Ольга Эдельман
Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года
Как бы то ни было, нужно отметить важное новшество. До этого момента в Баку лиц, заподозренных в провокаторстве, просто заманивали в безлюдное место и убивали, никаких специальных прокламаций на их счет не выпускали. Прусакову и Козловской дали уехать, но опубликовали прокламацию с разоблачениями. Поскольку написана она была Кобой, можно счесть его главной фигурой во всей этой истории. Более того, по воспоминаниям Сеида Якубова выходит, что он же сыграл ведущую роль при разбирательстве с Николаем Леонтьевым. На ночном заседании Бакинского комитета, где обсуждали появившееся подозрение, что Леонтьев – провокатор, сначала постановили «убрать его совершенно», то есть убить, но затем «перерешили, что убрать его в Баку невозможно будет, и если нас арестуют, будут судить как уголовных убийц, и решили его отправить, а потом объявить провокатором» (см. док. 24). В другом варианте воспоминаний Якубов прямо приписывает это рассуждение Кобе: «Он говорил, что если мы примем такие меры в Баку, то мы будучи известны жандармскому управлению по доносу Леонтьева, после убийства немедленно будем арестованы и осуждены как убийцы» (см. док. 25). Еще пару лет назад сомнения в возможности тайно убить кого-либо в Баку вряд ли бы посетили кого-то из революционеров, равно как и опасение прослыть уголовным преступником. Все это вкупе с отказом от убийства провокаторов было новым взглядом на вещи и новым стилем работы.
Эпизод с обвинением Леонтьева, Прусакова и Козловской фигурировал в упомянутой выше ссоре с Кузьмой, повлекшей между ним и Кобой взаимные обвинения в провокаторстве. Донесение агента о заседании Бакинского комитета 16 марта в присутствии представителя ЦК Макара (В. П. Ногин) передает этот пункт невнятно: «Между членами Бакинского комитета Кузьмою и Кобою на личной почве явилось обвинение друг друга в провокаторстве. Имеется в виду суждение о бывших провокаторах: Козловской, Прусакове и Леонтьеве, а в отношении новых провокаторов решено предавать их смерти» (см. док. 39). Поскольку решение об этих троих было принято при ведущей роли Джугашвили, следовательно, Сельдяков задним числом выступил против (неизвестно, присутствовал ли он на обсуждении вопроса о Леонтьеве в сентябре и какого мнения придерживался). А раз в результате постановили впредь провокаторов все-таки убивать, значит, Сельдяков требовал именно этого, обвиняя Кобу в подозрительной снисходительности, покрывательстве или в чем-то в этом роде.
Чему следует приписать линию И. Джугашвили, отговорившего товарищей от убийства заподозренных в провокации? Вряд ли он действовал из сугубо гуманистических побуждений. Скорее учитывал неблагоприятную обстановку. В сообщениях агентуры за последние месяцы 1909 г. и начало 1910 г. постоянно повторяется одно и то же: рабочие совершенно утратили интерес к партии и революционной идее, не верят большевистским вожакам, членские взносы собираются с большим трудом («рабочие совершенно разочарованы в работе своих руководителей и говорят, что за свои же деньги они выигрывают только то, что сядут в тюрьму» (см. док. 26)), вследствие этого никак не удается снова устроить типографию. Если в условиях подъема движения решительные, силовые, почти бандитские акции взбадривали и воодушевляли рабочих, то теперь могли только усилить раздражение, и Коба, наверное, это понимал. К тому же немногочисленные партийцы теперь были на виду и рисковать попасть под уголовное обвинение не хотелось.
