Ольга Эдельман
Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года

Полная версия

Постановил: настоящую переписку препроводить на распоряжение г. бакинского градоначальника^[132].

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 627. Л. 7 (подлинник).

Там же. Д. 98. Л. 11 (фотокопия).

ГА РФ. Ф. 102. Оп. 205. Д7. 1908. Д. 2329. Л. 10 (фотокопия).

Там же. Оп. 144. Д5. 1908. Д. 2700. Ч. 1. Л. 17 (фотокопия).

Опубликовано: Архивные материалы о революционной деятельности И. В. Сталина. 1908–1913 гг. // Красный архив. 1941. № 2 (105). С. 4.

№ 17

Департамент Полиции:

[…] Департамент Полиции предполагал бы:

[…] 6) Иосифа Джугашвили выслать в Тобольскую губернию на три года под гласный надзор полиции […]

Особое Совещание в заседании 26 сентября 1908 года постановило: выслать Джугашвили […] в Вологодскую губернию под гласный надзор полиции на два года и подчинить гласному надзору полиции на тот же срок […]

Означенное постановление утверждено Господином Министром Внутренних Дел 29 сентября 1908 г.

Из доклада Департамента полиции Особому совещанию МВД о высылке из Баку и Бакинской губернии 29 человек, обвиняемых в различных преступлениях, 26 сентября 1908 г., и постановления Особого совещания, 29 сентября 1908 г.

ГА РФ. Ф. 102. Оп. 144. Д 5. 1908. Д. 2700. Ч. 1. Л. 55а-56 (фотокопия).

№ 18

И. Вацек:

Однажды товарищи дали нам знать из тюрьмы, что такого-то числа отправляется этапом в ссылку группа товарищей, в числе которых будет и Сталин.

Это было осенью.

Мы знали, что у Сталина нет зимней одежды, обуви.

Он был в сатиновой рубашке и чустах.

Мы купили полушубок, сапоги и еще кое-какие вещи, которые он взял после долгих уговоров.

Я вышел провожать товарища Сталина.

Хотелось проститься с любимым руководителем и посмотреть, надел ли он нашу одежду.

Под Баиловым шел этап.

Сталин скован ручными кандалами с одним товарищем.

Заметив меня, он улыбнулся.

Вацек И. В годы подполья //Рассказы старых рабочих Закавказья о великом Сталине. С. 104–105.

Глава 17
Сольвычегодск, 1909 год

Дорога до Сольвычегодска получилась долгой. Открытый лист, по которому Джугашвили должен был отправиться из Баиловской тюрьмы, датирован 9 ноября 1908 г., а в Сольвычегодск он прибыл только 27 февраля. Обстоятельства этого путешествия скрупулезно исследовал А. В. Островский. Несмотря на то что за его стараниями стояли свойственные этому автору подозрительность и попытки найти «за спиной Сталина» некие влиятельные силы, способные подменить Иосифа Джугашвили по пути в ссылку и проч., это не отменяет его исследовательской добросовестности. Обнаружив, что не все документы об этапировании Джугашвили сохранились, Островский изучил сведения о других ссыльных, проделавших аналогичный путь в то же время.

Из Баку подлежавших высылке везли поездом до Ростова-на-Дону, там был первый этапный пункт, ссыльных помещали в Ростовской тюрьме. Проделавший эту часть пути, возможно, вместе с И. Джугашвили А.М.Семенов вспоминал, что в Ростове они задержались на пять дней, следующий этапный пункт был в Курске, там пробыли три дня, потом Москва, остановка в Бутырской тюрьме (см. док. 1). Другие административные ссыльные, отправленные из Баку в Вологодскую губернию по тому же постановлению Особого совещания, что и Джугашвили, были в Москве 21 ноября, на каждом пункте обычно задерживались дня на три-четыре. Из Москвы также поездом их повезли в Ярославль, оттуда в Вологду, в пересыльную тюрьму^[133].

