Владимир Орлов
Бубновый валет
Теперь же на Часе интересного письма меня словно бы зашили в шкуру отца и хлебопека Кирсанова. И надо мной смеялись. И я почувствовал, что главной скверностью в жизни отца (и матушки, и Кирсановых) было не томление организма (оно-то могло приносить и радость), а томление стыда. Любить тела друг друга им приходилось с ощущением стыда. Вся их любовь была сплошным стыдом, сплошным срамным делом! Стоило ли так жить? Но жили, жили!
А мое-то успокоение самого себя: «Со мной все будет по-иному»? Блажь простака, плавающего в киселе из лепестков роз! Сколько раз Вика Корабельникова уговаривала меня пригласить ее в Солодовников переулок. И даже познакомить ее с моими родителями. Ни разу не подвел я ее к своему дому. Мне было стыдно за наш дом. Но выходило, что я стыдился и своих родителей.
Понятно, не одни лишь чувство стыда и уязвленность гордыни привели к нашему с Викой разрыву. Я почувствовал опасность и неизбежность лишней для меня кабалы. «Не суйся, куда не следует…» И я ожег себя раскаленным железом. Я перестал встречаться с Викой и не отвечал на ее звонки. Я будто бы завел другую… Значит, не было любви. Она бы смела все. Спалила бы и меня. Но способен ли я на любовь?..
Я уже сообщал, что снять копию с синей тетради не попросил. Было бы тогда в этом что-то неприличное. Но адрес Обтекушина я записал. Сам не знаю зачем.
Оказалось, что живет Обтекушин недалеко от меня, на полдороге от моего дома в газету, а именно в переулках Октябрьской (бывшей Александровской) улицы, за МИИТом. И очень может быть, мы с ним где-нибудь встречались – в магазине, на Минаевском рынке, в бане или у бочки с квасом.
Ну, встречались, оборвал я свои соображения, ну и что! Поднявшись в Бюро Проверки, я услышал от Зинаиды Евстафиевны неожиданное. Завтра я должен явиться в редакцию к десяти утра. Разъяснений не последовало. А я спрашивать о чем-либо начальницу не стал.
11
В десять утра Зинаида уже сидела в своем кабинете и держала в руке, к моему удивлению, томно-розовый том Жорж Санд, к сему автору она, как помнилось, относилась чуть ли не с фырканьем: «Ей бы наши заботы!»
– Дел-то у нас, Василий, – сказала начальница, – часов до трех, как всегда, не будет. Почитай что-нибудь развлекательное. Но комнаты своей не покидай.
– Это отчего же? – удивился я.
– Будут вызывать, – сказала Зинаида.
– Куда? И зачем?
– Узнаешь…
– И вас будут вызывать?
– Мое дело прошлое, – мрачно сказала Зинаида. – Не ерзай и не нервничай. Не одного тебя, надо полагать, будут вызывать. В этом деле нет ничего особенного. И фингал свой можешь не занавешивать. Он почти и выцвел…
Что бы это значило? Кому я понадобился? В военкомат я являлся, как идиот, в назначенные повестками минуты (как выяснилось позже, таких дурацки добросовестных офицеров запаса было мало). Никакими провинностями я не мог обрадовать участкового, местного благодетеля Анискина, и уж тем паче отделение милиции. Или вдруг кто-нибудь сочинил жалобу на меня, но не на Масловку, а куда-нибудь ближе к Кремлю? Сосед Чашкин мог. О гражданских безобразиях по месту жительства…
Я взял в библиотеке том «Падения царского режима», но и показания Вырубовой (правда, читанные мной не раз) не смогли отвлечь меня от паскудных соображений.
Встал и побрел в кабинет начальницы.
– Зинаида Евстафиевна, – сказал я, – вот вы тоже маетесь бездельем. Взяли бы и поведали мне историю тридцать девятого года. Как наш удалец, то ли Волгин, то ли Енисеев, стал Героем Советского Союза по списку Берии.
– Вовсе и не по списку Берии, – протянула Зинаида, не глядя на меня, – а по списку полярников, но будто бы по просьбе Берии…
Она сейчас же спохватилась:
– Ты что, Куделин? Что ты себе позволяешь? Почему ты придумал спрашивать о Деснине именно меня?
– Все уверены, что вы знаете об этой истории лучше других…
– Кто тебе сказал такую чушь? Небось этот прощелыга Комаровский! Он только и умеет, что сажать футболистов! Ты, Василий, более никогда не спрашивай меня об этом.