Здесь существенен один момент. Нет никаких признаков, что в это время у бакинских большевиков сохранялась своя боевая дружина. В июльском и августовском отчетах по наблюдению за местной РСДРП наличие боевой дружины не отмечено (см. док. 8, 9), посланный 9 августа из Департамента полиции запрос на эту тему остался, по-видимому, без ответа[188]. А это означало, что не стало готовых на все исполнителей для убийств и прочих подобных акций. Ровно в те же дни конца сентября 1909 г. в бакинском подполье обсуждали план покушения на градоначальника Мартынова, провинившегося перед революционерами высылкой бастовавших рабочих. Эту акцию обсуждали совместно все партии: социал-демократы – большевики и меньшевики, эсеры – максималисты и централисты, дашнаки. Агент Эстонец сообщил об этом «информационном собрании всех бакинских социалистических организаций» 29 сентября, в день выхода прокламации о провокаторах. Социал-демократы предложили устроить всеобщую трехдневную забастовку, эсеры и дашнаки стояли за бессрочную забастовку и покушение (см. док. 18). Однако дело у них отчего-то застопорилось, так что еще в середине ноября начальник Бакинского ГЖУ передавал в Департамент полиции «сведения относи
тельно лиц, которые должны принять участие в организации на предмет произвести террористический акт над бакинским градоначальником […] а именно: клички „Коба“ и „Бокша“ [очевидно, Бочка], известные начальнику отделения, „Дядя Коля“, служащий в кооперативе „Труд“ в Балаханах, и „Борис“ из студентов, которого можно видеть в том же кооперативе»[189]. Отсюда не ясно, должны ли были перечисленные лица быть организаторами или исполнителями убийства, насколько близкое их участие в акции предполагалось. Коба сторонился личной причастности к такого рода предприятиям. Можно предположить, что отсутствие боевой группы, ставившее нелегалов вроде него перед необходимостью лично браться за покушения, как раз и послужило причиной нежелания их устраивать. Покушение на бакинского градоначальника Мартынова, насколько известно, так и не состоялось.
Упадок движения вынудил отставить споры с меньшевиками и пойти на союз с бывшими оппонентами. Р.Арсенидзе утверждал, что после обвинения в организации тифлисской экспроприации в 1907 г. Иосиф Джугашвили не осмеливался больше появляться «на горизонте Грузии», а приехав в 1909 г. на два дня в Тифлис, «кроме самых близких друзей никому не показывался», а в эти два дня «его конспиративную квартиру день и ночь караулили его верные охранники. и не только от глаз полиции…»[190]. Что бы ни казалось Арсенидзе, но за несколько месяцев 1909 г. Коба побывал в Тифлисе трижды, а поездки были довольно продолжительными и результативными.
Уже первые донесения агентов о возвращении Джугашвили в Баку сообщали одновременно, что он отправился в Тифлис (см. док. 5). Чем именно он там занимался в этот приезд, не известно, зато следующий его визит туда освещен документами. 12 сентября тифлисский агент доложил местным жандармам, что, поскольку ни бакинская, ни тифлисская организации РСДРП не имеют средств на выпуск собственного периодического издания, они договорились скооперироваться и вместе издавать «Бакинский пролетарий». Одновременно тот же агент известил о приезде в Тифлис Кобы и его встрече с Константином Хомерики по прозвищу Костя Рыжий (см. док. 15). По справке Тифлисского охранного отделения о Хомерики, составленной в июне 1911 г., тот «состоял членом Тифлисского соц. – дем. комитета большевиков, занимался партийной террористической деятельностью, заведывал партийной техникой и террористами; у него хранилась тайная типография»; одно время его «подозревали в выдаче типографии, арестованной в 1908 году в доме Аракела Околошвили»[191]. Не ясно, к какому времени между 1908 и серединой 1911 г. относятся приведенные сведения. К 1911 г. Хомерики «бросил партийную работу и занялся шантажом и грабежами; он хранил у себя печати для подделки паспортов»[192]. Но очевидно, что в сентябре 1909 г. Джугашвили, хлопотавший о постановке бакинской типографии, встретился с Хомерики, членом Тифлисского большевистского комитета, также отвечавшим за типографию. И они незамедлительно сговорились об объединении усилий. 24 сентября 1909 г. Мдивани-Бочка получил из Тифлиса письмо с предложением теперь уже издавать не «Бакинский пролетарий», а «Кавказский пролетарий» как орган Окружного закавказского комитета, и печатать его на трех языках – русском, армянском и татарском (азербайджанском) (см. док. 19).