Несколько мемуаристов рассказали о своих встречах с Кобой в пересыльных тюрьмах. Проблемы, связанные с этой группой источников, хорошо видны по упомянутому рассказу А. М. Семенова, переданному его сыном в письме в ИМЭЛ. В силу добросовестности рассказчик сам изложил свои сомнения: он совершенно не был уверен, а лишь предполагал, что мог быть попутчиком И. Джугашвили. Подобно ему, многие бывшие арестанты, повидавшие множество себе подобных в тюрьмах, пересыльных пунктах, арестантских этапах, ссылках, годами не придавали этим случайным и мимолетным встречам значения, попросту забывали попутчиков, к тому же кавказцев среди ссыльных было много и все они для обитателей среднерусских губерний выглядели одинаково непривычно, а фамилии было трудно усвоить и запомнить. Десятилетия спустя, когда появлялась мысль, что одним из этих случайных знакомцев мог оказаться сам Сталин или кто-то еще из партийных вождей, уже сложно было отделить реальные воспоминания от придуманного задним числом. Это было сложно человеку правдивому, каким выглядит А. М. Семенов, и давало простор тем, кто был склонен фантазировать и хвастаться знакомством с выдающимся человеком.

В Бутырской тюрьме Иосиф Джугашвили встретил тифлисского рабочего Л.З. Самчкуашвили и луганского социал-демократа Петра Чижикова, который позднее стал его товарищем по вологодской ссылке. Они оба также высылались в Вологодскую губернию, в г. Тотьму: Самчкуашвили прибыл туда 19 января, Чижиков – 9 февраля. Рабочий Ф. Блинов утверждал, что встретился с Кобой в Вологодской пересыльной тюрьме, и относил это к декабрю 1908 г., но рассказ Блинова о том, как Коба немедленно вступил в борьбу с тюремной администрацией и помог бежать сосланному студенту, да еще и снабженный комическими и картинными подробностями, настораживает. Можно допустить, что крохи подлинных воспоминаний у Блинова перемешаны с обычными фантазиями с обязательной героизацией революционеров и высмеиванием «слуг царизма» (см. док. 2).

Сообщение из канцелярии вологодского губернатора сольвычегодскому уездному исправнику, извещавшее о назначении этого города местом ссылки И. Джугашвили, датирует прибытие И. Джугашвили в Вологду 27 января 1909 г. (см. док.3). Где и почему произошла задержка, почему между Москвой и Вологдой прошло целых два месяца, не известно2. Из Вологды до Сольвычегодска более 500 верст, ехали железной дорогой через Вятку до станции Котлас, ближайшей к Сольвычегодску, оттуда около 20 верст гужевым транспортом. 1 февраля 1909 г. Джугашвили отправил из Вологодской пересыльной тюрьмы

2. Соображения А. В. Островского по этому поводу представляются малоубедительными. открытку с подписью «Коба П», адресованную находившемуся в Петербурге грузинскому социал-демократу Л.Д. Кизирии^[134](см. док. 4, 5). Очевидно, вскоре после этой даты Джугашвили отправился в Вятку, где снова задержался, на этот раз известно почему. 9 февраля 1909 г. был составлен Именной попутный список из гражданских арестантов, отправленных из г. Вятки до г. Сольвычегодска, и Джугашвили в нем значится, но в конце сделана приписка от руки: «Иосиф Джугашвили остался в г. Вятка, старший конвоя не принял из тюрьмы. Рядовой Перепечкин»^[135]. Причина выясняется из регистрационной книги («выписного журнала») Вятской губернской земской больницы: Иосиф Джугашвили 8 февраля был помещен туда с диагнозом «возвратный тиф» и оставался в больнице до 20 февраля^[136]. Протекание возвратного тифа таково, что после внезапно начинающегося первого острого приступа болезни, длящегося от 2 до 6 дней, наступает улучшение, затем через 4–8 суток случается повторный приступ, за которым может последовать еще один. Тиф – тяжелая болезнь, надолго приковывающая к постели, а выздоравливающий очень слаб и не сразу может восстановить силы, но в вятской больнице И. Джугашвили пробыл не больше 13 дней. В фонде Сталина в РГАСПИ хранится страница из выписного журнала больницы, по которой видно, что в один с ним день были выписаны четверо больных с возвратным тифом, поступившие в больницу гораздо раньше него – 18 января. Они пробыли в больнице чуть больше месяца, Джугашвили – менее двух недель. В этот срок едва укладывается стандартная картина двух приступов, да и то если каждый протекал самое минимальное время. Сомнительно, что выздоравливающего выписали из больницы сразу же, как только настало улучшение после второго приступа, и, не дав оправиться, едва живого повезли дальше. Может быть, в Вятке его настиг уже возвратный, и даже не первый, приступ болезни, начавшейся раньше, в Вологде? Тогда это могло бы объяснить, отчего он пробыл в пути так долго. Если Ф. Блинов действительно видел его в Вологодской тюрьме в декабре, то можно предположить, что Джугашвили там и заболел тифом (Блинов отметил, что тиф в тюрьме был), был помещен в больницу, поэтому вкупе с канцелярской неспешностью его прибытие в Вологду было отмечено в канцелярии губернатора только 27 января, когда он вроде бы оправился после болезни и стало возможно этапировать его дальше. Его повезли в Вятку, где его настиг еще один возвратный приступ, с которым он и очутился в местной больнице, через 12 дней его выписали и отправили дальше.