– Вы, Зинаида Евстафиевна, добрейший по сути человек, а гремите, как Манефа у Островского. Хоть фамилию услышал – Деснин. А то все Волгин или Енисеев…
– Я сейчас тебе такую Манефу покажу, паршивец! Истинно Глумов! Простоты в тебе много, а мудрости – заметка курсивом. Вон в свою комнату и сидеть в ней, пока не вызовут!
Теперь я взял в библиотеке (она у нас была богатейшей) подшивки за месяц «Советского спорта». Но все эти голы, шайбы, сицилианские защиты, маты в четыре хода отлетали от меня вслед за фрейлиной Вырубовой и редактором-секретарем следственной комиссии Александром Блоком, не нуждающимся еще в пайках. Да что это лезет мне в голову, отчего именно сегодня я поперся к Зинаиде с интересом к истории Героя-самозванца тридцать девятого года, обманувшего Берию (хоть фамилию узнал, надо полистать довоенные подшивки газет, не наткнусь ли я в них на корреспонденции Деснина?).
Я попробовал вернуться мыслями к Обтекушину. Неужели он впрямь жил таким бесхитростным, каким выглядел в письме? Неужели не был способен на выдумки и ухищрения? А я, что ли, способен на выдумки и ухищрения? Такой же придурок!.. Но стал бы я составлять временной график пребывания людей – хозяев и гостей – в комнате родителей жены? Нет, до такого занудства я вряд ли дошел бы. Но до своего занудства дошел бы… А как смаковал интонациями график декламатор Миханчишин!
Сидеть мне надоело, я спустился в буфет. Взял кофе, на пиво мелочи у меня не хватало.
Но я увидел, что Петя Желудев, истовый пивник, пьет кефир, будто опасается огорчить какого-либо собеседника вызывающим размышления запахом. «И его, что ли, будут вызывать?» – задумался я. Предчувствие какой-то дряни и ледяной неизбежности коснулось меня. И тут я ощутил, как я одинок и на шестом, и на седьмом этажах, и во всем здании архитектора Голосова. И посоветоваться или поделиться своей тоской мне было не с кем. Не с Цыганковой же. Пожалуй, один Марьин был мне сейчас, неизвестно почему, близок, я спросил бы его кое о чем, но я не нашел Марьина. В пустоте коридора шестого этажа я углядел Башкатова, он несся с бумагами к двери машинописного бюро.
– Пусто и тихо вокруг, – сказал я. – С чего бы это?
– Доктор Пилюлькин зубы рвет, – рассмеялся Башкатов, он что-то жевал, крошки полетели из его рта.
– А чему ты радуешься?
– А мне-то что? Я ему не нужен. У меня уши заложены.
– Послушай… – сказал я, мне хотелось продолжить сейчас разговор с Башкатовым, чтобы хоть на кочку вылезти из трясины одиночества, но слова не являлись. Тут я ляпнул: – А дуэль будет?
– Какая еще дуэль?
– Ахметьева с Миханчишиным?
– Ну, ты хватил! – снова рассмеялся Башкатов. – На кой Ахметьеву эта дуэль! Это смешно вышло бы. То, что он благороден, Ахметьев показал, влепив пощечину Зятю, когда тот был в силе. Коли б Зять его вызвал – была бы дуэль. Но Зять извинился. А вчерашнее-то… Ко всему прочему публичные доказательства благородства – это уже перебор и близко к фарсу… Да и навредить дуэль могла бы Ахметьеву…
– А может, он и ищет вред себе, – предположил я, – чтобы освободиться от чего-то тяготящего его…
Башкатов минуту стоял молча.
– Мне это и в голову не приходило. Ты, Куделин, озадачил меня, – сказал наконец он. – А впрочем, не морочь меня. Иди, куда шел. И ни о чем не спрашивай.
И он, тряся листочками рукописей («Дела!»), скрылся за дверью машинисток.
Спрашивать я мог лишь о солонках. Делать это мне было не рекомендовано.
Доктор Пилюлькин рвал зубы.
А может, и впрямь, подумал я, совершаются какие-либо медицинские собеседования. Мало ли в какие отдаленные и дикие места (с энцефалитными клещами, например) каждый день командируются наши сотрудники! Но мне-то, сразу же сообразил я, не предстоят командировки.
