Ольга Эдельман
Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года

Полная версия

10) резюме и резол.

11) кто составил устав

12) выписка из «Правительственного] в[естника]» № 7

13) таковы наши «тов.» зубатовцы

14) наш план: 1) не французская «биржа» нам нужна (она имела место во Франции ввиду анарх… там создавали ее как оплот, конкуренции союзов), а такая, какую выдвинули октябрьские дни, т. е. при союзах, а не над союзами. 2) она должна быть рабочей, 3) она должна быть главным обр. организацией промысловых безраб. (прочих мало слышно), а потому главными центрами ее должны быть Балаханы и Б.-Эйбат, а не город. 4) они должны быть демократическими. 5) как следствие из всего сказанного – они должны не быть продолжением уже начатого союзом неф-т-пр. организации безработных на почве артельной работы.

Черновик выступления или статьи, написанный рукой И.Джугашвили

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 627. Л. 17 (подлинник).

№ 60

Генерал Е. М. Козинцов:

Сведения^[110]

о лице, привлеченном к дознанию в качестве обвиняемого по делу о выяснении степени политической неблагонадежности, проживавшего по паспорту на имя Каиоса Нижарадзе и оказавшегося Иосифом Виссарионовым Джугашвили (Лит. Б)

1) Когда послана лит. А 11 апреля 1908 г. за № 2272

2) Фамилия, имя и отчество […] Джугашвили Иосиф Виссарионов (назвавший себя Каиосом Нижарадзе)

3) Время рождения 27 лет

4) Место рождения Гор. Гори Тифлисской губ.

5) Вероисповедание Православное.

6) Происхождение Крестьянин Тифлисской губ. и уезда Дидилиловского сельского общества и того же села.

7) Народность Грузин

8) Подданство Российское

9) Звание —

10) Место постоянного жительства В Баку живет около 2-х лет

11) Место приписки Село Дидилило

12) Занятия Интеллигентный труд.

15) Средства к жизни Личный труд.

14) Семейное положение […] Холост

15) Родственные связи […] Отец Виссарион Иванов живет в г. Тифлисе, сапожник, мать живет отдельно от отца в г. Гори

16) Места постоянного жительства родителей […] Тифлис

17) Экономическое положение родителей Недвижимой собственности не имеют.

18) Место воспитания […] Вышел из 5 класса Тифлисской духовной семинарии в 1899 году.

iff) На чей счет воспитывался На епархиальные средства

20) Был ли за границею, когда именно, где и с какой целью В Лейпциге в 1907 году, с целью скрыться от преследований.

21) Привлекался ли раньше к дознаниям В 1902 году привлекался к делам Кутаисского Губернского жандармского управления (в г. Батуме) за пропаганду. Одновременно с этим привлекался к делам Тифлисского губ. жанд. управления по делу о Тифлисском комитете социал-демократов. Был выслан [на] 3 года в Якутскую область.

22) Основания привлечения к настоящему дознанию Агентурные сведения о политической неблагонадежности, а также обнаруженная при обыске переписка, указывающая на принадлежность Джугашвили в качестве члена к Бакинскому комитету РСДРП^[111].

23) Время привлечения к дознанию 1 апреля 1908 г.

24) Место производства дознания Гор. Баку

25) Время и место обыска и ареста 25 марта в квартире Джугашвили был произведен обыск, и того же числа заключен под стражу в Бакинскую тюрьму.

26) Время первого допроса 1 апреля 1908 г.

27) Что обнаружено по обыску Компрометирующая переписка.

28) Принятая мера пресечения […] 25 марта в порядке охраны Джугашвили заключен под стражу в Бакинскую тюрьму […]

Сведения о лице, привлеченном к дознанию («Лит. Б»), направленные начальником Бакинского ГЖУ генерал-майором Е. М. Козинцовым в Департамент полиции, 23 мая 1908 г., № 3052

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 98. Л. 3–4.

ГА РФ. Ф. 102. Оп. 205. Д.7. 1908. Д. 2329. Л. 2а-3б (фотокопия).