27 февраля 1909 г. И. Джугашвили прибыл наконец в Сольвычегодск, о чем уездный исправник донес в канцелярию вологодского губернатора (см. док. 6). Местная жительница М. П. Крапивина вспоминала, что он был «худой, осунувшийся, истощенный» (см. док. 14), что согласуется с недавно перенесенной тяжелой болезнью.

Краеведы 1920-х гг. именовали Сольвычегодск «мирноспящим городом-деревней», тихим маленьким городком. По переписи 1863 г. в городе было 202 дома и 1332 жителя, в самом конце XIX столетия «мещан и купцов обоего пола» числилось 478 человек, остальные обыватели считались крестьянами^[137]. На начало XX в. город занимал 1,2 квадратные версты, в нем было 254 дома, из них только 10 каменных, в основном это были административные здания. Улицы были немощеные и суммарно тянулись на 10 с половиной верст. Канализации и водопровода не было, зато имелось 30 керосиновых фонарей. По переписи 1897 г. в городе значилось 1788 жителей, из них 230 дворян (потомственных, личных и почетных), 104 лица духовного звания, 30 купцов, 316 мещан, 1030 крестьян и 78 человек, не входивших в перечисленные группы. Причем 80 % населения составляли люди в возрасте до 30 лет. Занимались жители главным образом сельским хозяйством. Фабрик и заводов не было, но существовали различные кустарные промыслы^[138].

В Сольвычегодске И. Джугашвили, несомненно, как делали все ссыльные, нанял себе комнату в чьем-то доме. По прибытии он указал при заполнении сведений о себе, что холост, детей нет, мать живет в Гори, отец ведет бродячую жизнь, братьев и сестер нет, у родителей состояния нет, сам он собственных средств к существованию не имеет, ремесла никакого не знает, а прежде зарабатывал на жизнь уроками (см. док. 7). Как всем таким неимущим ссыльным, ему назначили казенное пособие – 7 руб. 40 коп. в месяц^[139]. Одинокие ссыльные (так же как и вольные, пришедшие в город на заработки), жившие в съемных комнатах, сами себе еду не готовили. Обычно они или платили за обед квартирным хозяйкам, или же пользовались возникавшим в городах, где ссыльных и пришлых было достаточно много, мелким промыслом местных жительниц, которые устраивали небольшие домашние столовые, договаривались с несколькими ссыльными, что будут кормить их дешевыми обедами. В остальное время ссыльный жилец питался хлебом с колбасой да булками, брал у хозяйки кипяток для чая, покупал у соседок молоко. Вероятно, так делал и Джугашвили.