10 и 11 октября агенты снова сообщили, что Коба на днях едет в Тифлис: по сведениям агента Михаила, для участия в городской партийной конференции, по данным Фикуса, «для переговоров о технике». 18 октября Михаил известил жандармов, что Коба выехал вечерним скорым поездом на конференцию, где будет обсуждаться вопрос о совместном издании «Кавказского пролетария». Предполагалось, что он вернется в Баку на этой же неделе. Агент прибавлял, что, поскольку не ясно, кто возьмет на себя типографию в случае ареста Кобы, лучше пока к этой мере не прибегать («это крайне нежелательно, так как во всех отношениях повредит делу» – весьма двусмысленное заявление). Агент, очевидно, понимал, что Коба находится под плотным наружным наблюдением. Филеры должны были проводить его до поезда, а в Тифлисе показать местным филерам. Впрочем, Коба-Молочный филеров обманул, на вокзале в Баку они его упустили (см. док. 26). Тифлисская агентура засекла его 22 октября: он в Тифлисе и собирается «прочесть на собрании передовых работников большевиков реферат на тему „История Российской социал-демократической рабочей партии"» (см. док. 27).
На состоявшейся конференции, по сведениям, поступавшим в следующие недели к тифлисским жандармам от агентуры, присутствовал Коба-Джугашвили (в Тифлисе его отождествляли без колебаний), «благодаря стараниям которого конференция решила принять меры к тому, чтобы партийные члены находились на службе в разных правительственных учреждениях и собирали бы нужные для партии сведения», причем один такой служащий, убежденный социал-демократ, в местной полиции будто бы уже имеется (см. док. 31). Коба также выступил с предложением об издании общего с бакинцами периодического листка, причем, если информация агента была точна, аргументировал тем, что свой листок сможет заменить издающийся за границей «Пролетарий», доставка которого сложна «и кроме того, зачастую партийные вопросы освещаются не вовремя» (см. док. 32). Это звучит как продолжение дискуссии с редакцией «Пролетария» и мнения Джугашвили о том, что партийную газету следует издавать в пределах Российской империи.
Пребывание в Тифлисе затянулось. 5 ноября 1909 г. Иосиф Джугашвили написал оттуда уже цитированное письмо к Михаилу Цхакая, в котором возмущался неладами в партийной верхушке и рассказал о состоянии дел на Кавказе, о том, что многие товарищи «набрались ума» и отошли от партии и Шаумян тоже «бросил работу», что положение в организации «неважнецкое», на состоявшейся на днях в Тифлисе конференции было представлено всего 200 членов партии (видимо, имелась в виду численность партийной организации, а не количество депутатов конференции), что грузинские «меки» (меньшевики) держатся отдельно и думают, что у них около 400 человек, а в Баку у большевиков 300 членов партии, меньшевиков может быть сотня; в Баку фракции объединяются, «может быть и в Тифлисе объединятся – я очень постарался объединить их – и возможно мои попытки дадут плоды». В этой фразе содержится намек на возросшее влияние Кобы в Тифлисе, раз он смог выступить в роли переговорщика за слияние столь долго и жестоко враждовавших фракций. Наконец, Джугашвили осмотрительно (ведь письмо могло быть перлюстрировано) сообщил о судьбе Камо: «Камо здесь находится. Идет следствие. Возможно совершенно спасется» (см. док. 29). Новость была свежая: арестованный в Германии и разыгрывавший умопомешательство Камо осенью 1909 г. был выдан русскому правительству, 19 октября привезен в Тифлис, и как раз в дни, когда Джугашвили писал Цхакая, Камо допрашивал судебный следователь[193]. Видимо, у большевиков возникла надежда, что он сумеет развалить процесс, что против него не соберут достаточно улик, или же они рассчитывали устроить побег Камо, который в действительности произошел почти два года спустя, в августе 1911 г.