Это армейские дела, уверил я себя, армейские. Будут уговаривать идти служить в армию! Да что уговаривать! Вызнают степень моей ценности-незаменимости и загребут на два года. Известно, сейчас отлавливают среди молодых специалистов кандидатов в двухгодичники. Офицеры необходимы для заполнения штатных должностей. А потом, через два года, поди вырвись из армии. Зимой армия висела над Башкатовым, он кончал МВТУ, у него редкая для армии специальность, его намеревались брать и не на два года, а насовсем, в кадры. Башкатова газета отстояла именно как незаменимого, но отстояла чуть ли не на уровне военного министра. Меня-то небось турнут в политработники. И уж конечно никто не станет меня отстаивать. Попадет бумага к К. В., тот взглянет мельком: «А-а-а… Куделин-то… технический работник… пусть послужит… Пусть в армии мяч погоняет…»
Я вернулся к себе в кабинетик понурый и скисший. Офицерство свое, человек гражданский, я видел в страшных снах. Мои пальцы, разворачивавшие «Советский спорт», чуть ли не дрожали.
Лишь без пятнадцати час за мной явилась заведующая отделом кадров Алевтина Семеновна Зубцова, женщина лет сорока пяти, нынче скромно одетая, неслышная, нет, слова-то она произносила как раз громко, басовито. Вернее сказать – незаметная.
По легенде, лет двадцать назад она ходила в секретаршах ромовой булкой и имела успех у мужиков. В нынешней Алевтине лишь угадывались ее прежние «убойные» формы. Пишущих сотрудников она не нанимала, командовала вроде бы лишь секретаршами и машинистками, но обо всех в редакции знала все. Приятельницы у нее были среди машинисток и машинисточек, те тоже знали все, и уж конечно – нет ли чего особенного в рукописях сотрудников, и в их собственных, и в тех, что они давали перепечатывать для себя.
– Куделин, пойдемте со мной, – сказала Алевтина Семеновна.
Сейчас же в дверном проеме возникла моя начальница, видно, что озабоченная.
– Ты, Василий, – сказала она, – не тушуйся. И ни о чем не забывай. Взвесь все в себе.
Алевтина быстро и неодобрительно взглянула на нее, но высказать что-либо Зинаиде Евстафиевне она не смогла. Или не позволила себе.
В коридорах она шагала за мной, я ощущал ее своим конвоиром, мне вспомнилась молва, что в молодости она хорошо стреляла. «Ну вот, сейчас и забреют, – тоскливо думал я. – Надо будет сказать им о родителях… единственный кормилец… Как же, возразят, а старшая сестра, которая замужем за полковником… Это тебе не дядечки из МГУ… Может, стоит попроситься служить в часть к полковнику?»
Алевтина Семеновна открыла дверь к себе в кабинет, пропустила меня вперед.
– Вот, Сергей Александрович, это Куделин. Василий… Я вам нужна сейчас?
– Нет, Алевтина Семеновна! – воскликнул Сергей Александрович. – Нет! Я и так отрываю вас от дел. И столько доставляю вам неудобств!
И Алевтина Семеновна удалилась от чужих дел к своим неудобствам.
Из-за собственных волнений собеседователя я разглядел не сразу (да и солнце было за его спиной). Понял только, что ему лет тридцать пять, что он среднего роста, белокурый, улыбчивый, скорый в движениях. Ладный мужичок. Первое же впечатление сообщило мне, что погон на нем нет и что автомат Калашникова на столе Алевтины не лежит.
– Сергей Александрович Кочеров, – шагнул ко мне собеседователь и протянул руку.
– Куделин… Василий…
– Э-э! Да вы мне этак пальцы сломаете! – воскликнул Сергей Александрович, но не поморщился, а заулыбался.
– Извините… – пробормотал я.
– Это я не должен был забывать о том, что вы, Василий Николаевич, в университете энергично занимались спортом, – и тут Сергей Александрович будто бы подмигнул мне: – В ущерб науке… Или ваше увлечение наукой ослабло после истории с профессором Сходневым?
Поначалу последние слова собеседователя не показались мне существенными. Важнее для меня были напоминания о занятиях спортом. «Как же – забыл! Сейчас укажет: вон здоровяк какой, да ему пулемет на плечах носить, а он над бумажками посиживает. Под ружье, Куделин! Под ружье!» Но тут же подумал: «А с чего бы возник профессор Сходнев? Не взволновали ли кого изыскания Алферова и Городничего о корнях и родственных связях Кочуй-Броделевича?»