Где именно он жил в 1909 г., не ясно, да и вообще об этом периоде его ссылки сведений немного. По-видимому, в памяти местных обывателей слились воедино два временных отрезка его пребывания в Сольвычегодске – в первой половине 1909 г. и с октября 1910 по июнь 1911 г. К тому же их рассказам в полной мере свойственно то же, что и любым другим воспоминаниям о ссыльном Сталине: в ту пору, когда он жил в Сольвычегодске, на него не обращали особого внимания, позднейшие воспоминания перемешаны с вымыслом, и исследователю остается гадать, где проходит грань между тем и другим. Наверняка в этой ссылке по своему обыкновению Иосиф Джугашвили много читал и пользовался местной библиотекой, брал книги, у кого мог. Но вот что чаще всего рядом с ним лежали все три тома «Капитала» Маркса, весьма сомнительно (см. док. 12, 13). Любопытно сочетание рассказа М. П. Крапивиной, что он брал книги по богословским вопросам у местного священника, с открыткой с изображением библейской сцены, посланной им позднее из Баку Т. Суховой (см. док. 18). Уж не пришло ли Кобе в голову пополнить свое семинарское образование? Вероятно, он проводил время в местной чайной. Возможно, он бывал в клубе местной интеллигенции, заходил иногда к знакомым в гости, вообще искал общества. Конечно, вращался в кругу ссыльных.

Слабым, но все же ориентиром для исследователя могут служить обстоятельства создания воспоминаний. Учитывая, что в 1930-1940-х гг. в Сольвычегодске еще оставалось немало свидетелей былой жизни политических ссыльных и местные жители (а также партийные деятели) так или иначе отдавали себе отчет в степени правдоподобия тех или иных реалий, можно предполагать, что рассказы, записанные работниками местных музеев и истпартов, ими самими расценивались как более достоверные, нежели те, которые авторы присылали по собственному почину, особенно если за их созданием просматривалась некая корысть.

Так, местная жительница А. А. Дубровина, хозяйка дома, где квартировало несколько (по ее словам, двенадцать) ссыльных, в конце 1944 г. в письме в Вологодский обком партии рассказала о том, что в ее доме ссыльные собирались для нелегальной работы. «Собрания проводились вечерами в 8-10 часов и иногда днями. Вечером проводились при закрытых одеялами окнах и при 3-х линейной лампочке, сидя на полу. Хозяйка способствовала этому, для этого уходила на прогулку, запирая выходную дверь на замок», а «Иосиф Виссарионович строго следил за работой каждого члена этой группы и требовал отчета о проделанной работе. Были среди этой группы люди изменники, то с такими людьми расправлялись по-своему». В качестве примера Дубровина назвала некого ссыльного Мустафу, который «оказался изменником» и был за это утоплен в реке Вычегде, причем убийца купил на базаре барана и зажарил его целиком, чтобы справить «тризну по Мустафе». Еще Дубровина поведала, будто бы впоследствии, делая ремонт, она нашла за плинтусом тайник с документами, на которых увидела подпись «Иосиф». Эти бумаги представляли собой: «1. Революционные песни (несколько экземпляров). 2. Наказ товарищам. 3. План с обозначением цифрами. Я этот план совершенно не понимала, то муж мне объяснил, что под цифрами обозначены квартиры хозяев, где могли найти поддержку лица этой группы на случай побега или других причин»^[140]. Предъявить этих бумаг Дубровина не могла, якобы она их «долго хранила, но в настоящее время они утеряны». Рассказ Дубровиной представляется абсурдным и навеянным позднейшими историко-революционными сочинениями или кинофильмами. Какой смысл было прятать за плинтусом тексты революционных песен, которые все помнили наизусть и хором распевали на вечеринках и прогулках? Зачем ссыльным зашифрованный план квартир в крохотном городке, где все друг друга знают? Причины, по которым А. А. Дубровина сочинила эту историю, становятся ясны из ее же рассказа. Ее муж и хозяин упомянутой квартиры служил в полиции. Очевидно, стремясь обезопасить себя и свою семью, Дубровина и стала рассказывать, будто бы поступил он в полицию специально по просьбе ссыльных революционеров, чтобы им помогать, прибавив красочные подробности из созданного пропагандой образа подпольщиков.