№ 61

Помощник начальника Кутаисского ГЖУ по Батумской области:

Вследствие отношения от 31 минувшего мая […] доношу, что крестьянин Диди-Лиловского общества Тифлисской губернии и уезда Иосиф Виссарионов Джугашвили действительно привлекался при вверенном мне пункте в 1902 году к дознанию в качестве обвиняемого в преступлении, предусмотренном 251 ст. Уложения о наказаниях, причем преступная деятельность его заключалась в том, что он был главным руководителем и учителем батумских рабочих в их рабочем революционном движении, сопровождавшемся разбрасыванием прокламаций с призывом к бунту и к низвержению правительства. Опознать же Джугашвили по представляемой при сем фотографической карточке ввиду давности времени, никто из чинов вверенного мне пункта и полиции не мог.

К сему считаю нужным присовокупить, что названный Джугашвили, как видно из дел вверенного мне пункта, в том же 1902 году привлечен был к дознанию в качестве обвиняемого при Тифлисском Губернском Жандармском Управлении по делу о «Тифлисском кружке Российской социал-демократической рабочей партии» и по каковому делу являлся одним из главных виновных.

Отношение помощника начальника Кутаисского ГЖУ по Батумской области начальнику Бакинского ГЖУ генерал-майору Е. М. Козинцову, 13 июня 1908 г.

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 627. Л. 30_31 (подлинник).

Опубликовано: Архивные материалы о революционной деятельности И. В. Сталина. 1908–1913 гг. // Красный архив. 1941. № 2 (105). С. 3–4.

№ 62

Начальник Тифлисского ГЖУ:

Возвращая фотографическую карточку Иосифа Виссарионова Джугашвили, сообщаю, что по имеющимся в сем Управлении сведениям он в 1902 году был привлечен при Кутаисском губернском жандармском управлении обвиняемым по 251 ст. Улож. о Наказ.

21 июня того же 1902 года Джугашвили был привлечен при сем Управлении к дознанию о тайном кружке Рос. соц. – дем. раб. партии […] Установить личность Джугашвили по карточке не представилось возможным, так как фотографической карточки в Управлении не имеется, а его лицо никто не помнит.

Отношение начальника Тифлисского ГЖУ начальнику Бакинского ГЖУ генерал-майору Е. М. Козинцову, 24 июня 1908 г.

РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 627. Л. 33–33 об. (подлинник).

Опубликовано: Островский А. В. Кто стоял за спиной Сталина? С. 295–296.

Глава 16
Баку, Баиловская тюрьма, март-ноябрь 1908 года

Пусть даже арест Кобы был случайностью, но произошло это на фоне довольно успешной деятельности жандармов по «изъятию» активных революционеров, с одной стороны, и нараставшего развала революционных организаций – с другой. Как отмечал Б. Николаевский, к лету 1908 г. ситуация для подполья ухудшилась: если раньше за счет развитых, массовых местных организаций удавалось довольно быстро «заполнять трещины, получавшиеся в результате полицейских набегов», теперь «набеги стали более частыми, и удары, ими наносимые, вернее попадали в цель»^[112]. Происходило это как по причине общего разочарования публики, прежде сочувствовавшей революции, так и вследствие достигнутого наконец улучшения агентурной работы охранных отделений и жандармских управлений. В результате в Бакинской (Баиловской, по местоположению на Баиловском мысу) тюрьме Иосиф Джугашвили был отнюдь не одинок. Летом 1908 г. в рассчитанной на 280 узников тюрьме сидели 1300 человек^[113]. Очевидно, это совокупная численность как политических, так и уголовных преступников.