– Да, да, мне многое известно о вас, уважаемый Василий Николаевич, – сказал Кочеров. – Давайте присядем.
Присели. Сергей Александрович у окна, перед столом Зубцовой, я – сбоку от него, у стены, под портретом Леонида Ильича.
– Пренебрегали вы общественными хлопотами, Василий Николаевич. И теперь, в газете пренебрегаете, – сокрушенно произнес Кочеров. – Но в университете-то особенно.
– Занятия спортом и выходили общественными хлопотами, – нахмурился я. – Я добывал факультету дипломы, грамоты и зачетные очки.
– И славно! – обрадовался Сергей Александрович. – И славно! Я вас ни в чем и не упрекаю. И если я вас назвал уважаемым, то без всякого лукавства или там иронии. Вас действительно уважают в редакции. Вы – человек общительный, отзывчивый, а ваша должность делает вас вхожим во все отделы… Собственно, все это и стало поводом для нашего с вами разговора…
Я смотрел на него молча, удивленный поворотом беседы, возможно, и рот разинув.
– Вы, я полагаю, как человек опытный и смышленый, догадываетесь, – сказал Сергей Александрович, – к чему я клоню. А потому мне, наверное, не стоит – в случае с вами – распускать долгие туманы…
– Я все же не понимаю… – пробормотал я. – И что за случай со мной такой особый?..
– Ну хорошо. В пятьдесят шестом вы пережили потрясение, но посчитали правду, открытую на съезде, не крушением идеалов, а очищением их от скверны и идеалам этим верите. И продолжаете служить им.
– Ну и что? – чуть ли не с вызовом произнес я.
– А ничего… Все хорошо, все очень хорошо. Но посудите сами, Василий Николаевич, служить-то идеалам можно по-разному. Скажем, не только выковыриванием ошибок в поэтических цитатах и географических названиях. Это-то, может быть, никакое служение идеалам еще и не есть…
– Какое же служение, на ваш взгляд, требуется от меня?
– Вот, уважаемый Василий Николаевич, вот! – поспешил Сергей Александрович. – Вот мы и подходим к сути! Вы-то вышли из известного кризиса убежденным человеком, а сколько людей растерялось, разрушилось, превратилось в немощи, какие очень легко могут оплести паучьи сети… Да вы сами знаете… И на этих, очень ответственных этажах они есть… Они, конечно, не враги… общества… Они заблуждаются… Или всего лишь колеблются… Но и от них может произойти ущерб и для наших с вами идеалов, и для государства… А ваша должность, я уже говорил, позволяет вам…
– Вы что же, меня в стукачи, что ли, вербуете?
– Вот тебе раз! – расстроился Сергей Александрович. – Этого более всего я и боялся. Вашего непонимания, Василий Николаевич. Конечно, после разоблачений и открытой правды все эти стукачи, сексоты, «и мой сурок со мной», их дела – мерзки и неприемлемы. Я разве вас к этому склоняю? Я вам не враг. Я такой же, как и вы, гражданин своей страны. Все это для меня очень обидно… Глупо было бы читать вам политграмоту, но напомню: Польша, чешские болтуны с их «пражской весной», Китай, желающий захватить амурские острова, наши внутренние клеветники и провокаторы с их самиздатами, чьи изделия вы принципиально и справедливо не читаете… Все это не может не вызывать тревогу… И мы бы хотели, чтобы вы, Василий Николаевич, поняли нашу озабоченность… Вот Ахметьев Глеб Аскольдович… он относится к вам с расположением…
– Мне неизвестно ни о каком расположении ко мне Ахметьева… – сказал я.
– Нам известно о расположении к вам Ахметьева, – прервал меня Сергей Александрович. – И не спорьте. Он даже ищет сближения с вами. Может, оттого, что вы историк. Или по иной причине. Глебу Аскольдовичу поручают чрезвычайной важности дела, а что у него истинно на душе…
– Это не ко мне. Вы ошиблись. Это не ко мне. – Я стал пыхтеть. Необходимые слова не являлись ко мне. Я чуть было не произнес: «У меня уши заложены», но сообразил, что смогу притянуть неприятности к Башкатову. Сказал, стараясь успокоить себя: – Это на самом деле не ко мне. Извините, Сергей Александрович, я не хотел вас обидеть. Но меня не угадали. Полагаю, что в продолжении разговора нет смысла.
Я встал.