В чем вообще могла заключаться революционная работа в маленьком тихом городе, лишенном промышленности и, стало быть, пролетариата? И. Голубев, отбывавший ссылку в Сольвычегодске в 1910–1911 гг., в то время, когда Джугашвили был там во второй раз, пояснял, что «в ссылке, да еще в таком маленьком городке, как Сольвычегодск, нельзя было и мечтать о революционной работе среди местных жителей. Единственная возможность предоставляется ссыльному учиться и подготовлять себя к будущей революции» (см. гл. 20, док. 9). Вряд ли в Сольвычегодске могло происходить что-либо, помимо собраний самих ссыльных, да и те больше для развлечения. Два таких собрания в конце мая и начале июня 1909 г. – одно на мосту, другое в лесу за городом – были замечены полицией, во втором случае компания из 15 человек сидела ночью с 11 на 12 июня у разложенного на речном берегу костра^[141]. Воспоминания принадлежавших к числу ссыльных Татьяны Суховой, Александры Добронравовой повествуют об обычных встречах, знакомстве, вечеринках (см. док. 8, 9, 12). В то время среди сосланных в Сольвычегодске не было заметных фигур и известных имен. Очень ненадолго И. Джугашвили мог встретиться там с Иннокентием Дубровинским, приехавшим в середине февраля, но уже 1 марта бежавшим за границу^[142]. Побывал в Сольвычегодске также активный бакинский большевик Иван Фиолетов, но и с ним Джугашвили разминулся: Фиолетов прибыл в город поздней осенью 1908 г., прожив три или четыре месяца, перевелся к жене, сосланной в Яренск, где был уже в начале 1909 г^[143] Среди прочих сольвычегодских ссыльных нужно выделить Стефанию Леандровну Петровскую.

Стефании Петровской было тогда около 24 лет, она была дворянкой, уроженкой Одессы, в 1902 г. окончила там гимназию, затем полтора года училась на Высших женских курсах, пока они не были закрыть^[144]. В сентябре 1906 г. отправилась в Москву и очень скоро вместе с группой молодежи была привлечена к переписке (то есть ранней стадии дознания) на основании сообщения начальника Московского охранного отделения от 2 октября, «из коего видно, что названные лица занимались антиправительственной деятельностью, и результат обыска, при коем обнаружена нелегальная литература»^[145]. Впрочем, в феврале 1907 г. «за отсутствием достаточных данных для представления ее к административному взысканию из-под стражи освобождена»^[146] . И вскоре оказалась фигуранткой нового дела, по которому в начале 1907 г. была сослана в Вологодскую губернию на два года, сначала в Тотьму, а в январе 1908 г. переведена в Сольвычегодск.^[147] Суть ее провинностей четыре года спустя не могли толком определить и сами жандармы, отметившие в справке на нее, что она «при том же [Московском – Сост.] управлении (в котором году, из дел не видно) была вновь привлечена к переписке в порядке охраны, по окончании каковой выслана в административном порядке в Вологодскую губ. на два года»^[148] В Тотьме она стала гражданской женой ссыльного Павла Трибулева, который осенью 1908 г. тоже получил разрешение перебраться в Сольвычегодск^[149]. Знавшая ее в 1912 г. Э. Г. Беккер вспоминала, что Стефания Леандровна была «очень интересной статной женщиной с милым матовым цветом лица и русыми волосами. У нее был прекрасный грудной голос, часто она пела. Мне особенно нравились песни о реке Волхове и песнь варяжского гостя из оперы „Садко“. Ее звали Стефа»^[150]. Неизвестно, что происходило между ней, Трибулевым и Джугашвили в Сольвычегодске (на упомянутом выше собрании июньской ночью у костра на берегу реки была она и Джугашвили, однако не было Трибулева^[151]), но по окончании срока ссылки летом 1909 г. Петровская отправилась в незнакомый ей прежде Баку, куда после побега вернулся Коба. Весной 1910 г. они были арестованы вместе как гражданские муж и жена.