Благодаря обилию политических арестантов ситуация в Баиловской тюрьме в эти месяцы оказалась неплохо освещена мемуаристами. Судя по их колоритным рассказам, сил охраны хватало, чтобы более или менее изолировать арестантов от внешнего мира, внутри же тюрьмы царила своеобразная жизнь, в которую охрана если и вмешивалась, то только по острой необходимости. «Тюрьма с утра до вечера была открыта, и огромный корпус жил единой „самоуправляющейся“ автономной коммуной», – писал П. Д. Сакварелидзе (см. док. 1). «Камеры раскрыты. О „зажиме“ в тюрьмах Европейской России до нас доходили лишь слухи. Осужденные к смертной казни находятся и проводят время вместе с арестованными в порядке охраны. Камеры закрываются только на ночь», – вспоминал А. Рогов (см. док. 2). Узники проводили дни во дворе за играми в мяч и городки, пели хором, торговали сигаретами, бубликами и своими поделками. По тюрьме сновали прислуживавшие на кухне арестанты, продававшие пирожки. Между политическим и уголовным корпусом существовала калитка, разделявшая их дворы, но днем также открытая. Арестанты делились на уголовных, примыкавших скорее к ним анархистов, политических и занимавших промежуточное положение налетчиков с претензией на политическую составляющую. Уголовные не прочь были внутри тюрьмы пограбить политиков, но за них заступились налетчики, а эти молодые грузины были таковы, что и уголовные их побаивались (см. док.1, 4). Нижний этаж тюрьмы отводился для пересыльных, главным образом арестованных за отсутствие документов казанских и уфимских татар, пожилых мужчин с мальчиками, бродивших по империи в поисках заработка. Они никаких иных проступков не совершили и подлежали только высылке на родину. Как уверял А. Рогов, этих мальчиков регулярно насиловали уголовные, тюремная охрана не пыталась за них заступаться^[114]. Внутри тюрьмы происходило все что угодно, включая убийства. Рогов с гордостью описал расправу над неким Вадивасовым, обвиненным подпольщиками в сотрудничестве с полицией и выдаче «балаханской коммуны» и зарезанным прямо в камере Роговым и людьми из его группы (см. док. 2).

На фоне прочих выделяется рассказ Л.Арустамова о том, что до появления в тюрьме Кобы камеры были заперты, и только после организованной им голодовки удалось добиться послабления режима^[115]. Воспоминания Арустамова, прозвучавшие на торжественном собрании старых большевиков Азербайджана в честь 50-летия Сталина и не подтверждаемые другими мемуаристами, следует считать обычным изображением вождя в соответствии с принятыми канонами славословия.

Политические узники делились на фракции (самыми крупными были меньшевики, большевики и эсеры) и в соответствии с этим распределялись по камерам. Камера № 3 была большевистской, там сидели Джугашвили, Серго Орджоникидзе, Сакварелидзе и др. Большевиков было достаточно много, а «связь с городом настолько живая, что политические обитатели тюрьмы имеют свой Бакинский (тюремный) комитет РСДРП на правах районного» (см. док. 2). Обитатели тюрьмы были заняты непрерывными политическими диспутами.

П.Д. Сакварелидзе вспоминал, «что в камеры «грабителей» для проведения политических бесед часто приглашали Сталина, Ис. Рамишвили и др.» (см. док. 1). На это стоит обратить внимание в связи с появлявшимися позже слухами о связях Сталина с уголовниками: будто бы он не то в тюрьмах, не то в ссылках не брезговал с ними приятельствовать (например, этот мотив есть в вышедшей в эмигрантской прессе статье С. Верещака, см. гл. 19, док. 5). Исповедуемый частью политических ссыльных моральный пуризм требовал контактов с уголовными избегать, хотя случались и противоположные случаи, когда ссыльные гордились просветительской деятельностью в этой среде. Как и во многих других случаях, политические противники Сталина готовы были в отношении него считать компрометирующим то, что других отнюдь не компрометировало. Сакварелидзе ведь упомянул не только Сталина, но и его антагониста меньшевика Исидора Рамишвили.

Охрана тюрьмы была организована столь небрежно, что несложно поверить в рассказ И. Вацека о том, как Коба организовал побег одного из приговоренных к смерти товарищей, воспользовавшись слабым контролем за приходившими на свидания в тюрьму посетителями (см. док. 10). Наряду с этим сохранились рассказы о том, что будто бы вся большевистская камера № 3 пыталась бежать, перепилив оконную решетку и заручившись помощью нескольких охранников, однако затея не удалась (см. док. 11, 12). Инициатором побега мемуаристы также называют Кобу, вероятно, преувеличивая его роль.