Первое донесение о возвращении Кобы в Баку датировано 12 ноября (см. док. 33). Он привез с собой детали для типографского станка, шрифт и сообщение, что в Тифлисе собираются выпускать свою газету. На этот раз он поселился в крепости, в Старом городе, часто ночевал, а может быть, и жил у Стефании Петровской, которую полицейские именовали его сожительницей (см. док. 42).
Дней десять спустя они с Сельдяковым поделили между собой городские районы для работы. Денег в партийную кассу почти не поступало, дело с типографией двигалось медленно. Некий Варлаам Инукидзе предложил свои услуги для устройства типографии, и они по некотором размышлении были приняты (см. док. 34, 37). Не совсем ясно, кем он был, но имеет смысл вспомнить, что опытными работниками как раз по части подпольных типографий уже были два однофамильца Енукидзе – Епифан и Авель. Кажется, теперь появился третий. В декабре агент Михаил сообщил, что Коба «написал несколько статей порядочного объема», видимо, полагая, что скоро можно будет приступить к печатанию (см. док. 34). Эти статьи остаются неизвестными[194], можно указать только на изданную отдельным листком за подписью Бакинского комитета прокламацию к пятилетию бакинской стачки 1904 г., атрибутированную Джугашвили, но в собрание сочинений Сталина не вошедшую[195].
В декабре 1909 г. И. Джугашвили написал первую часть «Писем с Кавказа», посвященную Баку и полностью опубликованную в «Социал-демократе» 13/26 февраля 1910 г. за подписью «К. С.», один из разделов вышел еще 20 декабря с подписью «К. Стефин». Статья была посвящена ситуации в закавказских организациях, о чем не было нужды писать для местной газеты, поэтому вряд ли это была одна из упомянутых агентом статей «порядочного объема». Вторая часть «Писем с Кавказа», посвященная Тифлису, печаталась в приложении к «Социал-демократу» в мае и июне 1910 г. с подписью «К. Ст.». В «Письмах с Кавказа» Джугашвили обрисовал положение в бакинской и тифлисской партийных организациях, показал разницу между ними. Тифлис, где пролетариата меньше, чем полицейских, по-прежнему занят бесконечными диспутами большевиков с меньшевиками (Коба вступил в полемику с Н. Жорданией, который незадолго до того под новым псевдонимом т. Ан высказался о необходимости пересмотреть партийную тактику и объединить усилия пролетариата и буржуазии на пути к революции). В пролетарском Баку с его рабочими союзами сохранилась большевистская организация, готовая объединиться с остатком меньшевиков. Но и там положение не блестящее; оживить дело могли бы «общерусский орган, регулярно устраиваемые общепартийные конференции и систематические объезды членов ЦК»[196]. Эту идею партийной реформы Коба твердил неотступно, она же легла в основу написанных им резолюций, принятых Бакинским комитетом 22 января 1910 г. к предполагавшейся общепартийной конференции и отпечатанных в виде листка. Суть предложений Бакинского комитета состояла в «перемещении (руководящего) практического центра в Россию», организации общерусской газеты, «издающейся в России и редактируемой упомянутым практическим центром», а также издании своих газет в важнейших центрах рабочего движения, таких как «Урал, Донецкий бассейн, Петербург, Москва, Баку и т. д.» (именно в таком порядке) [197]. В сущности, это было требование внутрипартийного переворота, отстранения от руководства эмигрантской верхушки и радикальной смены тактики с обязательным использованием легальных средств, так как центральный орган, по мысли Джугашвили, непременно должен был быть легальным и поддерживать постоянный контакт с читательской аудиторией. Примерно в то же время в цитированном выше письме в Женеву на имя М. Торчелидзе, подписанном тем же псевдонимом «К. Стефин», что и «Письма с Кавказа», Джугашвили говорил о промахах Ильича как руководителя, но счел нужным похвалить его книгу о материализме.