– Подождите, Куделин, – сказал Сергей Александрович. – Я не закончил разговор.
– Но я закончил разговор, – сказал я.
– Сядьте! – приказал собеседователь. – 00 Разговор с вами не окончен.
Я был намерен чуть ли не дверью хлопнуть, но, сам себе делаясь противным, послушно присел. Мне было дадено уразуметь, что разговор с гражданином Куделиным вел не улыбчивый Сергей Александрович Кочеров, а вело государство. Или хотя бы существенная составляющая государства. Уже прозвучало «нам известно» вместо чуть ли не вежливо-литературного «известно». Я вовсе не хотел обижать государство. Я захотел сейчас же выказать свое благоговение перед государством и государственными составляющими. Было бы печально, если бы меня признали заблудшим сыном. Или недостойным подданным. Я себя таким не считал. Или и впрямь мое пребывание в Бюро Проверки было постыдным укрывательством от забот Отечества?
– Я понимаю вашу озабоченность… – Я сразу же сообразил, что употреблением частного имени «Сергей Александрович» я сниму пафос своего заявления. – Это и моя озабоченность. – Тотчас же и добавил: – Это не для меня… Не могу… Я постараюсь быть полезным стране каким-нибудь иным способом…
– Ну ладно, более не буду вас уговаривать, – устало сказал Кочеров. – Возможно, вас и вправду не угадали… Вы ведь не курите, Куделин, уже двенадцать лет…
– Да, не курю, – сказал я.
– И не курите. А я закурю, с вашего позволения. И он закурил. С моего позволения.
Возможно, он и на самом деле устал от возни с олухами и социальными ленивцами вроде меня. Кого еще приводили сегодня в заманный кабинет и какие предложения делались им?
– Вы упрямец, Куделин, – протянул Сергей Александрович. – Упрямец…
– Не переношу, когда пытаются лезть мне в душу, – не выдержал я.
– А ловцы-то человеков, они не лезли, что ли, в людские души, если считали это целесообразным? Те самые ловцы человеков, что вызывают ваше почитание… И вы не правы или не столь тонкочувствительны, не замечая, что Ахметьев к вам душевно расположен. А ведь он был намерен просить вас стать его секундантом. Были бы вы рядом с ним, возможно, смогли бы упредить какой-нибудь его ложный шаг. Впрочем, Глеб Аскольдович – неплохой стрелок… Он бывал на охотах с людьми… видными… и ему доверяющими, скажем так… Правда, там птицы и звери подобранные, но все же…
– Да это же чушь несусветная! – искренне воскликнул я. – Какая еще может быть в наши дни дуэль!
– Согласен с вами, – кивнул Сергей Александрович. – Чушь несусветная! Однако же… Но ничего серьезного не случится… Не должно… Даже и без вашего, Василий Николаевич, участия…
Он замолчал. И я сидел молча, занятый мыслями о дурацкой дуэли Ахметьева с поганцем Миханчишиным. Но почему же дурацкой? И почему – поганцем? Его назвали подлецом, и он посчитал необходимым ответить на оскорбление. Но не будет дуэли…
– А номер-то вашей солонки пятьдесят седьмой, – произнес Сергей Александрович в задумчивости.
Он не спрашивал, но я будто бы был обязан ответить на его вопрос, и я пробормотал старательно:
– Да, номер моей солонки пятьдесят седьмой… Он посмотрел на меня словно бы с удивлением:
– Нет, я это просто так… Без всякой сверхзадачи… Нет, нет, уговаривать я вас более не буду. Не беспокойтесь. Посчитайте, что бормашина выключена… Сейчас я докурю сигарету и отпущу вас…
Однако он закурил вторую сигарету.
– Вот ведь можно пофантазировать, – помолчав, произнес он чуть ли не мечтательно. – Или, скажем, выстроить предположения… Может, вам это неизвестно, но мне-то ведомо… Сколько людей, которые вовсе не вынюхивали что-то, не подслушивали, а потом ябедничали, а просто – хотя бы и раз, но доказывали действием верность долгу, своему народу и Родине, причем действие это необязательно совершалось бы среди своих, а где-нибудь в дальней командировке с поручением, сколько этих людей поощрялось потом… скажем, судьбой. И служебные дороги становились скоростными, и всякие житейские блага открывались, и возникали путешествия во всякие Италии, Аргентины и Палестины, причем частые… Каково? Так ведь и учитель истории с нищенской зарплатой может стать, не сразу, конечно, а доказав, директором знаменитого музея или архива с важнейшими документами. Это верное продвижение… Ваши, Василий Николаевич, тяготы с жильем мгновенно бы решились. За границу вы ни разу не ездили, а разве это хорошо? Нет, это я так, выстраиваю предположения…
– Своим жильем я доволен, – сказал я угрюмо.