Впрочем, здесь в очередной раз встает проблема источниковедческого характера. А.В. Островский привел рассказ сидевшего в Бакинской тюрьме горийского соседа И. Джугашвили И. П. Надирадзе о том, что будто бы при отправлении на этап в ссылку Коба поменялся местами с молодым арестантом Жванией и ушел под его именем. Рассказ показался исследователю убедительным по той причине, что Надирадзе в 1937 г., хлопоча о пенсии, написал еще одному бывшему узнику Бакинской тюрьмы А. Я. Вышинскому, прося его подтверждения, что они вместе были в тюрьме и готовили побег Сталина. Вышинский подтвердил пребывание Надирадзе в Баиловской тюрьме, но относительно побега ответил, что «этого факта вследствие запамятования, очевидно, удостоверить не могу, хотя и помню, что тогда же в Баиловской тюрьме находился административно-ссыльный Жвания». Вряд ли Вышинский в самом деле мог позабыть о таких обстоятельствах, скорее не захотел отрицать слов Надирадзе и вредить давнему знакомому. А. В.Островский счел маловероятным, чтобы в 1937 г. «человек не только решился приписать себе несуществующие заслуги, связанные с И. В. Сталиным», но еще и стал бы обращаться по этому поводу за свидетельством к генеральному прокурору СССР Вышинскому^[116]. Между тем просмотр собранных в фонде Сталина воспоминаний о нем обнаруживает достаточно примеров совершенно абсурдных повествований, авторы которых готовы были напомнить о себе не только Вышинскому, но и самому Сталину, в том числе выпрашивая пенсии за свои фантастические воображаемые заслуги.

Наиболее выдающийся пример этого рода являет собой письмо к Сталину некого Г. Н. Гомона, второстепенного участника революционного движения в Грузии, который в день 60-летия Сталина решил «напомнить» ему о том, что будто бы спас его от ареста и немедленного расстрела в 1912 г., снабдив рассказ феерическими, абсолютно сказочными подробностями. «Полагаю, – писал Гомон Сталину, – что Вы, прочтя его, вспомните те факты, которые я описываю» и просил «предоставить мне маленькую усадьбу где-либо в Грузинской ССР». По сравнению с выдумкой Гомона претензии на участие в подготовке несуществовавшего побега Сталина из тюрьмы смотрятся даже скромно. Некий Н. К. Копелович в 1951 г. уверял, что в 1908 г. служил караульным при тюрьме и помогал Сталину передавать на волю записки, только вот, как не преминули отметить сотрудники ИМЭЛ, перепутал и вместо Бакинской тюрьмы назвал тифлисский Метехский замок^[117]. Частота упоминаний в воспоминаниях побегов Сталина из тюрем, особенно из бакинской, наводит на предположение, что такого рода слухи перешли в разряд своеобразного закавказского фольклора, хотя рассказчики могли быть совершенно уверены в их правдивости. Например, известный грузинский актер А.А. Васадзе, побывавший гостем на даче Сталина на озере Рица в 1946 г. с группой грузинских партийных деятелей и друзей юности Сосо Джугашвили, назвал среди последних знаменитого в начале XX века палавана (борец традиционного грузинского стиля) Сосо Церадзе. «Церадзе действительно был ему дорог, ему он был обязан своим спасением. В годы далекой революционной молодости заключенный Иосиф Джугашвили, приговоренный к смертной казни за организацию бунта, бежал из бакинской тюрьмы. И побег ему организовал именно Сосо Церадзе, уже тогда палаван с именем»^[118]. Ни смертного приговора, ни бунта, ни побега не существовало, да и как мог оказаться в Баку тифлисский житель Церадзе, но представитель тбилисской интеллигенции следующего поколения принимал эту историю за правду. Таким образом, к сообщениям о побегах Сталина из тюрьмы следует относиться с большой настороженностью и скептицизмом. Но характерно, что эти истории относятся именно к Баиловской, а не какой-то иной тюрьме, что кажется неслучайным и связанным с далекими от строгого порядка условиями этой тюрьмы.

Расследуя совершенно другое дело, относившееся к 1911 г., астраханские жандармы как само собой разумеющееся записали показание, как двое анархистов-коммунистов, замысливших убить начальника Астраханской тюрьмы, за некоторое время до этого познакомились в Баку у стен Баиловской тюрьмы. Их общий знакомый, заключенный этой тюрьмы, из окна подавал им руками знаки, показывая, что они «должны быть товарищами» («соединил свои руки, показывая рукопожатие»)^[119].

При таком тюремном режиме ничуть не удивительны рассказы о том, что Джугашвили продолжал писать статьи для большевистских газет и даже редактировал их номера (см. док. 7–9). Статьи, написанные в Баиловской тюрьме, вошли в собрание его сочинений. Правдоподобно сообщение И. В. Бокова, что именно он приходил к Кобе в тюрьму для связи с редакцией. Он рассказал это на торжественном собрании азербайджанских старых большевиков в честь сталинского 50-летнего юбилея и вряд ли в этой аудитории стал бы сочинять, преувеличивая не сталинские, а свои личные заслуги (см. док. 6).