Конференция, вернее, пленум ЦК РСДРП состоялся 2-23 января (15 января – 5 февраля) 1910 г. в Париже. Договаривались об объединении и преодолении фракционного раскола и, как казалось, достигли соглашения. Большевики согласились распустить свой фракционный центр и закрыть «Пролетарий», меньшевики должны были со своей стороны закрыть «Социал-демократ», реорганизовывалось Русское бюро ЦК, в него должны были войти семь человек: по двое большевиков и меньшевиков и представители национальных партий (польской, латышской и Бунда). Среди избранных в это бюро был В. П. Ногин (Макар). Реорганизовывалось и Заграничное бюро ЦК, и редакция будущего центрального органа. Однако и на этот раз это была лишь кратковременная видимость единства. Надо заметить, что большевики свою часть обязательств выполнили, закрыв «Пролетарий», меньшевики же в итоге прекращать выпуск «Социал-демократа» не стали, а их лидеры подавали пример отказа работать вместе с большевиками. После пленума Ф.Дан, Ю. Мартов, П. Аксельрод и А. Мартынов опубликовали обращение к товарищам по партии с жесткой критикой политики большевистской верхушки, то есть, в сущности, Ленина. Большевистский центр, утверждали они, «совершенно отрезанный от России стал, по существу, тайным кружком бывших большевиков и окончательно перестал считаться с мнениями и настроениями русских организаций. Их попытки повлиять на его решения встречали то простую канцелярскую отписку, то прямую насмешку. Поскольку же ему надо было воздействовать на общественное мнение партии, он старался делать это путем денежной зависимости, в которую он ставил как отдельных членов партии, так и целые организации». Сложно не заметить сходства этого критического выпада с тем, что писал Коба.
Намеченные в Русское бюро меньшевистские кандидаты войти в него отказались, и оставшийся практически в одиночестве Макар-Ногин безуспешно пытался уговорить столичных меньшевиков кооптировать кого-то на их место[198].
В январе 1910 г. бакинские социал-демократы и эсеры «окончательно решили объявить организованную всеобщую экономическую забастовку рабочих» и даже выпустили соответствующую прокламацию, но денег на поддержание бастующих не было, а настроений самих рабочих радикалы толком не знали. Бакинские жандармы, учитывавшие прошлый горький опыт, обратили внимание градоначальника на то, что нефтепромышленники действительно нарушают достигнутые прежде с рабочими соглашения, создавая почву для недовольства. В целом рабочие бастовать не хотели, городские власти немного научились предотвращать обострения социальных противоречий, но революционерам нужно же было напоминать рабочей аудитории о своем существовании.
С типографией также не ладилось, единственное, что напечатали в начале года, – это написанную И. Джугашвили прокламацию об Августе Бебеле к его 70-летию (см. док. 38). Ничего, кроме красочно изложенной биографии Бебеля, прокламация не содержала[199]. Само по себе обращение к ретроспективным темам в прокламациях симптоматично и говорит об исчерпании актуальной повестки.
Еще осенью 1909 г. в Баку вернулся бежавший из сибирской ссылки Г. К. Орджоникидзе, но, по-видимому, задержался в городе недолго (правдоподобным кажется, что он вынужден был уехать из Баку, опасаясь провала) и вскоре отправился во главе отряда боевиков в Персию[200]. По сведениям его вдовы, опиравшейся на семейный архив, его отряд состоял из 40 грузин и сотни азербайджанцев[201]. Можно предположить, что последние были связаны с организацией «Гуммет», деятельность которой прежде курировал И. Джугашвили, он вполне мог сохранять эти контакты и позднее, но подробности и содержание этой работы не освещены документальными источниками.