– Вы лжете по поводу жилья!
– Своим жильем я доволен, – повторил я. – Что касается путешествий, то я домосед и люблю пешие прогулки по Москве. К продвижению охоты не имею.
– Вот, значит, как, Куделин! – встал Сергей Александрович. – Ты уже и губы кривишь! Стало быть, разговор, и я, и мы тебе противны?
И я встал.
– Против вас, – сказал я, – и против тех, кого вы называете «мы», я ничего не имею. Теоретически я вас уважаю. Но содержанием разговора стала купля-продажа, а такой разговор мне действительно противен.
– Да кто ты такой! – Сергей Александрович кричал, злясь. – Чтоб из-за тебя стали торговаться! Пустышка! Мокрица! Трус ко всему прочему!
– Что есть, то есть, – согласился я. – Но не вам унижать меня сомнениями в верности Родине.
«Зачем я завожу его? – соображал я. – Он и так, дай ему шашку в руки, порубал бы меня. Что я-то хорохорюсь? А что он кричит на меня?»
– Были бы сейчас иные времена, – не мог удержаться Сергей Александрович, – разве стали бы мы с тобой так разговаривать? Ты бы сейчас лапками вверх, а я бы тебя и ногтем! Он еще выеживается!
– Это я понимаю, – сказал я. – И про иные времена соображаю. Сигарету вы докурили, а потому я, с вашего позволения, вас покину.
– Смотри, Куделин, пожалеешь, – уже сухо и как бы без зла сказал Сергей Александрович. – Зря ты стал сейчас передо мной выкобениваться. Зря.
– И чем это мне грозит?
– Квартиру ты точно не получишь. И не проси. И по службе тебе не будет хода никогда. И в заграницы ты не съездишь.
– Я привык носить штаны фабрики «Большевичка». Без иноземных костюмов и ботинок обойдусь.
– В партию, – походили желваки Сергея Александровича, – ты не вступишь.
– А я и не считаю себя достойным столь высокого звания.
– И пожалуй, ты вылетишь со своей работы. Да. И очень скоро.
– Жалко, конечно, но куда-нибудь устроюсь…
– Через день – через два с любой работы тебя будут гнать.
– Сергей Александрович, вы плохо знаете Москву Директора овощных магазинов наплюют на ваши указания и доверят мне таскать ящики с капустой. А потом вы про меня и забудете.
– Мы про тебя, Куделин, не забудем, – сказал Сергей Александрович. Потом добавил: – А может, тебя в армию заберут. И послужишь.
– И послужу, – сказал я. – Коли так того требуется…
– Ты, Куделин, – улыбнулся Сергей Александрович, – ожидаешь, что я еще раз выйду из себя. Не дождешься. Твоя беда, Куделин, в том, что ты никакой. Ты – Обтекушин. Ты ничего не натворил. Ни хорошего. Ни плохого. И ничего не хочешь. Тебя не за что зацепить. Ты весь благонамеренно чистый. И твоих стариков трогать не за что. И жены с дитятками у тебя нет. Тебя нельзя притянуть и держать якорем. Ты плаваешь сам по себе. Ты невесомый. Ты просто говно. И всю жизнь будешь болтаться все тем же говном все в той же проруби. Подумай об этом. С тем я тебя и отпускаю. А Цыганкова до добра тебя не доведет… Я двинулся к двери.
– Постой, Куделин, – сказал собеседователь. – Ты человек взрослый и должен понимать, что о нашем разговоре тебе следует молчать.
– Да, понимаю. И буду молчать.
– Вот подпиши бумагу о неразглашении и прочем.
– Я пообещал молчать. И все. Ничего похожего на государственные тайны я сегодня не услышал. Я лишь познакомился с несколькими частными свойствами вашей натуры. Никаких бумаг по поводу этого знакомства я подписывать не стану.
– Куделин, Куделин, – посокрушался Сергей Александрович, – начитался ты воспоминаний репрессированных. Ладно. Иди. И учти. Наш с тобой разговор еще будет иметь последствия. При этом самые неожиданные.