Наглядным примером включенности «арестованных товарищей» в партийную жизнь служат несколько писем, адресованных жившему в Женеве М. Г. Цхакая. В. И. Ленин и Н. К. Крупская повидали его, оказавшись в Женеве в начале 1908 г. Как вспоминала Крупская, «Миха Цхакая ютился в небольшой комнатенке, перебивался в большой нужде, хворал и с трудом поднялся с постели, когда мы пришли»^[120]. Первое из упомянутых писем написано С. Г. Шаумяном 24 мая 1908 г., именно в нем, отзываясь на реферат Луначарского, Шаумян рассуждал о партии и профсоюзах (см. гл. 15). Шаумян писал, что «товарищи все рады, что ты здоров и чувствуешь себя хорошо», просил сообщить, сколько Цхакая хочет пробыть за границей (из следующего письма Шаумяна становится понятно, что бакинская организация предлагала Цхакая приехать и обещала денег на дорогу, ведь из-за арестов возникла сильная потребность в партийных работниках), извинялся, что не может выслать ему денег. «Мы переживаем ужасное время в финансовом отношении: профессионалы голодают в буквальном смысле слова. Как только будет возможность и ты будешь согласен, переведем тебе деньги на дорогу. Относительно твоей просьбы – сейчас что-либо прислать, должен, к сожалению, сказать, что, в ближайшие дни по крайней мере, нет никакой возможности что-либо сделать. С того времени, как мы уехали [из Лондона с V съезда РСДРП – Сост.], это целый год, я только два месяца имел работу; задолжался страшно и нахожусь сейчас в самых стесненных условиях, после этого будет лучше и, во всяком случае, можно будет что-либо сделать». Затем он обещал выслать бакинские газеты, передавал женевским товарищам приветы свои и от «всех наших». «Ко. сидит. Н-ко тоже, Ал. просидел неделю и выпустили, сидят также многие из товарищей»^[121]. Завуалированные сокращениями имена означали: Ко. – Кобу, Н-ко – «Нико» Сакварелизде или Енукидзе, Ал. – Алешу Джапаридзе, арестованного 18 мая и через несколько дней выпущенного.

Возможно, Шаумян несколько сгустил краски, чтобы оправдаться перед Цхакая в нежелании прислать ему денег. Дела у партии действительно обстояли не блестяще, хотя большевики оказались в лучшем положении, нежели меньшевики. Сложно судить, действительно ли финансовые дела Бакинского комитета и самого Шаумяна были столь печальны. Как раз в мае 1908 г. Шаумян поступил на работу заведующим народным домом, о предшествовавших его местах работы в Баку сведений нет, так что, вероятно, он не кривил душой, когда писал, что почти год пробыл без заработка.

Следующие письма из Баку к Цхакая отправились в июле 1908 года. Письмо Шаумяна датировано 27 июля (см. док. 13), пересланное из тюрьмы письмо Кобы, служившее развернутым ответом на письма Цхакая, точной даты не имеет, но относится к тому же месяцу (см. док. 14). Прежде всего заметно полное единство мнений между Шаумяном и Кобой. Шаумян в своем письме лишь вкратце повторил основные мысли Джугашвили, солидаризуясь с ними и практически ничего не прибавив от себя. Оба отзывались на пришедшие из Женевы в письмах Цхакая заграничные партийные новости. Партия переживала новую фазу внутренних раздоров, происходили дискуссии между представителями большевистского мейнстрима и так называемыми ликвидаторами и отзовистами. Первые (преимущественно меньшевики) видели будущее социал-демократии в работе через легальные рабочие организации, прежде всего профессиональные союзы, и считали необходимым отказаться вовсе от подполья; вторые, наоборот, требовали бойкота Думы и свертывания легальных форм борьбы. Если за этими спорами стояли понятные сомнения, поиски новой тактики, мысли о реформировании партии, то объяснить резоны возникшей наряду с этим яростной философской дискуссии по поводу «эмпириомонизма» А. А. Богданова и «эмпириокритицизма» А. В. Луначарского было значительно сложнее. Угроза партийного раскола даже не из тактических разногласий, а из-за абстрактных философских расхождений выглядит совершенно абсурдной, казалась она таковой и Кобе, как видно из его письма к Цхакая. Как представляется, подоплеку дискуссии удалось прояснить Б. И. Николаевскому, не в качестве партийного деятеля, а уже в качестве историка.