Между тем в бюро по подготовке предполагаемой бакинской забастовки вошли кроме Кобы и Кузьмы Бочка-Мдивани и Шаумян, отсюда следует, что оба они вернулись в Баку и к партийной работе (см. док. 36). Это, однако, противоречит донесению начальника Бакинского охранного отделения в Департамент полиции, который в мае 1910 г. на запрос о Мдивани ответил, что тот «в конце минувшего года из Баку выбыл в Кутаис и до сего времени не возвратился»[202]. Снова в деле был освобожденный после четырехмесячного заключения Спандарян. В середине марта в Баку приехал представитель ЦК В. П. Ногин (Макар) с основной целью – добиться объединения с меньшевиками. 16 марта с его участием состоялось то самое совещание Бакинского комитета, на котором случился конфликт между Кобой и Сельдяковым (см. док. 39). Помимо этого, в очередной раз обсуждали вопрос о типографии, постановили объединиться с меньшевиками и поддержали ленинскую инициативу организации партийной школы для рабочих (реализованную год спустя в Лонжюмо) в противовес школе на Капри, устроенной во второй половине минувшего 1909 г. оппонентами, отзовистами и сторонниками Богданова (А. А. Богданов, Г. А. Алексинский, А. В. Луначарский).
Приезд Ногина в Баку имел еще одну важную задачу. Ногин должен был организовать ту часть ЦК, которой предстояло работать в России. Как вспоминал М. И. Фрумкин, когда выяснилось, что намеченные кандидаты от меньшевиков отказываются работать с большевиками, Ногин и Фрумкин, посовещавшись в Москве в конце февраля 1910 г., наметили список пятерки – русской части ЦК. Помимо самого Ногина речь шла об Иннокентии Дубровинском (который находился за границей, но должен был вернуться в Россию), Р. В. Малиновском, Сталине и В. П. Милютине. «Сталин был нам обоим известен как один из лучших и более активных бакинских работников. В. П. Ногин поехал в Баку договариваться с ним», – писал Фрумкин[203]. В краткой биографии В. П. Ногина, написанной вскоре после его смерти, сообщается о совещании с Фрумкиным и их решении «предложить ЦК утвердить следующий список пятерки – русской части ЦК», далее приведены имена тех же лиц, что и в воспоминаниях Фрумкина. «Тов. Сталин в то время был в Баку, и В.П. поехал к нему, чтобы договориться с ним о его кандидатуре. В Баку он сделал несколько докладов о парижском пленуме ЦК и весною (апрель 1910 г.) снова вернулся в Москву»[204]. Автор непринужденно обошел молчанием вопрос о том, было ли сделано предложение Кобе войти в русскую часть ЦК и чем дело закончилось. Следов того, что Ногин сделал Кобе это предложение, не существует. Автор вышедшей в оттепельные годы популярной биографии Ногина утверждал, что будто бы, когда Ногин в начале марта прибыл в Баку, оказалось, что Коба буквально накануне был арестован[205]. Это очевидная подтасовка дат, которые известны из донесений полицейских агентов. Ни слова о предложении Кобе войти в ЦК нет и в статье самого Ногина о бакинской поездке[206]. Вероятно, осмотревшись на месте, он отказался от этого намерения, и можно согласиться с А. В. Островским, предположившим, что свою роль мог сыграть происшедший на глазах Ногина конфликт Кобы с Сельдяковым[207]. Сельдякова Ногин знал по предшествовавшей работе в Москве, и тот мог воспользоваться знакомством, чтобы бросить тень на Джугашвили. Может быть даже, Сельдяков затеял ссору на заседании комитета именно потому, что Ногин поделился с ним планами относительно продвижения Кобы в русскую часть ЦК.
