молотком убивает невинного человека. Полиция приезжает и арестовывает его. И все. Конец обоим. Людей, один из которых Ригби неизвестен, другой ненавистен, обрекал на смерть он, Резерфорд! Носитель имени лорда Эндрю!
Ригби не мог этого допустить. Поэтому помчался к двум шефам: Бингу и Густаву.
13. Акация
Фрэдди впервые заметил это в кафе, с Уолти. Деревья ходили. Как в «Ранго» с Джонни Деппом. Огромные махины передвигались и ловили автостопщиков, насаживая их на крючки. Вынимая глаза, разрывая ребра. Пожирая сердца, высасывая печень. Поджаривая энергетическими лучами кишки, лопая мочевые пузыри.
Фрэдди не на шутку испугался. Он звякнул Уолти, проорав:
– Гейский след!
Так… гейский след – фразочка, которая ассоциировалась у Уолта и Фрэдди с чем то плохим. Тут она подходила как нельзя кстати. Фрэдди, выбежал и стал искать друга, датолько тот улепетывал вдаль. Фрэдди пешком добрался до дома и обкурился. Из бульбулятора.
А когда докурил все увидел, как его акация движется к нему, навстречу.
– Привет, Фрэдди, – начала акация, – я акация.
– Привет, акация! – сказал Фрэдди, пуская слюни, – Что ты тут нахрен забыла?!
– Я, – втирает Фрэдди акация, – пришла рассказать о вреде наркоты.
– Наркоты?! – спрашивал Фрэд, – Наркота не вредна.
– Ты прав, – отвечает акация, опустив листья, – вредна политика.
– А политика чем тебе не угодила? – Фрэд нарпягся.
– Понимаешь… политиканы не принимают мер. Они придумывают войны, сводят детей с ума домашними заданиями, доводя до суицида. А еще подсаживают на викодин, ЛСД, кокаин да и просто легкую травку.
– Охереть, – Фрэд изобразил пистолеты из пальцев (девять миллиметров), – Пиф-паф.
– А, – спокойным голосом отвечала акация, – ты убил меня.
Они просидели так еще час, беседуя о политике и мировоззрении. А потом, после пяти выкуренных бульбуляторов, акация сказала:
– Пора умирать.
– Что?! – удивился Фрэд, – Ты… о чем нахрен говоришь!
– А ты как думаешь? – акация стала серьезной как никогда, -Ничто хорошее не длится вечно. Даже растеньям приходит конец. Это жизнь.
– Я знаю, – отвечал Фрэдди, – конец приходит и суперзвездам, и животным. Даже Курт Кобейн выпилился…
Акация, светло-зеленая, нагнись и поцелуй, смотрела на Фрэдди и ждала его действий.
– Я… – Фрэдди глубоко вздохнул, – надеюсь я не зря прожил жизнь.
Он затянулся и пыхнул.
– Не зря, – отвечала акация, – ты хотя бы… старался жить. И не кончил жизнь раньше положенного срока.
Фрэдди встал с пола. И взял ружье, лежащее в шкафу. Он поднес его к подбородку. И выстрелил. И пока он летел вниз, в ад, и пока его тело в реальном мире, обмякнув, падало, пока его мозги стекали по полу, а бульбулятор заполнялся кровью через отверстия… его ждал Кобейн.
Курт подошел к Фрэдди и, отбросив длинные волосы назад, сказал:
– Вверх, вверх, вверх и вниз…
А Фрэдди подхватил, начав крутиться на месте:
– Поворот, поворот, поворот.
А Курт:
– По кругу, по кольцевой развязке.
А Фрэдди:
– Пистолет, пистолет, пистолет…
В скором времени они должны были оказаться на Страшном Суде. Демоны уже готовили сковородки.
14. Отцы
Они обсуждали все. И пили третью бутылку вина. Бинг и Густав. Два повара, против всего мира.
Один, тот, что помоложе, почесывал нос, иногда похрюкивал. Тот, что постарше, стряхивал крошки, застрявшие в щетине, тяжело вздыхая каждые две минуты. Первый – настоящий альфонс, если не обращать внимания на сломанный нос и слой жира, в области таза. Второй – жирный, обними – утонешь, вылитый кит. Первый –Бинг. Второй – Густав.
Они разговаривали обо всем на свете. Об Ирвине Уэлше, о мексиканской кухне, о ножах, о насекомых. Густав, привстав и крякнув, рассказал о пауках-людоедах, что завелись на кухне. Приходит как-то он на работу, а там чувак кричит от боли, по полу катается. Кричит: «Пауки! Пауки!» И ногтями сдирает кожу с ноги. Вилкой ковыряется, мясо в сторону откидывает, руки сует, пауков достает. Густав был умнее. Увидев пауков, пожирающих его друга, Бинг выхватил тесак и – ХРЯСЬ! – кость раскололась. И еще – ХРЯСЬ! – икра и стопа остались в стороне, у колени начала собираться лужа вязкой крови.