Суть дела в трактовке Б. И. Николаевского представляется следующим образом. После тифлисской экспроприации прятавшийся на даче в Финляндии Ленин не сразу оценил масштаб вызванного ею скандала и риска для своей репутации, причем не только среди меньшевиков, конфронтация с которыми стала привычной, но и среди европейских социал-демократов, мнение которых для Ленина было критически важным, ведь немецкая социал-демократия спонсировала русскую. До того момента ближайшими ленинскими соратниками являлись Л. Б. Красин и А. А. Богданов, они составляли триумвират, вершивший важнейшие особо секретные дела большевиков – финансовые и организационные. Осенью 1907 г., решив, что дальнейшее пребывание в Финляндии становится опасным, Ленин вернулся в эмиграцию и обнаружил, что разгоревшийся после громкой экспроприации скандал значительно больше, чем он полагал. До того момента он был вполне доволен удачей этой дерзкой затеи Камо, теперь же главным стало от нее отмежеваться. Между тем скрывать причастность к ней большевистского руководства становилось почти невозможно. Арест Камо с закупленным оружием; обнаружение в Берлине подпольной квартиры, где хранились помимо прочего заготовки для изготовления фальшивых русских денег (это была идея Красина); затем аресты в разных городах Европы большевистских эмиссаров, пытавшихся разменять тифлисские купюры, – во всех случаях улики указывали на большевиков или прямо на Красина, причем германская полиция обо всех находках давала сведения газетам. Ленин почувствовал острую необходимость резко дистанцироваться от Красина и Богданова. Одновременно удачным образом складывалось дело о получении наследства Шмидта, Ленин уже мог считать, что деньги у него в кармане, причем это дело развивалось помимо Красина и независимо от него. Порвать с Красиным и близкими к нему большевиками радикально-авантюрного толка Ленину стало не только нужно, но и возможно. Дабы не возбудить подозрений об истинных причинах своего маневра (которые, конечно, его компрометировали), он и затеял острую философскую дискуссию с Богдановым, обставив дело так, чтобы не выглядеть инициатором раскола: Ленин провел интригу, спровоцировав Богданова на резкое публичное высказывание^[122]. «Деятельность Ленина того времени, – писал Николаевский, – объективно была ничем иным, как попыткой выбраться из тупика, в который большевистская фракция была заведена деятельностью „коллегии трех“, свалив на других политическую ответственность за те деяния, в проведении которых решающее участие принимал и сам Ленин. Именно под этим углом зрения надлежит рассматривать и тот раскол внутри БЦ [Большевистского Центра – Сост.], который был проведен Лениным в 1908–1909 годах», причем в этой затеянной им большой игре, выглядевшей как идеологический конфликт Ленина с группой Богданова, Красина, Луначарского и других, «на авансцене велись споры о „махах и авенариусах“, печатались статьи с опровержением аргументации „бойкотистов“ и „отзовистов“ и т. д., а за кулисами шла ожесточенная борьба за влияние в БЦ, которая в переводе на язык реального соотношения сил была борьбой за право распоряжаться секретными капиталами большевистской фракции» ^[123].