Неделю спустя, 23 марта 1910 г., Коба был арестован. С самого появления в Баку его держали под наблюдением, но до поры до времени жандармам казалось более выгодным оставлять его на свободе: таким образом, имея агентуру и филеров, они знали обо всем происходившем в большевистском комитете (например, из отчетов о наружном наблюдении видно, что житель Елисаветполя Мелик Галустович Меликянц, 42 лет, партийная кличка Дедушка, кличка наблюдения Старик, попал в поле зрения филеров 22 января 1910 г. «от Молочного», то есть за ним следили из-за замеченных контактов с Кобой[208]). После ареста одного из видных большевиков его место занимал кто-то другой, и всю тонкую паутину наблюдения приходилось налаживать заново, рискуя к тому же, что амбициозный новичок успеет тем временем совершить что-нибудь совсем нежелательное. Поэтому долгие месяцы Кобу предпочитали держать под наблюдением; в случае надобности его могли схватить в любой момент. Ровно той же логикой Бакинское охранное отделение руководствовалось в отношении Степана Шаумяна, который был арестован 15 апреля 1909 г. и уже 15 мая освобожден за недостаточностью улик, но за ним постоянно следили и считали, что «арест его в настоящее время был бы вреден для розыска, т. к. с потерей его из глаз отделения исчезнет центр, в котором, как лучи в собирательном фокусе, сходились и сходятся важнейшие деятели организации»[209].
Теперь же, в марте 1910 г., обосновывая решение об аресте Кобы, начальник Бакинского охранного отделения ротмистр Мартынов докладывал в Департамент полиции, что «к необходимости задержания „Молочного“ побуждала совершенная невозможность дальнейшего за ним наблюдения, так как все филеры стали ему известны и даже назначаемые вновь, приезжие из Тифлиса, немедленно проваливались, причем „Молочный“, успевая каждый раз обмануть наблюдение, указывал на него и встречавшимся с ним товарищам, чем, конечно, уже явно вредил делу» (см. док. 42). По замечанию З.И.Перегудовой, такое поведение Молочного должно бы полностью исключить предположение о его связях с охранкой[210].
Вместе с ним была арестована Стефания Петровская. При обыске в ее квартире нашли рукописи и довольно значительное количество нелегальных брошюр (см. док. 42, 47). Коба, как и при предыдущем аресте, на первом же допросе назвался своим настоящим именем. Чины Бакинского охранного отделения наконец могли уяснить то, что их собратья в Тифлисе знали давно, а именно что Коба – не мнимый Тотомянц, а Иосиф Джугашвили, давно уже разыскиваемый за побег из ссылки (см. док. 42). Дело категории «переписка» на них с Петровской завели одно, общее (см. док. 43). 26 марта обоих допросил помощник начальника Бакинского ГЖУ поручик Отдельного корпуса жандармов Подольский.
На допросе Джугашвили назвал свое настоящее имя и место рождения, сообщил, что мать жива, а отец умер, что он, Иосиф Джугашвили, учился в Тифлисской духовной семинарии и был вынужден выйти, не окончив пятого класса, якобы оттого, что внезапно потребовалось внести плату за обучение. Он придерживался примерно того же, что говорил год назад на допросе поручику Боровкову, но некоторые придуманные тогда детали запамятовал, и если в 1908 г. он утверждал, что после побега из первой ссылки в 1904 г. отправился в Лейпциг и провел там не то 11 месяцев, не то больше года, а также был в Лейпциге в 1907 г., то теперь Лейпциг обернулся Лондоном, где он якобы был около года в 1904 г. и начале 1905 г. Он заявил, что проживал в Баку без прописки, искал и не находил работу, что ни к каким политическим партиям не принадлежал. Утверждал также, что с Петровской не сожительствовал, в чем можно усмотреть достойное уважения нежелание скомпрометировать женщину (см. док. 44).
Стефания Леандровна назвала поручику Подольскому свои имя и возраст, показала, что родом из Одессы, училась там в гимназии и на высших женских курсах, привлекалась к дознанию в Москве, была сослана в Сольвычегодск, после ссылки приехала в Баку. Назвала два адреса, по которым проживала (она жила легально), сказала, что зарабатывала на жизнь уроками. Причастность к политическим организациям отрицала, найденные у нее тетради и фотографические карточки объявила своими, а брошюры будто бы взяла у знакомых почитать (не очень складная версия, учитывая, что были найдены 9 экземпляров одной брошюры и 53 – другой). Она признала, что состоит в сожительстве с Джугашвили, но отказалась говорить, проживал ли он в ее квартире (см. док. 45).
