Мы точно шли сквозь топь на ощупь: Кругом – болото, мгла, Не смели больше мы молиться, И сжата скорбь была, В нас что-то умерло навеки, Надежда умерла.
О, Правосудье Человека, Подобно ты Судьбе, Ты губишь слабых, губишь сильных В чудовищной борьбе, Ты сильных бьешь пятой железной, Проклятие тебе!
Мы ждали, чтоб пробило восемь, Томясь в гробах своих: Счет восемь – счет клеймящий Рока, Крик смерти в мир живых, — И Рок задавит мертвой петлей. Как добрых, так и злых.
Мы только думали и ждали, Чтоб знак прийти был дан, И каждый был как бы в пустыне Застывший истукан, Но сердце в каждом било – точно Безумный в барабан!
Внезапно на часах тюремных Восьми отбит был счет, И стоном общим огласился Глухой тюремный свод, Как будто крикнул прокаженный Средь дрогнувших болот.
И как в кристалле сна мы видим Чудовищнейший лик, Мы увидали крюк, веревку, Пред нами столб возник, Мы услыхали, как молитву Сдавила петля в крик.
И боль, которой так горел он, Что издал крик он тот, Лишь понял я вполне, – весь ужас Никто так не поймет: Кто в жизни много жизней слышит, Тот много раз умрет.
4
Обедни нет в день смертной казни, Молитв не могут петь. Священник слишком болен сердцем, Иль должен он бледнеть, Или в глазах его есть что-то, На что нельзя смотреть.
Мы были взаперти до полдня, Затем раздался звон, И, стражи, прогремев ключами, Нас выпустили вон, И каждый был с отдельным адом На время разлучен.
И вот мы шли в том мире божьем Не как всегда, – о нет: В одном лице я видел бледность, В другом – землистый цвет, И я не знал, что скорбный может Так поглядеть на свет.
Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор, Впивая узкую полоску, Тот голубой узор, Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор.
Но голову иной так низко, Печально опустил, И знал, что, в сущности, той казни Он больше заслужил: Тот лишь убил – кого любил он, Он – мертвых умертвил.
Да, кто грешит вторично, – мертвых Вновь к пыткам будит он И тянет труп за грязный саван: Вновь труп окровавлен, И вновь покрыт густой он кровью, И вновь он осквернен!
По влажно-скользкому асфальту Мы шли и шли кругом, Как клоуны иль обезьяны, В наряде шутовском, — Мы шли, никто не молвил слова, Мы шли и шли кругом.
И каждый ум, пустой и впалый, Испуган был мечтой, Мысль об уродливом была в нем, Как ветер круговой, И Ужас шел пред ним победно, И Страх был за спиной.
И были стражи возле стада С чванливостью в глазах, И все они нарядны были В воскресных сюртуках, Но ясно известь говорила У них на сапогах.
Там, где зияла раньше яма, Покрылось всё землей. Пред гнусною стеной тюремной — Песку и грязи слой, И куча извести – чтоб мертвый Имел в ней саван свой.
Такой на этом трупе саван, Каких не знает свет: Для срама большего он – голый, На нем покрова нет, — И так лежит, цепями скован И пламенем одет!
И известь ест и плоть и кости, Огонь в него проник, И днем ест плоть и ночью – кости, И жжет, меняет лик, Ест кость и плоть попеременно, Но сердце – каждый миг.
Три долгих года там не сеют И не растят цветов, Три долгих года там – бесплодность Отверженных песков, — И это место смотрит в небо, Глядит без горьких слов