– Вот! – Густав тычет в висок.
– Охереть… – Бинг опорожняет очередной бокал и трет шею.
– Сечешь? Долбанные пауки людоеды… Если бы не я, Дрю не стоял бы сейчас за барной стойкой. А вон последний выживший! Беременная самка паука-людоеда… А Эллис? Мой су-шеф? Надрался и избил мужчину в гей-клубе.
– Погодь, – Бинг заглотнул скопившуюся массу соплей, – он че, педик?
– Врубаешься? Конечь педик. А ты думал? Мы все педики. Даже я.
– А… – Бинг почувствовал, что начал вырубаться, – правительство вам… разрешает?
Густав встал и взял очередную бутылку вина потной рукой. И вытащил пробку длинными ногтями.
– Конечь… – он отхлебнул из бутылки и плеснул Бингу, – главное иметь жену. И производить розовых уродцев, чтобы у правительства всегда были рабочие.
Густав почесал щетину, и крошки одна за другой повалились вниз, создав подобие гор – муравьиных размеров.
– Кста, Бинг, наши папки-то принимают решения.
– Что? – удивился полуспящий Бинг.
– Ну… наши папки. Отцы. Я про то, что геями не рождаются. Ими становятся. Мой отец – открытый гей. Он моей маме все уши этим прожужжал. Я и думал, отлично! я видимо тоже педик. Я про то, что отцы всегда определяют детей. Если они хорошие, то и ребенок будет хорошим.
– А… – отключался Бинг, – а политиканы? Продажные свинья?
– Продажные свинья, – Густав откинулся на спинку стула и стал долбить пальцем в стол, – не при чем. Даже абсолютная монархия будет казаться пиком твоей свободы, если твой папка убеждает тебя в этом.
Густав потянулся.
– Отцы важны…
Они просидели так пару секунд, уставившись на пол, на кусочки хлеба с бороды Густава. Затем, Густав, подвинув банку с пауками-людоедами, взял таблеточки и стал закидываться.
– Без них – мы просто нечто, походящее на человека. Людская биомасса… Кста, зачем ты пришел?
Бинг посмотрел в левый глаз Густава. В серый шар. Который начал краснеть на глазах. Таблетки подействовали.
– Ну… чувак, ты убил моего отца.
– Что?!
Густав вскочил.
– Да, как ты можешь, тварь?! Как ты можешь такое говорить!
И Густав ударил Бинга. Оба были… слегка охмелевшими. И потому так остро реагировали.
Густав ударил Бинга по носу и кровь начала литься на пол. И еще раз ударил. Косточки залетели в глотку. И еще раз. Глаза стали жечь.
– Моя жена живет этажом выше! И ты смеешь такое говорить! Она слышит наш разговор, тварь!
Густав сломал Бингу пару ребер. И руку. Шеф-повара, ерзающего в конвульсиях, стошнило на ботинки шеф-повару, стоящему сверху.
– Я тебя нахрен изувечу! Яйца вырву и скормлю псу!
Густав посильнее пнул Бинга в лицо. Голова откинулась и зубы разлетелись по разным углам, оставляя кровавые следы, будто бы были трупами, перетаскиваемыми зимой по заснеженному полю. Густав схватил нож и хотел ударять в висок.
Густав не знал, что избивать Бинга не было смысла. Ведь его жена пару минут назад выпила банку – целую – с краской.
Краска сочилась вниз. Она лежала, а краска прожигала пол. Краска с кровью.
Она начала капать вниз. На лицо Густава. На щетину. На крошки хлеба, которые она, жена Густава, клала мужу на протяжении года. Она давно хотела покончить с собой и мужем. И написала, чтобы тот – если, конечно милый соизволит! – поднялся наверх и откачал ее. Краска бы попала на щетину, а дальше…
Кап-кап.
Резкий хлопок. Искры разлетелись в разные стороны. Дым начал выписывать красивые приуэты в воздухе – гимнасты бы нервно курили в сторонку. Мозг Густава потихоньку вытикал на пол, а его труп, шлепнувшись вниз, издал звук, похожий на тот, что слышим мы, запихивая жирный стейк в мясорубку. На потолке образовалось кровавое пятно. Из костей и костного мозга.
Голова Густава взорвалась. Крошки не были крошками – химическими таблеточками. Создавшими такую бурную реакцию.
Избитый Бинг лежал и кашлял кровью. Он понимал, что в таком состоянии – рак никто не отменял – ему придет конец минуты через… две-три. И он приготовился умирать.
На его лицо шлепнулся костный мозг бывшго шеф-повара Густава.