В Баку этой подоплеки не знали и не угадывали, как не понимал ее и описывавший новости кавказским товарищам Миха Цхакая. Иосиф Джугашвили принял всю историю за чистую монету и в ответном письме высказал мнение, что к новому расколу в партии философские споры привести не могут, а происходящее в эмигрантских партийных верхах обозвал «бурей в стакане воды». Он достаточно непринужденно рассуждал о характере философских разногласий, создается впечатление, что автор неплохо ориентировался в сути споров (или умело делал вид, что ориентируется). В письме содержится отчетливая декларация нужд и интересов партийных «практиков», в противовес эмигрантам занятых работой в местных организациях и агитацией среди рабочих. Отсюда ехидное замечание: «Может быть, авторы „требований" хотели апеллировать к „пролетариату", перенести гносеологические разногласия на обсуждения партийного пролетариата, чтобы потом разгруппировать его на разных «истов» сообразно с филос. течениями?» и готовность одернуть забывших реалии теоретизирующих эмигрантов. Коба весьма иронически относился к их идейным дебатам: «да, горька, слишком горька наша доля, и была бы она еще горше, если бы мы, российские практики, не умели призывать к порядку наших нервных литераторов». Поведение Богданова показалось ему легкомысленным и вздорным, заодно выяснилось, что Джугашвили был о нем достаточно высокого мнения: «.я его знал, как одну из немногих серьезных светлых голов в партии и совершенно не могу переварить такой легкомысленной выходки с его стороны». Досталось и Ленину. По мнению Кобы, «Ильичу» самому случалось отклоняться от большевизма, он ошибся с бойкотом 3-й Думы, теперь же, среди споров об отношении к легальным рабочим организациям, несколько переоценивает их значение. Но главное в письме Кобы к Цхакая – это линия на примирение, на сохранение единства. Он призывал не раздувать разногласия, не доводить до раскола по какому бы то ни было основанию, объясняя, что дробиться можно до бесконечности. «Я думаю что если наша партия не секта – а она далеко не секта – она не может разбиваться на группы по философским (гносеологическим) течениям». И заключил, что нужно поддерживать «ленинскую политику разумного проведения в жизнь большевизма», сглаживания острых углов. А в самом конце письма, как следствие из всего сказанного, таилась горькая пилюля для Цхакая: «ввиду известного отношения здешних тов. к женевским делам, твой мандат решили передать Ильичу» (см. док. 14). Речь шла о выборе делегата на общероссийскую большевистскую конференцию. Передача мандата, по-видимому, была связана с тем, что Цхакая высказался против ленинской линии (на это намекает тон письма Кобы в духе дружеского спора). То же самое, но несколько деликатнее написал и Шаумян: «Вопрос о мандате официально еще не решен, но мы все склонны послать его Ильичу. В этом, конечно, ты не усмотришь ничего оскорбительного для себя, отлично зная, что это диктуется нам принципиальными мотивами» (см. док. 13).

Цхакая, напротив, оскорбился. Шаумяну пришлось успокаивать его в письме от начала ноября (см. док. 15). Главная из претензий Цхакая сводилась к тому, что Шаумян показал товарищам письмо, предназначенное будто бы ему одному. Очевидно, этот упрек лишь маскировал настоящую обиду, связанную с лишением мандата. Весь эпизод проясняет, откуда взялись изложенные Р.Арсенидзе слухи насчет «рано проявившегося старческого слабоумия» Цхакая, в силу которого он «мнил себя чуть ли не учителем всех вождей большевизма вплоть до Ленина»^[124].

В том же ноябрьском письме, вновь отказав Цхакая в присылке денег, Шаумян, оправдываясь, писал об «адских условиях», в которых находится бакинская организация, «никаких денежных поступлений, профессионалы голодают и падают в обмороки и болеют», а Кобу «высылают на север и у него нет ни копейки денег, нет пальто и даже платья на нем. Мы не смогли найти ему 5 рублей денег, не смогли достать хотя бы старого пальто».

Дознание об Иосифе Джугашвили было завершено 1 августа 1908 г.^[125], и дело препровождено к бакинскому градоначальнику для передачи на рассмотрение Особого совещания при МВД. Начальник Бакинского ГЖУ, ставший к тому времени из полковников генерал-майором, Козинцов предлагал водворить Джугашвили под надзор полиции в Восточную Сибирь сроком на три года, Департамент полиции поддержал его предложение (см. док. 16). Дело было рассмотрено Особым совещанием 26 сентября, и решение принято более мягкое: административная высылка в Вологодскую губернию на два года (см. док. 17). В Петербурге вряд ли понимали, кто такой Коба и насколько серьезным революционером он является, а особых доказательств его вины расследование не добыло.

Пока дело шло по инстанциям, Джугашвили оставался в Бакинской тюрьме. Открытый лист на его отправку в ссылку (под присмотром, без оков) был выписан только 9 ноября^[126]. По воспоминаниям И.Вацека, ему все же купили полушубок, сапоги, кое-какие другие вещи (см. док. 18). По тем же воспоминаниям, он был скован кандалами, что противоречит открытому листу.