Слухи о том, что Коба готовит побег, циркулировали на Кавказе еще весной. 1 мая бывший гимназист Владимир Тер-Миркуров, в тот момент находившийся в Москве, в письме к Степану Такуеву в Киев среди прочих околопартийных новостей сообщил, что «Сосо (Коба) пишет из ссылки и просит прислать денег на обратное путешествие» (см. гл. 18, док. 6). А. В. Островский почему-то счел возможным трактовать эту фразу таким образом, что Коба писал непосредственно Такуеву и Тер-Миркурову и ждал денег от них^[152], что, конечно же, неверно. Ни тот, ни другой не принадлежали не только к близкому кругу доверенных лиц, осведомленных о делах Бакинского комитета большевиков, но и вряд ли относились к числу знавших Кобу лично, а Такуев и вовсе был членом «Дашнакцутюна». Тер-Миркуров просто передавал дошедшие до него слухи: в Закавказье судачили о предполагаемом побеге Кобы. Сомнительно, учитывая конспиративный опыт Джугашвили и его соратников, чтобы это была реальная информация о готовящемся побеге. Скорее это было то, чего все ожидали от Сосо-Кобы, ведь на Кавказе и позднее бытовали преувеличенные истории о числе его побегов из тюрем и ссылок.

Иосиф Джугашвили бежал из Сольвычегодска 24 июня 1909 г.^[153] (см. док. 19). Существуют два противоречащих друг другу рассказа о том, как это было сделано, Татьяны Суховой и М. П. Крапивиной^[154]. Сухова была ссыльной и помогала устроить побег, находилась среди провожавших Кобу. Крапивина – сольвычегодская обывательница из интеллигенции, претендовавшая на соучастие и осведомленность. Крапивина утверждала, что на побег среди земских служащих была собрана весьма значительная сумма в 70 рублей, которую ее муж передал Джугашвили под видом карточного выигрыша, «а за городом, в деревне, у учительниц был ему приготовлен сарафан, и Иосиф Виссарионович, переодевшись крестьянкой, бежал»^[155]. Обе детали театрально нелепы. Не было никакой необходимости устраивать инсценировку с картами, когда сама же Крапивина рассказывала, что ее муж встречался с Джугашвили в клубе, что Джугашвили бывал у них в доме, затруднений с передачей ему денег быть не могло. Тем более несуразно и бессмысленно преображение усатого грузина в крестьянку. Очевидно, М.П.Крапивина, делившаяся воспоминаниями в декабре 1944 г., руководствовалась повествовательными приемами, сложившимися к тому времени в советских пропагандистских рассказах о подпольщиках, будто бы ловко и эффектно водивших за нос жандармов. Что касается придуманной ею истории с переодеванием в сарафан, то трудно не увидеть в ней парадоксальный отголосок запущенной самими большевиками пресловутой истории о якобы бежавшем в октябре 1917 г. в женском платье А. Ф. Керенском. В сознании простодушной провинциальной рассказчицы запечатлелась идея, что побег должен быть обставлен переодеванием в женскую одежду.

Рассказ Т. Суховой гораздо проще и реалистичнее. Кое-какие скудные деньги собрали для Джугашвили ссыльные (что, впрочем, не исключает участия местной интеллигенции, учителей и земских служащих). План побега был прост и элегантен. Поскольку полицейские проверяли наличие поднадзорных ссыльных по утрам, утром в день побега (то есть, очевидно, после проверки) Иосиф Джугашвили, провожавшие его ссыльные товарищи Сергей Шпареткин и Антон Бондарев и напросившаяся с ними за компанию Сухова сели в лодку и по Вычегде и затем по Северной Двине доплыли до Котласа, где Джугашвили сел на поезд. К следующему утру провожавшие также по реке вернулись домой, так что их отсутствие не было замечено^[156]. Джугашвили полиция хватилась, но он уже получил целые сутки форы (см. док. 17). В конце ноября 1909 г. Джугашвили послал Суховой открытку, подписавшись «Осип». Он передавал привет от «Ст.» – Стефании Петровской, интересовался Антоном и Сергеем (см. док. 18). Это подтверждает описанные Татьяной Суховой подробности побега. Неожиданным, но, возможно, неслучайным был выбор картинки на открытке: репродукция картины немецкого художника Р. Лейнвебера, изображавшая царя Давида, танцующего перед Ковчегом.

Как бы ни казалось это странным Л. Д. Троцкому, полагавшему, что «беглецы редко возвращались на родину, где им слишком легко было попасться на глаза полиции»^[157], но, так же как и при побеге из первой ссылки, Коба вернулся туда, откуда был выслан, – в Баку.