На следующий день поручик Подольский отправил запрос в Вологодское ГЖУ, спрашивал, «не встречается ли надобности в названном лице и как надлежит поступить с задержанным» (см. док. 46), на что получил предсказуемый ответ, что задержанного следует отправить назад отбывать ссылку[211]. Несмотря на, казалось бы, откровенный ответ Кобы, назвавшего себя Иосифом Джугашвили, 31 марта в отношении о продлении срока ареста мотивом была указана невозможность установить личности обоих задержанный[212]. Может быть, это был лишь формальный повод, но, учитывая привычку революционеров постоянно пользоваться чужими именами и документами, а полиции – пренебрегать фотографированием задержанных, сомнения бакинских жандармов были не лишены основания.
Длившаяся формально три месяца переписка о Джугашвили и Петровской практически не содержит следов следственных действий, за исключением ряда запросов в другие губернии о подлинности паспорта Петровской, о предшествовавших случаях привлечения обоих к дознанию и проч.[213] Ни Джугашвили, ни Петровская показаний не давали, молчали и другие арестованные социал-демократы, а изъятые при обыске бумаги не являлись достаточно убедительными доказательствами их вины. В Бакинском охранном отделении прекрасно знали о роли Кобы среди местных социал-демократов, но собрать законные доказательства, годные для уголовного процесса, не имели возможности.
Коба между тем стал уже довольно известен далеко за пределами Закавказья. В мае 1910 г. среди донесений агентуры Туркестанского районного охранного отделения сообщалось, что «в Баку скрывается известный кавказский с.-д. «Коба», являющийся представителем всех кавказских большевистских организаций». 11 мая начальник Туркестанского РОО сообщил это в Петербург как «случайные сведения, не относящиеся к моему району и достоверность коих мною не проверялась»[214]. Из Департамента полиции 23 мая эти данные отправили в Баку с требованием разобраться[215]. 9 июня начальник Бакинского охранного отделения ротмистр Мартынов ответил, что прочие упомянутые в туркестанском донесении лица, «имеющейся в моем распоряжении агентуре неизвестны и сведений о них в делах не имеется», а Коба, большевик и член Бакинского комитета РСДРП, арестован и оказался Иосифом Джугашвили[216]. Почти дословно то же самое на аналогичный запрос ответил 1 июля 1910 г. начальник Тифлисского ГЖУ.[217]
К 26 июня 1910 г. переписка по делу Джугашвили и Петровской была завершена, и уже другой жандармский офицер, исполняющий обязанности начальника Бакинского ГЖУ ротмистр Гелимбатовский постановил Петровскую из-под стражи освободить[218] и дело в отношении нее прекратить за отсутствием доказательств ее виновности (см. док. 49). Что касается Джугашвили, то Гелимбатовский по результатам переписки составил итоговое постановление, где изложил добытые сведения, среди которых поводом для привлечения к ответственности могло служить только проживание по чужому паспорту. Оставалась лишь возможность административной высылки. По мнению Гелимбатовского, к Джугашвили «ввиду упорного его участия, несмотря на все административного характера взыскания, в деятельности революционных партий, в коих он занимал всегда весьма видное положение, и ввиду двукратного его побега из мест административной высылки, благодаря чему он ни одного из принятых в отношении его административных взысканий не отбыл, я полагал бы принять высшую меру взыскания – высылку в самые отдаленные места Сибири на пять лет» (см. док. 49). Вслед за этим Гелимбатовский представил дело о Джугашвили на утверждение в канцелярию кавказского наместника, отослав 28 июня копию в Департамент полиции[219].
